6.5. Полное пространственное развертывание типологии контекстов

Поскольку мы продолжили ведущий философский тезис о единстве и тождестве всего сущего в аспекте принципиальной связности смыслового содержания, это позволяет нам провести типологию контекстов на основе наглядной пространственности, составляющей одну из сторон контекстуального многообразия. Противоположная сторона – временнoе описание. Нам нет необходимости для полноты картины предпринимать подробное описание временной составляющей. Сущность времени, как пояснено выше – во вневременности, она, иными словами, пространственноподобна. Время высвечивается в категории пространства, так обстоит дело в физическом описании, такова и их экзистенциальная  форма. Временность, время сосредоточивается в своем существе во внешне-абстрактном оформлении и видимости, в ином: внутреннее, которое есть по видимости иное, уравновешивает внешнее, которое есть по видимости свое. Пространственность также не остается лишь рядоположенностью отчужденных объектов и видит-находит себя в аспекте временности. Отчужденность снимается в их совместном движении, где и возникает практика измерения времени. Поскольку пространственность наглядна и является, в конечном счете, основой описания как предметного мира, так и его концептуальных обобщений, требуется провести ее последовательное применение. Одну сторону контекстуальной аксиоматики, касающейся характера элементов континуума значений, мы разобрали – это их классическое и неклассическое разделение и связанная с этим предварительная классификация. Остается добавить в эту картину рассмотрение количественного фактора и пространственная компонента контекстуального описания будет исчерпана, захватив представление о контекстуальном множестве в полном объеме. Описание количественной стороны континуума предполагает два толкования. Во-первых, под количеством элементов можно понимать совокупность значений одного термина и, во-вторых, непосредственно множество самих терминов. Мы используем первое толкование, которое при определенных условиях может включать второе. Такие условия возникают, когда возможное значение некоторого термина само представимо как отдельный термин (соответственно, со своей совокупностью значений). Графически это можно представить таким образом:           А       В        С       D        I                        •         •         •         •         •                         Линия имен                                                               Множество возможных          значений терминов  

                                        Имена терминов           Набор терминов, присутствующих в анализируемом тексте, составляет линию имен (в нашем примере это термины, обозначенные A, B, C, D, I). Каждый из них обладает своей совокупностью возможных значений, располагающихся на вертикальной линии. Имена терминов соответствуют (привязаны) традиционно принятым обиходным или этимологическим значениям, составляющим их начальную определенность. Нас, прежде всего, интересует область значений ключевого термина, т.е. такого, который наиболее нагружен потенциальным и пока неопределенным смыслом. Ключевой термин или их совокупность определяют качество и уровень всего текста. Вход в контекст происходит по ключевым терминам или суждениям (в самом суждении, как правило, также можно выделить основной семантический «центр тяжести»). Совмещая представление о границе элементов с их количественной характеристикой, получаем следующее описание возможных контекстов:

1. однозначный, или единичный. У каждого используемого термина одно и только одно определенное значение. Получаем описание замкнутого мира с фиксированной интерпретацией, которая определяется на основе договоренности, является конвенциальной. Такое описание наиболее формализовано, оно  лучше всего выражено в математике и, в идеале, должно достигаться в юридической науке и практике. В тексте с однозначным контекстом ключевые слова есть – это собственно  термины данной науки, их значение нужно просто знать и никаких догадок здесь не предусмотрено. Слова естественного языка подбираются здесь таким образом, чтобы их многозначность не проявлялась, будучи подавленной ключевой конвенциальной однозначностью. Единичный контекст формирует чистую аналитичность, он идеально приспособлен для адекватной передачи понимания, но эта адекватность осуществляется за счет полной формализации этого понимания и оно, следовательно, оказывается принципиально абстрактной и посторонней величиной по отношению к индивиду, его реальной жизни. Такой контекст характеризуется как совершенно исчерпаемый с точки зрения толкований. Для выполнения исчерпаемости, т.е. понимания текста, необходимо, чтобы каждый использованный термин был узнан, прояснен, исчерпан в содержательном отношении. Это чистая, или математическая (или аналитическая) рациональность, ее субъектом является Математик;

