ЭСТЕТИ КА РЕН ЕССАНСА

ЭСТЕТИКА РЕНЕССАНСА

В ДВУХ ТОМАХ

ЭСТЕТИ КА РЕНЕССАНСА

ТОМ II

МОСКВА

«ИСКУССТВО»

СОСТАВИТЕЛЬ В. П. ШЕСТАКОВ

ББК 878 Э 87

10507-005

Э

025(01)-81

Оформление и макет книги художника В. В. ЛАЗУРСКОГО

І -80 0302060000 _л _

© Издательство «Искусство», 1981

© Скан и обработка: дЪагиэбЗ

ДЖОВАННИ БОККАЧЧО МАРКО ДЖИРОЛАМО ВИДА ДЖИРОЛАМО ФРАКАСТОРО ФРАНЧЕСКО РОБОРТЕЛЛО ФРАНЧЕСКО ПАТРИЦИ ТОММАЗО КАМПАНЕЛЛА ТОМА СЕБИЛЛЕ ЖОАШЕН ДЮ БЕЛЛЕ ФИЛИП СИДНЕЙ ХУАН ЛУИС ВИВЕС *****

***

*

*

ДЖОВАННИ БОККАЧЧО

1313—1375

Боккаччо вспоминает в «Генеалогии языческих богов» (XV, 10), что начал писать стихи, как только выучил буквы. Но внебрачный сын преуспевающего флорентийского купца и банкира должен был учиться отцовскому ремеслу, и, хотя потом ввиду явных литературных способно­стей его передали учителю канонического права, все почти двенадцать лет своей школы Боккаччо считал потерянными и причиной того, что он не стал большим поэтом. Примерно с 1330 года он жил в Неаполе, где отец одно время был «поставщиком и доверенным» короля Роберта Анжуйско­го. Увлечения юноши были замечены при дворе этого покровителя словесности и искусств, где Боккаччо занимался классическими древно­стями с королевским библиотекарем Паоло Перуджино, астрономией- астрологией с Андалоне дель Негро, мог познакомиться с Джотто, Чино да Пистоя и Варлаамом Калабрийским. Боккаччо выработал свой стиль в просвещенной и игривой атмосфере тогдашнего Неаполя, где при нежесто­кой власти старого короля среди волшебной природы и сладкого ничегоне- деланья процветали литературные и карнавальные развлечения. Сложив­шись как поэт и гуманист под сенью двух великих имен, Данте и Петрарки, жизненный подвиг и поэзию которых он рано понял и обоготворил, Боккаччо уже не прокладывал, как они, независимый путь, его сила была, наоборот, в безмятежной открытости для всех духовных веяний и жизненных ситуаций.

Первое сохранившееся сочинение Боккаччо, «Охота Дианы» в дантов- ских терцинах (до 1336),— мифологически преображенные портреты моло­дых неаполитанских дам. Ради одной из них он вскоре навсегда и без сожаления бросил каноническое право и на могиле Вергилия поклялся посвятить себя прекрасному искусству — alma poesis, как он скажет в автоэпитафии. Его раннее творчество («Филоколо», прозаический пере­сказ средневекового романа о пленнице-христианке, 1336; «Филбстрато», поэма в октавах на одну из тем «Романа о Трое» с душевными переживаниями троянского царевича и пленной гречанки, 1338; «Тесеида», где он, по собственным словам, «заставил музу заговорить на живом итальянском языке», 1339) загадочно переплетено с мечтами, порывами и разочарованиями неаполитанской юности. Везде здесь варьируется, ра­зыгрывается, компенсируется интимное: мечты о безвестной матери, которая обязательно должна быть незаконнорожденной дочерью француз­ского короля; короткое счастье с Фьямметтой, в которую он влюбился с первого взгляда, как Петрарка, в церкви, только не в страстную пятницу, а в страстную субботу (30 марта 1336), и которая тоже обязательно должна быть королевского происхождения; страдания оставленности; нелюбовь к отцу. Отсюда невероятная естественность душевных пережи­ваний у самых мифических персонажей. Эта человеческая правдивость соблазняет исследователей расшифровывать имена героев у Боккаччо как анаграммы, по его сюжетам в основном и восстанавливалась его жизнь. Но автобиографические черты, временами предельно точные, мгновенно расплываются у него в пластические контуры сказки, мифа, аллегории. Все случавшееся сразу становилось чертами творимой легенды, Боккаччо беззаветно отдавал собственную жизнь поэтическому вымыслу.

