II. Основные мифо-понятия онтологической диалектики

Человеческий мир строится духовно-предметным усилием разумного субъекта, и представляет собой специфическую область действительного, отличающуюся от собственно природного бытия. Вместе с тем, обратим внимание, что само понятие природного бытия возникает в рамках жизненного мира человека. Отсюда вытекает парадоксальная особенность положения человека в мире: оно, во-первых, раздвоено на искусственную и естественную среду обитания; во-вторых, обе эти сферы находятся (не географически, а  смысловым образом) в поле зрения культуры. Второе положение снимает первое, но не отменяет его. Находиться под знаком культуры означает, в свою очередь, что разделение на искусственную и естественную среду обитания проводится не абсолютно, но только в известной степени, в определенной мере. Философское сознание с самого начала своего возникновения улавливало и выражало эту двойственность человеческого мира, и отмечало, разрабатывало те  его характеристики, которые вытекали из состояния его непрямой истинности. Много об этом говорит Гегель. Вот его три положения на эту тему: - «Что разумно, то действительно, и что действительно, то разумно» [64, 89]; - «Идея налична и действительна в явлениях, а не где-то за пределами и позади явлений» [там же, 127]; - «Двигаясь к своему истинному существованию, сознание достигнет пункта…, где явление становится равным сущности,… само постигнув эту сущность, сознание выразит природу самого абсолютного знания» [63, 50]. В первом отчетливо зафиксировано тождество двух разнородных – в общем мнении – аспектов действительности и разумности. Это позиция исходного, превышающего все различия, взгляда культуры. Второе также поддерживает интуицию тождества и вносит дополнительный вопрос о пребывании идеи в явлениях, поскольку буквально это утверждение не прочитывается, а если, все же, кто-то его воспримет именно буквально, так, как понимается дело бытовым сознанием, то ничего, корме вульгаризации смысла он не достигнет. Прежде чем сказать о последнем суждении, отметим, что  первые два, в общем, отступают от канонов чисто рационального рассмотрения, поскольку прямо смешивают (совмещают) качественно различные моменты, и потому перед нами суждения не строго логического, дискурсивного плана, но такие, которые основываются на нерационализируемом аспекте понимания, иными словами, на определенного вида мифе. Миф совмещает, рассудок различает – но, вместе с тем, Гегель не мифолог в традиционном понимании, поскольку его отождествление различных понятий продумано вполне рационально, и имеет убедительную интерпретацию, проводимую в ясных терминах. Однако остаточная мифологичность, недосказанность философских суждений остается, не получая окончательного развертывания в простых и однозначных понятиях. Таким образом, основные понятия философии не являются слепком реальности, ее непосредственным «отражением» - говорить об отражении здесь вообще неправомерно. Категории не вводятся формально оговоренным образом, но представляют своего рода мифо-понятия. Они обладают качеством первобытия, понятом не в плоском и примитивном ракурсе «основного вопроса философии о первичности сознания и материи», а увиденном в перспективе устанавливающих рассуждений. Коль скоро человек назвал себя разумным, он обязан выполнять это предназначение с самого начала формирования своего мира, который не может быть природным по определению. По этой простой причине бытие человека отличается наличием на всех его реалиях – предметах, поступках, словах, целях, отношениях – печати мысли, удостоверяющей человеческое присутствие. Здесь берет начало неистребимая бюрократия цивилизации, своими заверенными распоряжениями устанавливающая правила ее политико-государственного функционирования. Нет такого неистинного и извращенного порядка, который не имел бы далекого родства с истиной и подлинностью, не представлял бы нисхождения истины, не был бы ее продолжением. Соответственно этому Хайдеггер говорит, что «…истина в ее полноте включает в себя неистину…» [305, 26]. Также и пресловутая бюрократия имеет в своем содержании подлинность, а ее неистинность включена в полноту истины. Это не означает, что всему надо потакать, и что все в мире требует трепетного отношения – это будет лишь недоумием слабого интеллекта. Неистинность способна выродиться в законченную ложность, потеряв связь с полнотой истины и став недействительным элементом жизни, требующим фактического устранения. Что касается бюрократии, то она является нисхождением весьма сильной категории – самого бытия, и является субстанцией государственности. Поскольку жизненный мир человека осмыслен общественным субъектом, что не предполагает обязательного досконального понимания его отдельной личностью, то этой фундаментальной и непрямой осмысленности можно сопоставить представление присущей этому миру диалектики, движения устанавливающей мысли социума. Эта диалектика не будет делиться на объективную и субъективную, относящиеся к миру предметно-материального и внутреннего, духовно-психологического бытия. Ее логичнее назвать онтологической диалектикой, относя именно к миру человеческого присутствия.  