Глава IX Ответ на некоторые возражения

Перед тем как по возможности кратко открыть путь для желающих пополнения нашего языка, мне кажется необходимым ответить тем, кто считает его варварским и неправильным, не способным на изящество и богатство, характерные для греческого и латинского; тем более (говорят они), ведь у нашего языка нет ни изменения слов, ни стоп, ни ритма, какими обладают эти два языка. Я не хочу ссылаться в данном вопросе (хотя и могу это сделать без стыда) на простоту наших предков, которые удовлетворялись тем, что выражали свои мысли при помощи слов голых, безыскусственных и неукрашенных и не подражали редкому прилежанию греков, которым муза дала округлую речь, как сказал некто²⁷, то есть совершенство в изяществе и очаровании речи, что было затем и у римлян, подражавших грекам. Но я скажу, что наш язык не столь неправилен, как хотели бы утверждать, ведь у него изменяются если не существительные, прилагательные и причастия, то по крайней мере глаголы и по всем временам, наклонениям и лицам. И если наш язык не упорядочен столь редкостным образом или, вернее, не связан и не нагружен во всех своих частях, то разве у него нет гетероклитики²⁸ и аномальных слов, этих особенностей греческого и латинского языков? Что касается стоп и размеров, во второй книге я скажу, чем мы компенсируем их отсутствие. И конечно (как сказал один из великих риториков²⁹, говоря о том преимуществе, которое имели греки в своем словообразовании), я не думаю, что эти качества присущи только вышеназванным языкам, хоть мы их и превозносим всегда. Ведь ничто не мешало нашим предкам ввести в свой язык эти стопы и ритмы, варьируя на все лады то, что можно изменять, удлиняя одни слоги, укорачивая другие? И кто помешает нашим потомкам заняться этим делом, если некоторые ученые и не менее изобретательные люди нашего времени уже занялись превращением этого в искусство³⁰, как Цицерон предлагал сделать с гражданским правом?³¹ И если одним это кажется невозможным, то другим совсем наоборот. Здесь не следует ссылаться на превосходство древности и, подобно тому как Гомер жаловался на то, что люди его времени имели слишком маленькие размеры³², говорить о том, что современные умы не могут сравниваться с древними. Архитектура, искусство мореплавания и другие древние изобре­тения действительно заслуживают восхищения, но, однако, принимая во внимание необходимость, мать всех искусств, они не являются столь великими, и не следует полагать, что небеса и природа вложили в них все свои силы, энергию и мастерство. Я не буду приводить в качестве подтверждения того, что говорю, книгопечатание, сестру муз и десятую из них, и этот столь же удивительный, сколь и гибельный артиллерийский огонь, как и множество недавних изобретений, убедительно показыва­ющих, что в течение долгого бега веков человеческий разум нисколько не выродился, как хотели бы сказать. Я только говорю, что совсем не исключено, что наш язык сможет однажды получить украшения и столь достопримечательное мастерство, которые есть у греческого и латинско­го. Что касается звучности, то я не знаю, что за врожденная сладость (как говорят) есть у этих языков, и мне совсем не кажется, что у нас даже самые деликатные уши слышат меньше. По правде говоря, мы употребляем язык согласно предписанию природы, давшей его нам для того, чтобы говорить. Мы не изрыгаем нашу речь из желудка, как пьяные; мы не выдыхаем ее с хрипом, как лягушки; мы не разрываем ее у неба, как птицы; мы не свистим ее сквозь губы, как змеи. Если же в таких способах говорить заключается благозвучие языков, то я признаю, что наш язык груб и неблагозвучен. Но мы имеем то преимущество, что не должны кривить рот тысячами способов, как обязьяны или как те, кто плохо помнит о Минерве, которая, играя как-то раз на флейте и увидя в зеркале, как при этом кривятся ее губы, бросила флейту подальше, и ее к величайшему своему несчастью затем нашел тщеславный Марсий, за что с него потом содрали кожу³³. Так что же (скажет кто-нибудь), ты хочешь по примеру этого Марсия, осмелившегося сравнить сельскую флейту со сладостной лирой Аполлона, поставить твой язык в один ряд с латинским и греческим? Я признаю, что их авторы превзошли нас в знаниях и красноречии, в коих вещах им было легко победить тех, кто и не сопротивлялся. Но я не скажу, что путем долгого и старательного подражания завладевшим первыми тем, в чем природа, однако, не отказала и другим, мы не сможем им наследовать в этом так же хорошо, как уже делали в большинстве их технических искусств и в ряде случаев в их монархии³⁴; ведь иначе это будет оскорблением, нанесенным не только человеческому разуму, но и богу, давшему всем созданным им вещам непреложный закон: не длиться вечно, но переходить без конца из одного состояния в другое, так, чтобы конец и разложение одного было бы началом и возникновением другого. Но кто-либо, убежденный в своей правоте, возразит еще: «Твой язык слишком запоздал, чтобы достичь такого совершенства». Я же скажу, что это запоздание отнюдь не доказывает, что он не сможет его приобрести, и я говорю с полной уверенностью, что наш язык долго сможет его удержать, получив его с таким трудом, следуя закону природы, которая хотела, чтобы каждое дерево, быстро появившись на свет, цвело и плодоносило, но так же быстро старилось и умирало, и напротив, то жило долгие годы, которое долго укрепляло свои корни.