Не дождавшись приезда Петрарки в Неаполь, где готовившийся к коронации поэт должен был пройти экзамен у короля Роберта, Боккаччо по вызову отца в конце 1340 года приехал в «прозаическую Флоренцию». Вскоре разорился и умер отец, стало невозможно возвратиться в Неаполь, со смертью Роберта погрузившийся в столетний период ужасов, интриг и войн, потом разразилась чума 1348 года, унесшая нескольких друзей Боккаччо. Воссоздание жизни в игривой дымке поэзии все еще продолжалось; возникли «Амето», аллегория в терцинах и прозе о возрождающей силе христианской любви (1341), «Любовное видение», подражание Данте (1342), «Фьямметта» (1343), «Фьезоланские нимфы» (1345) и, наконец, «Декамерон» (1348—1353), где радужный мир насмешли­вых граций под крылом все того же ангела страстной недели парит над чумой, унесшей треть населения Европы; талант создателя итальянской прозы освободился от буквальной прикованности к античным и средневе­ковым штампам. Но кажется, что гедонистический мир вымысла посте­пенно начинал отзывать горечью. Памфлет «Корбаччо, или Лабиринт любви» (1354—1355), безудержная инвектива против всех женщин в мире, тоже выросшая из страданий очередной и неразделенной любви сорока­летнего поэта, показывает, что отличавший его до сих пор невозмутимый душевный мир надломился. По-видимому, от этого времени идет решение никогда не жениться. Боккаччо навсегда перестает быть певцом чувствен­ной любви. Известно, что в какое-то время до ноября 1360 года он принял духовный сан.

Хотя его имя ассоциируется обычно с «Декамероном», сам он вел начало своих серьезных занятий с перехода на латинский язык по примеру Петрарки, другом которого он стал в 1350 году. Только в «Похвальном слове Данте» (около 1360) и комментарии к «Божественной комедии» он вернулся к итальянскому языку. На латыни за последние двадцать лет жизни были написаны «Буколическая поэма» из 14 вергили- анских эклог (1351 —1367), трактаты «О несчастьях знаменитых людей» в девяти книгах, «О знаменитых женщинах», 104 биографии от Евы до дочери Роберта королевы Джованны, «Генеалогия языческих богов» в пятнадцати книгах, сочинение по мифогеографии «О горах, лесах, источниках, озерах, реках, топях, или болотах, и названиях морей». Целью этих работ было насаждение в Тоскане римской и греческой классики и помощь будущим литераторам и поэтам. Под эгидой обожаемо­го Петрарки вокруг Боккаччо сплотился кружок флорентийских гумани­стов с Колуччо Салутати, Филиппо Виллани, Луиджи Марсили. Как ученый, ритор, человек, по отзыву флорентийского епископа, «безупреч­ной чистоты веры и нравов» Боккаччо выполнял дипломатические поручения коммуны, состоял в различных должностях. Вместе с тем едва ли серьезно отречение Боккаччо от «Декамерона» в одном частном письме: как Данте не отказывался от «Новой жизни», как Петрарка до последних дней жизни отделывал «Канцоньере», так Боккаччо, по некоторым сведениям, заново переписал и, значит, отредактировал «Дека­мерон» в 1370—1371 годах. Последним служением Боккаччо были публичные лекции о Данте во флорентийской церкви св. Стефана; прерванные смертельной болезнью, они, как и положенные в их основу «Комментарии», охватили только 17 из 100 песен «Божественной коме­дии».