Иного мира мы не знаем, и все наши представления располагаются в его бесконечных пределах. Привычное понимание диалектики несет серьезное противоречие, подрывающее продуктивную работу сознания. В самом деле, в теме диалектики присутствует три основных этапа: она появляется впервые в античной культуре мысли в форме диалога по поиску истины того, о чем бытовое сознание не задумывается (содержательность общих понятий, данных житейски, в бытовой практике); далее следует ее гегелевская форма тотального развертывания абсолютной идеи; наконец, марксизм в лице Энгельса выписывает ее наукообразный вид, тщательно освобождая от элементов мистической неопределенности . При этом античность подается как первый и наивный лепет пробуждающегося самосознания человека, гегелевская мысль позиционируется как учение, стоящее «на голове», и лишь последнее по времени выдает себя за достигнутую и окончательную истину. Последнее оставляет за собой право решающего голоса вполне справедливо, если оставаться в состоянии вывернутой и извращенной реальности, субъект которой самим марксизмом определяется как не обладающий собственной сущностью. Догматика марксизма суть подлинная истина отчужденного мира социальных отношений, полностью поглотивших и подчинивших своих неосознанных творцов. Истинная ложность этого деформированного мира прельщает простотой и понятностью, апеллирует к внешне достоверным и логичным положениям: есть мир и есть человек, познающий его, а единственно верный способ познания выражен в научном исследовании. Но собственно научная истинность поражена внутренней слепотой относительно человека и узаконивает всей силой своего безусловного авторитета его рабское положение в обществе и по отношению к самому себе. Противоречие же существующей в умах диалектики заключается в соединении несовпадающего: идеализма Гегеля и материализма, утверждении единства разнородного содержания без необходимой его поправки (например, говорят о единстве субъекта и объекта, формы и содержания, явления и сущности и т.д.). Когда Гегель говорит о единстве, он эту поправку дает, и хорошо понимает ее. В марксизме она теряется. Восстановим эту поправку. Сначала устраним необоснованные претензии догматической диалектики. Диалектика не есть теория познания, поскольку не вырабатывает методологии, позволяющей надежно прийти к общезначимым и воспроизводимым результатам, и всякая общепринятость здесь является результатом общественной суггестии; это, далее, не выражение онтологии мира, и термин "объективная диалектика" не имеет реального содержания ; она не логика, поскольку не формализуется и содержит противоречивые суждения; она также не есть выражение «наиболее общих законов природы, общества и мышления», так как подразумеваемые под этим гегелевские установки о взаимопереходе качества и количества, специфики отрицания и  отношения противоположностей фиксированы в рамках самопознания. Кроме того, закон должен быть применен, а с этим наблюдается полный произвол и хаос. Все эти претензии связаны между собой и одна вытекает из остальных. Эта связность составляет некоторую целостность и рождает представление о логически продуманной и осмысленной системе взглядов. Принятый логоцентризм и аналитичность научного анализа закрепляет это положение как истину. Слова "объективная диалектика" обладают гипостазирующим действием, предполагая, что она, эта диалектика "есть", и ее остается "отразить" в категориях и понятиях, придав им необходимую гибкость. Но вся эта картина находится в сознании, которое, таким образом, выделяет две группы понятий: одни онтологизируются и признаются базовыми составляющими самой реальности  (развитие, пространство, время, движение), другие выполняют функцию их трактовки. Что мы получим, вычеркнув все эти неадекватные характеристики? Прежде всего, остается античная форма диалектики, для понимания которой остается убрать ее оценку как наивности и простой догадки. Диалектика здесь выступает как беседа об истине, истинностная беседа,  способ высказывания длящейся истины, ее непрекращающееся рождение. В такой беседе происходит алхимический процесс установления взаимосочетания принципиально различных областей сущего - мысли и слова, слова и поступка, мысли и поступка, "внутреннего" и "внешнего". Диалектика, таким образом, сущностно определяется мыслящим индивидом, который включен в общество, природу, Космос, и вообще в Мир. Потому, посмотрев в него внимательнее, мы все и обнаружим. Здесь возникает вопрос: не происходит ли в таком случае уклонение в антропоморфизм? Если согласиться с этим, тогда настоящий вопрос будет заключаться в том, включена или нет диалектика в саму природу, противостоящую человеку. Но этот вопрос относительно антропоморфизма предрешен новоевропейской  позицией субъекта. Ему природа противостоит, а он ее "отражает", и ничего, кроме своей  же отчужденности, не получает. Вот и наука становится внечеловеческой силой, равно служащей кому угодно. Вся диалектика в голове у этого индивида, и она именно субъективна и манипулятивна , он еще не знает подлинной