Глава 15

Отвратительна привычка судить о неизвестном

Дальше, наши ревнители уверяют, что поэты — преступные учителя порока. Если бы они были разборчивы в этом своем обвинении, я, может быть, отчасти признал бы их победу. Хорошо известна непристойность некоторых старых комиков, вызвана ли она наклонностями собственного низменного ума или веяниями развращенного века; правда, например, поэт блестящего, хотя похотливого таланта Назон сочинил книгу «Искусство любви», где, конечно, есть много способного сбить с пути, но все равно нет ничего развратного, потому что не найти деревенского юноши или простенькой девушки, которые воспаленным соблазнительной страстью умом не придумали бы для достижения желанной цели гораздо больше хитростей, чем учил он, считавший себя выдающимся наставником в таких вещах. Однако если те, кого и мы уж не раз осуждали, оказали плохую услугу достоинству поэтического искусства, то чем другие поэты прославленной добродетели заслужили одинакового осуждения с негодны­ми? Терпеть такого нельзя! Чтобы выяснилось, за что обвиняют великих, прошу судей сказать, читали они когда-нибудь хоть одну песнь Гомера, Гесиода, Вергилия, Горация, Ювенала и многих подобных поэтов? Если сознаются, что читали, пусть обозначат, где они нашли там уроки соблазна, чтобы мы тоже увидели наконец, чего до сих пор не могли разглядеть, и вместе с ними осудили порок. Только зря просить! Кто ж, услышав сами слова обвинений, не догадается, что никогда не читали, ведь не может быть сомнения, что, если бы читали, никогда бы не пришли к таким нелепым выводам. Думаю, впрочем, что наш вопрос заставит их к низости прибавить новую низость, ведь молчать они не могут, такой ими владеет страх, что при виде их молчания люди перестанут верить в их всеведение. И вот они говорят с важным видом, раздувая щеки и ничуть не краснея бесстыжим лицом, словно ожидая себе за это высшей похвалы: «Что нам читать пустяки? Тьфу! Не читали и читать не хотим, у нас дела поважнее». О, всемогущий господь, если хочешь, можешь теперь отдохнуть от своего вечного труда и, если угодно очам твоего божества, пожалуйста, можешь уснуть, твое дело в верных руках! Тебе они посвящают бессонные ночи, за тебя трудятся в поте лица! Догадываюсь, они движут перводвигатель⁶⁷, вот их важное дело... Труд великий, труд долгий и единственно достойный подобных людей!..

Жалкие глупцы! Они не замечают, какую нищету невежества обнару­живают в себе, так глубокомысленно разоблачая других! Тут и мы можем, если не окажемся глупее их, ясно увидеть, насколько справедливо их обвинение, насколько свят и приемлем приговор. Пусть никто не думает, что я просто наугад вообразил такой ответ себе; признаюсь, что имею самые достоверные основания для этого. Мне уже давно и не раз приходилось слышать даже более высокомерные ответы на сходные вопросы; чтб мне было всего тяжелей, один почтенный летами и благочестием, да и ученостью выдающийся человек даже не отвечал на них, а, перебивая, твердил свое с величайшей ненавистью. Видит бог, славный государь, я не лгу! Этот человек показал тогда себя таким яростным врагом самого имени поэзии, что явно не мог произнести его без раздражения, как и обнаружилось в минуту, когда меньше всего служило его достоинству. А именно на одном из утренних чтений в нашем Университете⁶⁸, объясняя с кафедры перед множеством слушателей святое Евангелие от Иоанна и случайно наткнувшись на это имя⁶⁹, он с побагровевшим лицом, с горящими глазами, голосом громче обычного и со скрежетом зубовным наговорил о поэтах много чудовищных вещей, а потом, чтобы стала явной его праведность, сказал и чуть не клятвенно подтвердил, что никогда не заглядывал, да и не хочет заглядывать в какие-то там книги поэтов. О Боже святый! Что остается говорить невеждам, если такое сказал человек в прочих отношениях ученый, известный и в преклонных летах? Мог ли безумец сказать глупее? Хотел бы я знать, откуда неподражаемые цензоры узнают, что поэты — пре­ступные соблазнители, раз в них не заглядывают, раз их не читали, раз посвящают себя более важным делам? Зачем ругают неведомые им вещи? Зачем негодные судьи взбираются на трибуны, намереваясь выносить приговор о чем не знают? Зачем осуждают, не только не выслушав, но и не расспросив другую сторону? Наверное, они скажут, что так су­ровы к поэтам по внушению Святого духа. Сочту это возможным, если поверю, что Святой дух может не то что обитать в таких грязных душах, а хоть посещать их. Бессовестная наглость, позорная самона­деянность, отвратительная дерзость—слепой от рождения смеет перед всем народом выносить приговор о цветах! Слышал я, точно так вот, как наши достопочтенные судьи, поступали в древности Фороней у аргивян, Ликург в Лакедемоне, Минос на Крите, и у мирмидонцев Эак...⁷⁰

Но вернусь к своей мысли. Что бы ни болтали достопочтенные судьи, поэты — не советчики преступления, как им кажется. Наоборот, если в здравом уме и без желчной гневливости читать их книги, окажется, что они то мягко и незаметно, то строго и настойчиво — по необходимости обстоятельств—побуждают читателей к добродетели! Чтобы не показать­ся голословным, хочу перед самыми глазами крикунов привести хоть немногое, из чего они могли бы при желании увидеть правду. Минуем наставления Гомера, который из-за греческого языка менее знаком латинянам, но пусть прочтут и перечтут в «Энеиде», как Эней увещевал товарищей стойко переносить неожиданные бедствия, как прекрасен его порыв погибнуть в бою ради спасения родины, каково уважение к отцу, которого он на своих плечах отнес в безопасное место мимо горящих домов и рушащихся храмов, через гущу врагов, среди тучи стрел; какая милость к врагу Ахемениду; какая твердость души, вырывающейся из цепей лукавого Амура и разбивающей их; какая справедливость и щедрость с друзьями и чужестранцами при раздаче заслуженных даров на устроенных у Ацеста играх; какая мудрость, сколько разумной осмотри­тельности при нисхождении в ад; какие напутствия отца к нему; какое умение в приобретении друзей, в самоотверженной заботе о доверившихся ему спутниках; какие благочестивые слезы о смерти друга Палланта, какие советы его сыну! Надо ли перечислять? Прошу, пусть подойдут, пусть подойдут ненавистники поэтического имени, пусть взвесят слово за словом и, если хватит мужества, подведут итог; с божьей помощью они увидят, действительно ли этот поэт склоняет читателя к дурной жизни. Поистине, если бы только Вергилий знал и почитал правого бога, в его книгах, наверное, была бы одна святая истина!

Если скажут, что по закону недостаточно одного свидетеля, пусть возьмут венузинца Горация Флакка, Персия из Вольтерры, Ювенала аквинского, чьи поэтические сатиры с таким добродетельным гневом клеймят пороки и порочных людей, что, кажется, должны были бы истребить их до конца. А если этих и еще многих достаточно, пусть умолкнут обвиняющие поэзию в преступном соблазне, пусть укротят ярость смирением и не стыдятся поучиться, прежде чем выходить со смехотворным приговором о чужих трудах, чтобы, осыпая других стрелами безрассудной пристрастности, не накликать на себя грозу божией мести.