Работа над «Генеалогией» шла с 1340-х годов до последних лет жизни Боккаччо; в 1360 году шла речь о переписке одной из ее редакций без последних двух книг, а в 1371 году он выражал недовольство, что граф Гуго Сансеверинский снял копию с еще не завершенной работы. Матери­ал огромной книги строится как родословная богов, демонов и героев; такая «генетическая» методика, наследие, по существу, еще мифологиче­ского средневекового мышления, стала малопонятной, когда европейская наука перешла к построению предмета из его внутренней природы. О былой популярности этой энциклопедии филолога и поэта говорят около трех десятков дошедших до нас рукописных экземпляров. С 1472 по 1532 год она выдержала 10 латинских и 2 французских издания, с 1547 по 1644 год около 12 раз выходила в итальянском переводе; потом переиздания прекратились. Бросающийся в глаза аллегоризм преодолевается у Боккач­чо через понимание «полисемичности» мифа (выражение, восходящее к Данте, Письмо XIII, 7). На первой ступени раскрытия мифа Боккаччо допускает точку зрения эвгемеризма, что Прометей, например, был просто человек выдающегося таланта; может быть, он начал обрабаты­вать глину и высекать огонь из кремня (чтб легенда переделала в сотворение людей из глины и похищение небесного огня), а потом удалился в горы Кавказа, чтобы изучать там звездное небо. Во-вторых, в Прометее можно видеть образ воспроизводящей природы. В-третьих — прообраз всечеловека до грехопадения. Тогда добытый им огонь — это луч вечной правды; способ добывания—намек на трудность достижения истины; кавказские мучения — трудные поиски, без которых ничто вели­кое не приходит в жизнь; а Меркурий — разумная воля, влекущая мыслителя от суеты мира к упорным занятиям. Или еще: третий, критский, Юпитер был простым смертным, добившимся своего обоже­ствления; второй Юпитер, существо божественной природы, но с челове­ческими страстями, возник от поэтического смешения этого земного Юпитера с представлением об истинном боге; наконец, первый, истинный Юпитер приоткрывается мудрецам, способным за множеством атрибутов угадать единое начало, подлинного бога («Генеалогия», XI, 1). Историко­культурное и философское значение сохраняют две последние книги «Генеалогии», содержащие соответственно «защиту поэзии» и защиту самого сочинения. Они написаны с живостью, энергией и страстью, на какие был способен Боккаччо. Защита поэзии, конечно, не была серьезной необходимостью в эпоху славы Данте и Петрарки, это своеобразный развлекательный прием. «Война», на которую идет Боккач­чо, серьезна, но он не столько спасает поэзию от «смертельных врагов», она могла и так безопасно существовать в отведенном ей маргинальном статусе, сколько сам нападает, добиваясь, чтобы понимание господство­вавшего мировоззрения, христианства, включило в себя свободную творческую игру. Боккаччо требовал признания не где-то в побочной сфере, а в самом средоточии этого мировоззрения прав истины, которую видел в поэзии. XIV книга — расширение этой идеи, впервые заявленной в «Похвальном слове Данте», XXII (Джованни Боккаччо. Малые произведения. Д., 1975, с. 552—556). В свою очередь и идея и почти весь материал книги восходят к Петрарке, популяризатором которого выступа­ет Боккаччо, прибавляя от себя энтузиастическую приподнятость разгово­ра о поэзии и психологическую въедливость при разборе человеческих заблуждений.

Перевод сделан по латинскому тексту в книге Giovanni Boccaccio. Vita di Dante e difesa della poesia. A cura di C. Muscetta. Roma 1963, p. 170—312.