действительности и объективности. Диалектику мы расположим тоже в голове , но саму эту мыслящую голову «укореним» в реальном мире, где нет субъект-объектного противопоставления, она сама является действующим звеном этого мира, его частью и целым. Это такая часть, которая равновелика целому. Сам термин диалектика недостаточен для ясности понимания, как и любое конкретное понятие. Поэтому в XX веке появились ее модификации, идущие с добавлением определенного уточняющего предиката – экзистенциальная, теологическая, негативная… Здесь также проведено уточнение, мы говорим об онтологической диалектике. Это совершенно не означает, что другие авторы неправы, что они не нашли нужного прилагательного. Самоназвания лишь говорят о позиции их автора, о предмете его преимущественного интереса. Мы выделили в данном случае фундаментальный аспект диалектики, уяснение которого разворачивает все иные интерпретации на должные позиции, ставит их в необходимый ракурс. Первое,  что здесь требует пересмотра – переосмысление линейного отношения подчинения науки и мифа, точнее, тех типов мышления, которые им свойственны. Мифологизация, иррационализация моделей мышления суть варианты диалектики, представляющие – с позиций научного сознания –общую деградацию мысли, сменяющую точный понятийный аппарат на неопределенные метафорические и образные повествования. Это может быть так, но возможно иное формирование модели понимания, где сохраняющаяся логическая сила категорий дополняется и продолжается в символе и образе. Иными словами, обязательного противопоставления здесь нет, более того, совокупная целостность мира, включающая в себя все его аспекты, в том числе и саму себя, предполагает именно усмотрение всякого частного явления как результат совокупной метаморфозы остальных частностей плюс то принципиально новое качество, которое прямо не вытекает из предыдущего наличного материала. Исходные понятия, на базе которых начинает возникать дальнейшая теоретизация по поводу самой мысли, так или иначе, несут в себе реальную и неустранимую неопределенность. Этот необходимо по той причине, что они конкретны,  вытекают из сложившейся языковой практики, и охватывают в своих значениях всю содержательность человеческого мира. Как нельзя заузить мир человека, показав на какую-то его часть и сказав – вот мир, так невозможно и привязать живые понятия к узкой предметной области. Но эти живые понятия до философии остаются вне осознания человека, и потому они еще не есть понятия в собственном смысле, это только расхожие слова повседневного обихода. Неосознаваемое спонтанное мифотворчество языка неустранимо, и некая толика мифогичности – тайны и недосказанности – перетекает во все виды деятельности человека. Она меньше в точных науках, но присутствует и там. Философия, разумеется, не теряет из виду метапонятия, но нередко в их трактовке скатывается к элементарному заимствованию их значений из других форм знания. Так, Поппер, рассуждая о серьезных вопросах историко-культурной традиции, идеологии, государства, типах мышления, должен был, конечно, дать предварительный ответ о критериях той истины, которая ведет его исследования. Он это делает, четко определяя свою методологию. Читаем у Поппера: «Абзац, к которому добавлено это примечание, показывает мою приверженность к «абсолютной» теории истины, которая согласуется с общепринятой идеей о том, что утверждение истинно, если (и только если) оно соответствует описываемым им фактам. Эта «абсолютная», или «корреспондентная» теория истины (начало которой положил Аристотель) была впервые ясно представлена А. Тарским…» [207, 339]. Но Тарский пишет об истине строго логических исследований, употребляя это понятие в том  рабочем смысле, который позволяет вводить необходимую формализацию суждений и производить над ними  операции, определенные пропозициональными связками. И ничего больше! Истина Тарского суть истина сугубо формальных отношений между содержанием искомого суждения и другого суждения,  принятого за адекватное представление факта. Но Поппер говорит о согласовании суждений с фактами так, будто эти факты даны сами по себе, вне высказываний о них. Для формальной, математической логики достаточно простого соотнесения суждения с представлением фактов, данных как сам факт. Но для анализа философских текстов, тем более греческих, тем более самого Платона понятие формальной истины, которая Гегелем определяется не как истина, а как простая правильность, не просто недостаточно, а вообще неуместно. Здесь логическая истина претерпела мифологизацию, ее пределы неверно представлены как универсальные. Так гуманитарные и социальные науки плодят мнимое знание и под маской учености проводят новую догматику. В этом явлении переворачивания  выражен один из параметров отчужденного мира, и оно, таким образом, есть больше, чем простое недомыслие. Такое переворачивание, имея механизмы воспроизведения, будет, так или иначе, оставаться в обществе, и его преодоление останется только личным делом индивида. Вопросы самой диалектики чреваты соскальзыванием в мнимую умудренность, книжные рассуждения, которые с трудом поддаются