О том, что французский язык пригоден для философии, и почему древние были более учеными, чем люди нашего времени

Все то, что я сказал в защиту и прославление нашего языка, относится главным образом к тем, чья профессия—хорошо говорить, то есть к поэтам и ораторам. Что касается прочей литературы и круга наук, называемого греками Энциклопедией, то я уже коснулся этого вопроса вначале и высказал свою мысль; я полагаю, что искусство переводчиков точных в данном случае очень полезно и необходимо и не следует медлить, если встречаются иногда слова, для которых не находится подходящего слова во французском языке; ведь римляне считали не всегда необходимым переводить все греческие слова, такие, как риторика, музыка, арифметика, геометрия, философия и чуть ли не все названия наук, фигур, трав, болезней, небесной сферы и ее частей и главным образом большинство терминов, употребляемых в естественных и матема­тических науках. Эти слова будут в нашем языке, как иностранец в каком-нибудь городе; но перифразы, однако, будут служить им переводчи­ками. Также я уверен, что ученый перелагатель становится истолковате­лем, а не переводчиком, если старается придать всем наукам, которые он хотел бы трактовать, украшения и блеск своего языка, подобно Цицеро­ну³⁵, хвалившемуся, что поступил как раз так с философией, или следуя примеру итальянцев³⁶, которые почти всё переложили на свой народный язык, особенно произведения платоников. И если хотят сказать, что философия не по плечу нашему языку, то я уже говорил в начале этого труда и опять повторяю, что все языки равноценны и смертные создали их с одной целью и на основе одних и тех же рассуждений. Так вот почему не только грек или римлянин, но также француз или немец может, не теряя своих привычек и национальности, заниматься философией; и я думаю, что, подобно им, вообще каждый может надлежащим образом изложить любую доктрину. И если философия, посеянная Аристотелем и Платоном на плодородную аттическую почву, будет пересажена на наши французские поля, это не значит, что она будет брошена среди терниев и колючек и станет бесплодной, но наоборот, тем самым мы ее сделаем из далекой—близкой, из иностранки—гражданкой нашей республики. И совершенно так же, как всевозможные пряности и другие восточные ценности, посылаемые нам Индией, более известны и употребляемы у нас и ценятся значительно выше, чем в тех странах, где их сеют или собирают, подобно этому и философские рассуждения станут нам ближе, чем сейчас, и будут более легко нами восприниматься, если какой-нибудь ученый человек переведет их с греческого и латинского на наш народный язык, и не придется, как это делают некоторые (надо сказать и об этом), отправляться в те места, где они произрастают. И если хотят сказать, что различные языки способны выражать различные мысли, одни—ученые

мысли, другие — не ученые, и что греческий язык прежде всего столь подходит для выражения философских положений, что кажется, что он создан для этого самой природой, а не человеческим провидением,—то я скажу, что эта природа является во все времена, во всех странах, при любых нравах одним и тем же, ведь она проявляет свое искусство везде одинаково охотно, как на земле, так и на небе; и для того, чтобы быть внимательной к производству разумных созданий, не забывает, однако, и неразумных и с равным искусством порождает и тех и других; и так же достойна она того, чтобы быть известной и прославляемой всеми и на всех языках. Птицы, рыбы и различные дикие звери иногда при помощи одних звуков, иногда при помощи других, не различая слова, выражают свои желания. Когда-то очень давно мы, люди, должны были поступать точно так же каждый со своим языком, не прибегая к помощи других. Письмо и язык были найдены не для сохранения природы (какой бы божественной она ни была), все-таки не обладающей способностью нам во всем помогать, а лишь нам на пользу и благо: для того, чтобы присутствующие, отсутствующие, живые и мертвые, сообщая один другому тайну наших сердец, легче бы достигали нашего собственного благополучия, которое заключается в знании наук, а отнюдь не в звуковой стороне слова; и, следовательно, те языки и та письменность должны больше быть в употреблении, которые усваиваются легче всего. Но насколько было бы лучше, если бы в мире был один естественный язык, чем тратить на заучивание слов такое количество лет и очень часто заниматься этим до такого возраста, что не остается ни возможности, ни досуга для занятий более значительными вещами. И действительно, много раз думая над тем, почему люди нашего века по большей части хуже знают различные науки и менее почитаются, чем древние, среди других причин я нашел одну, смысл которой я осмелюсь здесь изложить. Это занятия греческим и латинским языками. Ведь если бы время, употребля­емое нами на изучение указанных языков, было бы потрачено на изучение наук, природа не осталась бы, конечно, столь бесплодной и породила бы и в наше время Платонов и Аристотелей. Но мы, обычно стремящиеся скорее казаться учеными, чем ими быть, тратим всю нашу молодость на это бесплодное занятие, да и не только ее. И вот, раскаявшись в том, что уже покинули люльку и стали взрослыми, мы опять впадаем в детство