* * * * *

*

*

ГЕНЕАЛОГИЯ ЯЗЫЧЕСКИХ БОГОВ

КНИГА XIV,

в которой автор, отвечая обвинителям, нападает на врагов поэзии

ВСТУПЛЕНИЕ

УСТЬ неверной поступью, но не без водительства божественного света мы обошли удаленнейшие от неба глухие жилища Орка, обитель грешных душ, и не только каменистые берега обширного моря, но и острова, под разным солнцем лежащие, в неустанном плавании все осмотрели мы подряд, а потом проникли внимательным взором в глубочай­шие бездны, увидев лазурные дворцы Нептуна и старого Протея, хоры и свадебные покои нимф, чудовищ моря, стаи рыб, истоки рек. Мы видели и великолепные города, и тенистые рощи, и непроходимые леса, и высо­кие горы, и крутые ущелья, и потаенные пещеры среди отвесных скал, пересекли бескрайние водные пространства и пустыни, одним названием устрашающие. Словно надев Дедаловы крылья и в дерзновенном полете поднявшись мыслью до самого неба, мы увидели потом золотой престол Юпитера, золотую храмину солнца, дворцы богов, величественные, блещущие драгоценными каменьями покои, сияющую чудным светом благословенную обитель вышних, вечные огни звезд, их течение, круго­вращение, их в дивном порядке совершающееся движение¹ — и всюду, милостивый король, во исполнение твоего желания со всем усердием, как обещали, мы в меру возможного выносили на свет обломки старого кораблекрушения и по силам нашего ума снова собирали в одно, какое ни выйдет, целое с тем, чтобы, взяв начало от Демогоргона, которого древние в своем заблуждении называли первым из богов, вывести потом по порядку всех его потомков вплоть до последнего сына третьего Юпитера², Эола, до порождения этого Эола Атаманта и детей Атаманта Леарха и Меликерта. Наконец, чтобы ничего не упустить из твоего наказа, мы, как с божьей помощью сам увидишь, приписали каждому вымыслу значение, какое нашли у древних или сами сочли верным.

Исполнив все таким образом, мы как бы достигли давно желанной пристани или гавани; жажда покоя все время росла, я ждал минуты, когда прыгну на берег с корабля и, воздав хвалу богу, благополучно приведше­му нас к цели, повешу лавры на победившую трудности ладью и отойду наконец к желанному отдыху. Но бог свыше вложил в душу более разумное решение. В самом деле, пример мудрецов велит нам, исходя из прошлого, догадываться о будущем, а ведь нередко враждебные бури губили огромные корабли, не укрепленные заблаговременно; чего же ждать для маленькой лодки, покинутой на волю волн без рулевого в океане? Так что немалая еще остается работа: надо и к берегу ладью привязать, и укрепить ее прочными якорями, и еще укрыть какими случится покровами, чтобы не сожгли ее молнии грохочущего эфира, не отсырела бы она от смешанных с градом дождей и ревущий борей, бурный полуденник, яростный восточный или юго-западный ветер не разбили ее, налетев безумным порывом, о берег или скалу, не поглотила бы слишком большая волна ладью, которую в труде и поте наперекор приливам, мимо гремящих скал, против морских течений и через тысячу опасностей мы невредимо привели к концу пути. Словом, я тогда только сочту свое дело законченным, когда основательными доводами отражу издавна преследовавшие поэзию и поэтические произведения наветы врагов. Знаю и помню, сколько и чего уже успели наболтать невежды, не встретив возражений, и хорошо представляю, чтб они скажут, подстегива­емые завистью, против поэтов и против меня. Пусть этому моему последнему труду, который составят две нижеследующие книги, пошлет помощь свыше сам всесовершенный Отец, альфа и омега, начало и конец всех вещей!

Глава 1 Автор обращается к государю

Этот труд, светлый государь, прежде чем направиться по другим путям, достигнет с помощью Иисуса Христа чистых рук твоего высочества, ибо таково мое намерение, чтобы тот, кто велел его исполнить, первый произнес о нем суд и воздал ему должное. Когда, благосклонно приняв, ты рассмотришь его целиком и возвышенным разумом оценишь по отдельности все его части, то, думаю, удивишься, что задание твоей светлости разрослось в такую толстую книгу, хоть сам я считаю ее во многих местах еще недостаточно полной из-за нехватки многих авторов. Может быть, при чтении ты в изумлении заметишь, как скрытый до сих пор под грубой коростой смысл выводится в ней на свет, точно как если бы на твоих глазах из огненного шара вдруг брызнули свежие струи воды, и со смиренным удовлетворением похвалишь справедливость своего собственного давнего мнения о поэтах,— что они не просто какие-то выдумщики, как полагают некоторые завистники, а мудрецы, наделенные истинно божественным духом и искусством.