процедуре установления истинности. Легко в этом анализе отталкиваться от принятой формы диалектики, квалифицируя все прочие как ложные. Индивид, имеющий действительный опыт понятийного самопознания (например, Гегель), слово диалектика употребляет не часто и всегда по существу. Анализирует он также не собственно диалектику, а самосознание, ходы познающей мысли. Назовем истинностный способ мышления , бытия духа диалектикой, и далее будем исходить из этого понимания. Этот способ мышления (диалектика) нам интересен особенно, поскольку выправление теоретической способности сознания составляет одну из важнейших задач философского знания, и ее выполнение самым прямым образом влияет на восстановление своего времени. При этом появляется возможность вернуться в современность и снять растущее отчуждение индивида, обретая при этом, соответственно, свободу понимания и действия,  выходя из-под давления социальных детерминаций. Итак, субъект способен на невообразимое – он может потерять свое время, которое требует восстановления. Это еще не все: все потерянное сущностное содержание всегда остается при нем, его невозможно окончательно отторгнуть от индивида. Несмотря, однако, на факт наличия всего богатства неотчуждаемого содержания в его распоряжении, субъект поддается уверению со стороны общества и других людей о своей действительной бедности. Зачем это нужно обществу и другим людям? К чему это всеобщее (само)внушение? Богатый человек обладает силой и не нуждается в других, его нельзя использовать, силой своей он делиться не намерен. Внушив ему ощущение слабости (один в поле не воин – говорят при этом), создав искусственную нужду в обладании внешними вещами, прельстив мнимыми духовными ценностями, культивирующих как раз эту укрепляющуюся замкнутость и ограниченность сознания, общество потребляет силы нуждающегося индивида и перераспределяет их в пользу возникающих эксплуататорских структур. Нуждающийся человек несет бремя заботы, приковывающей все его внимание. Забота структурирует специфическое время наличного бытия, в котором индивид всегда не на своем месте, всегда участвует в гонке, спешит, боясь не успеть. Время наличного положения дел, текущих обстоятельств, мирское время относятся к внешнему порядку вещей, их осязаемой скованности природными рамками и является выражением этой скованности. Природное бытие, продолженное в область, ему не подвластную – в историю, культуру, личность – генерирует и там качество скованности, которое навязывается индивиду как совокупность независимых от него внешних условий деятельности и жизни. Сознание оказывается  в плену фантомных образов и стереотипов, рожденных сдвигом по времени, деформацией способности нормального понимания. Извращенная реальность рождает и поддерживает состояние отчуждения, и, казалось бы, выхода нет. Но он, все же, находится - в неотъемлемом качестве истинностной мысли, которая мало-помалу начинает заниматься восстановлением нормальных характеристик мышления. Ей надо дать лишь толику свободы, и она станет ее утверждать больше и больше. Таким образом, мысль способна как усугубить положение индивида, навязывая ему некую необходимость, требования которой он обязан выполнить, так и открыть для него свободу. Одно и другое входит в жизненный мир через сознание. Человеческое начало вообще утверждается путем сознающей деятельности индивида. Но есть ли в нашем распоряжении этот начальный запас свободы, от которого можно было бы оттолкнуться? Есть ли в нас зерно человеческого, «искра Божья»? Вопрос риторический, поскольку все наши рассуждения исходят из положительного ответа. Иное понимание закрывает пути к самосознанию и, если запас нулевой, субъект будет вечно вращаться в иллюзорных формах, не умея отличить сна от яви. Но, может быть, он в своем сне станет не последним человеком? У него будет даже своя фантомная «философия», умствование по поводу необходимости и достаточности его мира. Первое, с чем сталкивается человек, начиная осознанную деятельность, и пробуждая себя от социально-природных условий жизни , есть необходимость принятия им определенной модели реальности. Соответственно представлению о реальности у индивида будет возникать иерархия целей и мотивов действий, формироваться направленность мышления, складываться более или менее унифицированная и целостная картина мира. Поскольку для этой задачи категория реальности первична – в силу того, что все последующее содержание сознания будет соотноситься и привязываться к ней, выделим близкие по смыслу категории в одну группу и рассмотрим ее. В сложившейся языковой практике слова реальность, действительность, существование употребляются в одном значении, более того, когда философ говорит о бытии, он, так или иначе, соотносит значение этого термина с данными понятиями. Если он хочет прояснить само значение термина бытие, то он также остается в той же плоскости, относя найденное значение с бытием, которое означает именно действительность. Итак, хайдеггеровский вопрос о бытии опять поднят как начальный, но он скорректирован в приближении его простых смысловых модусов, которые и подлежат рассмотрению.

