Глава V

О пространной французской поэме⁹⁸

Итак, о ты, одаренный прекрасным благорасположением природы, запасшийся всеми добрыми искусствами и науками, в особенности естественными и математическими, искушенный во всех жанрах славных греческих и латинских авторов, не пренебрегающий занятиями и обязан­ностями человеческой жизни, но не занимающий слишком высокого положения и не призванный к делам управления государством, но, впрочем, и не из низкого сословия и не бедный, о ты, не тревожимый хозяйственными заботами, но пребывающий в спокойствии и безмятежно­сти духа, приобретенной прежде всего благородством сердца и укреплен­ной затем благоразумием и мудрым самообладанием, о ты, украшенный столькими милостями и совершенствами, если ты когда-нибудь проник­нешься жалостью к своему бедному языку, если ты соблаговолишь обогатить его своими сокровищами, то ты и будешь поистине тем, кто заставит его поднять голову и гордо сравняться с великолепными греческим и латинским языками, как в наше время сделал со своим языком итальянец Ариосто, которого я осмелюсь, не оскорбляя святости древних поэм, сравнить с Гомером и Вергилием⁹⁹ Итак, подобно ему, решившемуся заимствовать из нашего языка имена и сюжет своей поэмы, выбери один из прекрасных старых французских романов, вроде Лансело­та, Тристана или еще каких-нибудь других ¹⁰°, и возроди из него для мира восхитительную «Илиаду» или многотрудную «Энеиду»; мне хочется также мимоходом сказать слово и тем, кто занимается лишь украшением и увеличением наших романов¹⁰¹ и превращает их в книги, несомненно, написанные на красивом и плавном языке, гораздо более подходящем, впрочем, для того, чтобы беседовать с девицами, нежели для того, чтобы писать по-ученому; мне бы хотелось посоветовать им употребить столь выдающееся красноречие на собирание фрагментов старых французских хроник и, как это сделал Тит Ливий из анналов¹⁰² и других старинных римских хроник, воздвигнуть из них единый стан прекрасной истории, в зависимости от жанра наиболее им свойственного присоединяя к этому в подобающих случаях замечательные речи и выступления в подражание тому, кого я только что назвал, а также Фукидиду, Саллюстию или какому-либо другому столь же превосходному писателю. Такое произведе­ние, несомненно, послужило бы их бессмертной славе и чести Франции, и великому прославлению нашего языка. Но вернусь к уже сказанному. Быть может, кто-нибудь найдет странным, что я требую такого совершен­ства от того, кто захотел бы написать пространную поэму, принимая к тому же во внимание, что едва ли даже среди сведущих во всех этих вещах людей нашлись бы желающие взяться за произведение столь многотрудное из-за своей пространности, требующее почти всей человече­ской жизни. А иному покажете*, что, желая преподать средства обогатить наш язык, я достигаю противоположного, ибо я скорее сдерживаю и охлаждаю пыл тех, кто чувствовал привязанность к своему языку, чем возбуждаю их рвение, ибо отчаяние отвратит их и они не будут стремиться к тому, чего не надеются достигнуть. Однако так и подобает, ибо тот, кто желает достичь высокой степени превосходства и незауряд­ной славы, должен испытать все. А если кто-нибудь и не обладает большой силой разума, совершенным знанием наук и всеми прочими полезными вещами, которые я назвал, то все же пусть он идет своим путем, как может. Ибо для того, кто стремится в первый ряд, почетно находиться во втором и даже в третьем. Ведь среди греков не только Гомер и среди латинян не только Вергилий снискали себе одобрение и известность. Но похвалы, выпавшие на долю многих других, были каждому в его роде, так что, восхищаясь высоким, не забывали хвалить и то, что было пониже. Конечно, если бы у нас были Меценаты и Августы, небеса и природа не были бы настолько враждебны нашему веку, что мы не имели до сих пор Вергилиев. Почести питают искусства; слава зажигает во всех нас стремление к занятиям наукой; а те дела, про которые известно, что их нйкто не ценит, никогда не двигаются с места. Королям и государям следовало бы, думается, помнить о том великом императоре, который соглашался, чтобы скорее была поколеблена свя­щенная мощь законов, чем сожжены произведения Вергилия, обреченные огню завещанием автора¹⁰³. А что сказать о другом великом монархе, который предпочитал воскресение Гомера выигрышу большой битвы ¹⁰⁴ и, находясь однажды подле гробницы Ахилла, громко воскликнул: «О, сколь счастлив ты, юноша, нашедший такого глашатая своей славы!»¹⁰⁵ И поистине, не будь божественной музы Гомера, та же гробница, скрывав­шая останки Ахилла, потеряла бы свою известность. А это случается со всеми, кто доверяет обеспечение своего бессмертия мрамору, меди, колоссам, пирамидам, многотрудным сооружениям и всему другому, столь же подверженному разрушительному действию неба и времени, огня и железа, сколь и требующему чрезмерных расходов и постоянных забот. Утехи Венеры, чревоугодие и праздность отняли у людей всякое желание бессмертия; но есть ли кто-либо недостойнее тех, что ставят себе в великую заслугу невежество и все виды порока и насмехаются над теми, кто проводит в почтенных поэтических трудах то время, которое другие расточают на игры, купания, пиршества и прочие ничтожные удоволь­ствия? И все же как ни горестен век, в который мы живем, ты, к кому, как я сказал, боги и музы будут столь милостивы, что, лишенный людской благосклонности, ты все же не откажешься взяться за произве­дение, достойное тебя, но не предназначенное для тех, кто, не сделав ничего похвального, равно и не достоин похвалы,— ожидай плодов своего труда от неподкупного и не знающего зависти потомства: это и есть — слава, единственная лестница, по которой смертные легкой поступью восходят к небесам и делаются собеседниками богов. (...)