Глава 12 Нельзя осуждать поэтов за темноту

Клеветники говорят, что нередкая темнота поэтических произведений— порок поэтов, устраивающих так, чтобы трудное для понимания казалось наиболее искусно сочиненным; поэты будто бы стремятся к непонятности, тогда как правило старых риторов предписывало делать речь ясной и прозрачной. О, суждение испорченного ума! Какую отчаявшуюся и падшую душу надо иметь, чтобы не только ненавидеть недоступную высоту мысли, но и при всякой возможности порочить ее ложью и подозрениями? Признаю, поэты иногда темны; но пусть мои противники скажут, если имеют собственное мнение, всегда ли рассуждения филосо­фов, к числу которых они себя самозванно причисляют, оказываются такими простыми, такими ясными, какой должна быть разговорная речь. Если ответят утвердительно, то солгут, потому что среди писаний Платона и Аристотеля (о прочих умолчу) нагромождено столько трудно­стей, что их не смогли достаточно ясно и единодушно распутать усилия множества глубокомысленных толкователей, начиная с того времени и до нашего века! Но что философия? Разве идущее от духа Святого богословие, учителями которого они хотят считаться, не переполнено темнотой и многозначностью? И еще как! Пусть попробуют возразить, очевидная истина будет мне подтверждением, да и свидетелей много. Могут при желании спросить Августина, великого святого и великого ученого. Сила его разума была такова, что многие искусства и все учение философии о десяти категориях он, по собственному признанию, понял без наставника и, однако же, не постыдился признаться, что не понимает начала Исайи⁵⁴! Стало быть, темнота есть не только у поэтов. Что же тогда не обвиняете заодно с ними философов? Что не говорите, что Святой дух усложнил слова пророков темными выражениями, чтобы они казались искуснее, словно он сам не искуснейший творец и художник всего в мире? Думаю, у вас хватило бы наглости сказать и такое, если бы вы не знали, что у философии есть защитники и за хулу на Святого духа уготованы вечные муки; а на поэтов вы набрасываетесь потому, что видите их беззащитность, и, кроме того, считаете, что нет вины в том, за чем не следует немедленного наказания.

Следовало бы понимать, что многие прозрачнейшие вещи кажутся темными по вине зрения, как подслеповатому кажется туманным прозрач­ный воздух на заре, а другие по своей природе так глубоки, что проницательность величайшего разума не в силах измерить их сокровен­ную тайну, как самые острые глаза при взгляде на солнечный диск слепнут прежде, чем удается вглядеться в него.

Правда, иногда предметы, природа которых сама по себе, может быть, и прозрачна, оказываются так скрыты искусством вымысла, что мало кто своим умом способен извлечь из них истинный смысл, как иногда только ученейшие астрологи умеют точно установить, по какой части неба ходит громадное тело спрятанного тучами солнца. Не отрицаю, некоторые творения вещих поэтов из этого числа. Только осуждать их по справедли­вости приходится как раз не за то, за что хотелось бы моим противникам, ведь одна из задач поэта—не разоблачать посредством своего вымысла сокровенные тайны, а наоборот, в меру сил скрывать и утаивать от взора глупцов все, что стало слишком доступным из достойных высшего внимания и уважения вещей, чтобы они не стерлись от чрезмерной привычности. Если поэтам искусно удалось то, что входит в их задачу, их надо похвалить, а не оскорблять. Словом, признаю, как уже сказал, что они иногда темны, но упорный и здравый ум всегда сможет их разъяснить. Боюсь только, что у наших доносчиков глаза скорей совиные, чем человеческие.

Пусть никто не думает при этом, что поэты охраняют истину вымыслом из ревности, желая если не показаться ббльшими искусниками, то совершенно заслонить смысл от читателей. Нет, это делается, чтобы после поисков, усилий, всестороннего обдумывания и, наконец, открытия стала более дорогой истина, потускневшая было от обыденности. Каждый здравомыслящий человек обязательно подумает здесь, что и Святой дух тем более должен был действовать таким же образом. И как раз это подтверждает в XI книге о небесном Иерусалиме Августин, когда говорит: «Темнота божественной проповеди полезна уже для того, что, когда одни понимают ее так, другие иначе, она порождает и выводит на свет многие истинные суждения и знания»⁵³. В другом месте Августин говорит то же самое о псалме 126-м: «Может быть, он изложен темнее для того, чтобы породить много пониманий, а ведь люди окажутся богаче, встретив выражение, раскрывающееся многими способами, чем раскрывающееся только одним»⁵⁶. И еще раз призвав против подозрительных упрямцев свидетелем того же Августина, чтобы было видно, как сказанное о темноте Священного писания надо понимать в отношении темноты поэтических произведений, напомню его слова о псалме 146-м: «Искаже­ния здесь нет, а есть некая темнота; она не для того, чтобы преградить тебе путь к пониманию, а для того, чтобы напрячь твою способность постижения», и так далее⁵⁷ Не прибегая больше за подтверждением к святым, перестану даже досаждать противникам той своей мыслью, что в поэтической темноте надо подразумевать не меньший смысл, чем Авгу­стин подразумевает в божественной; хочу только, чтобы спорщики сообразили, немного почесав свои лбы, насколько же больше приходится вдумываться в смысл того, что доступно сравнительно немногим, если и в Священном писании, которое доступно всем народам, есть скрытый смысл.

Если после этого они захотят осудить трудность языка, фигуры речи, пестроту образов или неведомую им красоту редкостных слов, браня поэтов и за эту темноту, то уж не знаю, что еще им посоветовать, как не пойти снова в грамматические школы, испробовать розгу учителя, заниматься, зубрить, что говорят древние о поэтических вольностях, привыкнуть со вниманием вчитываться не только в близкое и понятное, но и в причудливое и странное. Только что я с ними стараюсь? Можно было сказать короче: попытайтесь отбросить старое и облечься в новое и более благородное настроение духа—и то, что теперь кажется вам темным, покажется тогда близким и открытым. Не думайте защитить грубость своей косматой души правилами прежних риторов, о которых, конечно уж, никогда не забывали поэты; обратите внимание, что порядок связи слов в разговорной речи не тот, что в поэтическом вымысле, и, значит, этот вымысел как труд своего, особого рода надо предоставить вкусу и воображению поэта. Как говорит в III книге «Инвектив против врача» Франческо Петрарка, «в своих вымыслах поэты всего больше стремятся к величию стиля и его достоинству»; и «поэты не ревнуют читателя, как иногда кажется, к смыслу говоримого, а, предлагая нелегкое наслажде­ние, одинаково заботятся об удовольствии и запоминании: ведь нам дороже и памятнее то, что мы разузнали с трудом», как в том же месте свидетельствует Франческо. К чему еще слова? Когда голова тупа, надо сердиться на собственную косность, а не на поэтов, и не мучить разнузданной болтовней тех, кто обращается с вами наилучшим образом. В самом деле, чтобы невежды не трудились напрасно, поэты на самом пороге внушают им страх перед внешним обликом предмета, поэтому те вовремя замедляют шаг, вместо того чтобы, продвигаясь вперед в бесчувственном ожесточении ума, пережить потом постыдное бегство; а готовым понять и распутать многосмысленную связь, повторяю, надо вчитываться, напрягать внимание, исследовать и всеми мерами упражнять силы ума! Когда не удается достичь желаемого на одном пути, вступи на другой; если и здесь встают препятствия, начни новый, пока, достало бы только сил, не сделается ясным то, что раньше казалось темным. Но отдавать святыню псам и разбрасывать бисер перед свиньями запрещено нам господним повелением⁵⁸.