Этот энгельсовский перепев, онаучивающий диалектику Гегеля, лишил ее мистического ядра и, фактически, тем самым загубил ее в марксизме.

Тогда как эти и другие категориальные содержательности определены в различии друг с другом.

Это содержание только предписывается как реальное.

Поскольку она оперирует рассуждениями с противоречием, то способна на самые разные выводы, остается произвольной, идеологической по существу.

Ведь ясно, что в виде осязаемого предмета ее нет в мире.

Их можно отнести к метафилософии, или теоретической философии. В прояснении самого процесса выявления условий истинностного мышления философия выполняет собственные требования самопознания.

Такое мышление включает в свое содержание и реализацию, проходящую в форме беседы, поскольку истинность трактовок и вообще сознания подразумевает полноту,  конкретность и жизненность обсуждаемых и переживаемых идей.

Подразумеваемое богатство не материально, и не духовно, а выражает глубочайшее знание себя, и относится к длящемуся самопознанию.

Это такие условия, в которых социум подобен собственно природе, заставляя человека действовать в рамках социальных инстинктов, без рефлексии по поводу их закономерностей и необходимости.

Это установление первичности не абсолютно, поскольку рядом с ним присутствуют сопровождающие категории, например, необходимости, которые также могут быть выделены как базовые. Способ выделения категории определяется поставленной задачей и правомерен в ее рамках. Он имеет, таким образом, вспомогательный характер.