и в течение двадцати или тридцати лет ничего другого не делаем, а только учимся говорить, кто по-гречески, кто на латыни, кто по-еврейски. И по окончании сих лет вместе с ними оставляют нас и наши силы и быстрота мысли, которые, само собой разумеется, царствуют в умах молодых людей, и мы лишь тогда стремимся стать философами, когда болезни, домашние заботы и другие затруднения, отнимающие время, делают нас неспособными к здравым рассуждениям о вещах. И очень часто, пораженные трудностями и продолжительностью выучивания одних только слов, мы все оставляем в отчаянии и ненавидим те писания, которыми сначала мы наслаждались или начинали любить. Следует ли оставить изучение языков? Нет, ведь искусства и науки все еще находятся в руках греков и римлян. Но в будущем должно быть так, чтобы можно было говорить обо всем, везде и на всех языках. Я предвижу, что знатоки языков не будут придерживать­ся моего мнения; и еще менее того — эти достопочтенные друиды³⁷, которые из честолюбивого желания быть среди нас тем же, чем был философ Анахарсис³⁸ среди скифов, ничего так не боятся, как того, что секрет их таинств, который можно от них узнать не иначе, как дни календаря от халдеев³⁹, будет доступен народному языку, и, как сказал Цицерон⁴⁰, будут обмануты самые осторожные. По этому поводу, мне помнится, я слышал много раз, как некоторые из их академии⁴¹ говорили, что король Франциск (я говорю о том Франциске⁴², которому Франция обязана не меньше, чем Рим — Августу) обесславил науки и презирал ученых. О времена, о нравы, о грубое невежество! Как это никогда не слышать, что, подобно злу, становящемуся тем вредоноснее, чем дальше оно распространяется, добро также тем полезнее, чем оно более распро­странено. И если они хотят сказать (как они и говорят), что подобное добро менее блестяще и почитаемо среди людей, я отвечу, что подобная жажда славы и такая зависть должны царить не среди столпов Христиан­ской Республики⁴³, а скорее у этого тщеславного царя⁴⁴, который корил своего учителя за то, что тот обнародовал акроаматические науки, то есть те, которые могут быть восприняты только из уст наставника. Так что же? Хотят ли, что ли, эти враждебные небу гиганты⁴⁵ ограничить могущество богов, а то, что те дали людям к их особой выгоде,— отнять и передать в руки тех, кто не сумеет хорошо это охранять? Это напоминает мне реликвии, которые можно видеть лишь через небольшое стекло и запрещено трогать руками. И так хотят они поступить со всеми науками, которые они держат заключенными в греческих и латинских книгах, и не позволяют иначе на них смотреть или переложить их с этих мертвых наречий на живые, обычно находящиеся на языке у людей. Я, как мне кажется, должен был удовлетворить тех, кто говорит, что наш народный язык слишком варварский и грубый, чтобы трактовать столь высокие предметы, как философия. Но если они еще недостаточно удовлетворены, я их спрошу: почему древние греки так много путешествовали по стольким странам, не боясь опасностей; одни — по Индии⁴⁶, чтобы увидеть гимнософистов⁴⁷, другие — по Египту⁴⁸, чтобы воспринять от старых жрецов и пророков те огромные богатства, благодаря которым теперь так славится Греция? И тем не менее эти народности, у которых философия была столь распространена, порождали (как я думаю) людей столь же жестоких и таких же варваров, как и мы, и слова столь же странные, как и наши. Меня бы не очень беспокоили изящество и красноречие Платона и Аристотеля, если бы их книги были написаны без всякой надобности. Философия действительно признала их своими сыновьями, но не потому, что они родились в Греции, а потому, что они с большой ученостью хорошо говорили и хорошо писали о ней. Они так искали правду, расположение и порядок вещей, что именно им, а не кому-нибудь другому присущи поучительная краткость одного и божественное изобилие друго­го. Однако природа, о которой они так хорошо говорили, является матерью и всех остальных и совсем не страшится того, чтобы стать понятной тем, кто со всем искусством стремится познать ее секреты, но не для того, чтобы стать греком, а чтобы стать философом. Верно и то, что, так как искусства и науки были всегда во власти греков и римлян, наиболее прилежных во всем, что может сделать людей бессмертными, мы считаем, что прежде всего ими науки и искусства могут и должны быть изучаемы. Но наступит однажды время (и я прошу всеблагого и великого бога, чтобы то случилось в наш век), и какой-либо человек, не менее смелый, чем искусный и ученый, без тщеславия, не боясь зависти или чьей-нибудь ненависти, рассеет наконец это ложное предубеждение и даст нашему языку цветы и плоды изящной словесности; ведь иначе, если пристрастие, питаемое нами по отношению к иностранным языкам (как бы превосходны они ни были), помешает нашей столь большой выгоде, они, эти языки, будут действительно достойны не только зависти, но и ненависти, не только утомительного труда, но и досады; они будут, наконец, достойны того, чтобы быть не изучаемыми, а критикуемыми теми, кому живые умственные способности нужнее, чем звучание мертвых слов. Вот то, что касается различных наук. Я возвращаюсь к поэтам и ораторам, главной части моей темы — украшения и прославления нашего языка.