Конечно, я не знаю наверное, какой будет твоя оценка всего труда, но про себя думаю, что и о теле и о его членах ты вынесешь здравый и совершенный приговор, опираясь на чистую справедливость; думаю еще, что с царственной милостью менее совершенному в нем ты вынесешь порицание, а что найдешь похвальным — одобришь. Это будет мне великий, нет, величайший подарок, и уже от одной надежды радуюсь и ликую! Но потом, когда после прочтения ты передашь его в руки своих друзей и с твоего разрешения он выйдет в свет, не все, боюсь, взвесят его на таких же точных весах,— вещь не новая под солнцем, где каждого влекут свои страсти, а едкая зависть, смертельная чума живых, до того завладела с начала веков человеческими сердцами, что, пока она бушует, редчайшие из людей удостаиваются праведного суда. Поэтому на мой труд с бешеным лаем набросятся толпы и безжалостно разорвут и раздерут все, в чем обнаружат менее строгую прочность скрепления. Против них-то, чьи пустые возражения я, как уже сказал, зная их старый обычай, чую заранее, мне надо теперь поспешить со своевременными опровержениями, чтобы не рассыпался прахом долгий труд и под тучей огненных стрел не разлетелся пеплом и искрами. Но и тебя, добрый государь, для которого я так долго работал, прошу поддержать меня своим щедрым мужеством, уверенный, что враги нашего сочинения исчезнут тогда, как дым в небе.

Глава 2 Кое-что против невежд

Как обычно, на зрелище нового произведения не только сбегается бессмысленная толпа, но приходят и ученые люди, и надеюсь, что некоторые мужи, известные своей честностью, здравым умом и знаниями, после всестороннего рассмотрения по твоему примеру похвальное у меня одобрят, а менее достойное с учтивым сочувствием осудят; таких я, можешь быть уверен, благословлю, отблагодарю, стану чтить, превозно­сить их справедливость. Но куда большее множество, сбившись в круг, станет пялить глаза на трещины не столь ладно сложенной постройки и любые ее пороки, жаднее желая высмотреть то, за что бы укусить, чем найти похвальное. Против них мне еще осталось воевать, против них поднять оружие, и опрокинуть их надо превосходством рассуждений. Конечно, не весь их строй разом,— окружив, они, боюсь, легко меня потеснят,— но, чтобы рука окрепла для боя, а враги понемногу рассеива­лись, буду нападать на отдельные отряды, сначала на слабейших.

Это — оставим пока остальную толпу—вздорные люди, пустословие и отвратительная заносчивость которых дошли до того, что они берутся выносить крикливое осуждение всему, сколь бы достойными мужами это ни было создано, стремясь все обесценить, принизить и, если можно, погубить своим гнусным языком. Сперва они звучным мычанием, словно заявляя о своем величайшем достоинстве, показывают себя круглыми

идиотами, а потом, не зная, что предпринять в свое вящее бесчестие, и высшим благом почитая пиры, похоть и праздное безделье, в харчевнях и продажных домах поднимают чаши пенного вина, извергают скверную отрыжку, грязным языком силятся оплевать и своими нечистотами опорочить неустанную работу, раздумья и занятия ученых мужей, их почтенные творения и их смиренную скромность. При виде моего труда они поэтому тоже скажут с усмешкой: «Скучный человек! Сколько сладкого покоя, сколько лучших лет потерял, сколько напрасного труда положил, сколько пергамента извел и пустых стишков накропал! Чем писать всю эту чушь, не лучше ли было любить, пить, спать и все это долгое время отдать удовольствиям? Вот уж действительно, кто хочет казаться ученым—самая глупая порода людей, потому что, отвергнув всеми ценимое, сгубив годы на свои головоломки, так и не видав ни одного дня веселого, они подходят к смерти, которая ведь одинакова для всех». О, здравый, о, почтенный приговор, исходящий от вакханалии гуляк, сената гнатонистов³, притона обжор и пьяниц, дома развратной любви! Что тут можно сказать? Я приравниваю их поношения к высшей похвале славных мужей, соображая, что соучастник мерзостей удостоился бы похвалы мерзавцев. Пусть идут себе и расточают свои восторги корчма­рям, забулдыгам, рыбным торговцам и потаскухам; грузные от вина и сна, пусть им несут свои восхваления, только разумным пусть дадут трудиться в покое, потому что нет существа наглее невежды и отвратительнее неуча. Поистине еще до жалкого и гибельного дня своей смерти они делают тело гробницей несчастной души! Нет, от них несет такой зловонной низостью, что ослиный рев, хрюканье свиней, мычание коров люди понимающие будут слушать терпеливо — этих слушать не смогут. Так что пусть отправляются себе и служат своему брюху, и не то что разбирать других, появляться на людях постыдятся, если когда-то протрезвеют!