2. счетно-конечный. Предыдущий вариант оказывается частным случаем такого контекста и, строго говоря, включен в него со счетностью, равной 1. Здесь у каждого термина более одного, определенного значения. Их может быть несколько, много, но в любом случае общее количество ограничено. Это также замкнутый мир, но расширенный, появляется вариативность. Каждая смысловая вариация не произвольна, внутри себя она может быть строго обоснована. Это мир научной рациональности, ее классической формы. Там, где есть претензия на научность рассмотрения, нужно требовать работы в этом типе контекста. Неопределенность здесь может быть только результатом незнания, при условии, что все значения данного термина выработаны в ходе научной практики. Однако такая достигаемая совокупность значений возникает не сразу и какое-то время ведущее, ключевое значение может отсутствовать. В таком случае семантическая нагрузка падает на иное значение, которое в данном случае может быть не адекватно описываемому предмету и в таком случае возникает ошибочная трактовка. Здесь, таким образом, в отличие от предыдущего варианта дело не ограничивается только вводимой формализацией, которая свою истинность соотносит с внутренними критериями самой данной процедурой введения. Возникает интерпретация, кроме формальной, также и содержательная, говорящая о физическом смысле формул. Содержательная интерпретация может быть не обеспечена соответствующими значениями, их место некоторое время будет пустовать. В этом принципиальное отличие от предыдущего случая, потому мы говорим, что предыдущий вариант есть частный случай более широкого содержательного многообразия. Иначе мы имели бы попросту повторение однозначности и никакого расширения и вариативности рассмотрения не было. Определим такой контекст как однозначно исчерпаемый. Его субъектом является Теоретик;

3. счетно-бесконечный. Здесь происходит завершение классической формы рационализма, расширение замкнутого мира доходит до своего предела. Теоретик сюда заходит редко, в этом контексте царит художественная форма, в первую очередь – непосредственно создающая тексты (проза, поэзия), во вторую – создающая опосредованные тексты (архитектура, живопись etc). Осуществляется множественная однозначность, при которой трактовок  предполагается множество, и каждая будет обоснована. Это, следовательно, многократно исчерпаемый тип контекста. Субъектом его является Поэт,  сопровождаемый дополнительными, оттеняющими фигурами Критика и Литературоведа. Предыдущие субъекты в таком дополнении не нуждались, однако здесь мы сталкиваемся с бесконечностью, хотя бы и потенциально пересчитываемой. Поэт непосредственно обращен к этой бесконечности значений и смыслов, находя для нее завершающую художественно-поэтическую форму, а Критик и Литературовед эту форму рационально «пересчитывают», создают ее смысловые инвентарные списки. Счетность значений указывает на их сохраняющуюся определенность, потому и Критик, и Литературовед есть вполне уместные и необходимые фигуры. Но этих определенностей бесконечно много, потому дополняющие фигуры играют роль Теоретика, они теоретизируют, рассуждают, но прийти к однозначной и завершающей, конечной и общепринятой трактовке не могут. Однако существует практическая однозначность, которая может быть создана в существующей традиции, связанной с преимущественной ориентацией на ведущую форму научного знания (начиная с Нового времени). Счетность континуума значений позволяет следить за рассуждениями Литературоведа (для краткости опустим упоминание о фигуре Критика), они всегда могут быть сделаны достаточно ясными. Это позволяет говорить о сохраняющейся рациональности, но она оказывается принципиально множественной.

Расширение замкнутого мира на бесконечность оборачивается потенциальным множеством замкнутых, изолированных и локальных миров, практически непроницаемых друг для друга. Каждый из них самодостаточен и не испытывает необходимости в другом, разве что из чистого любопытства и ради развлечения индивид может переходить из одного в другой и сравнивать их. Но такой переход, чаще всего, является результатом не избыточной силы духа, которому тесно в предлагаемых канонах, а есть следствие простой поверхностности и непонимания субъекта. Когда субъект найдет соответствующий ему мир, все его метания и поиски закончатся. Единственно Поэт здесь – универсальная фигура, находящаяся в покое. Он охватывает всю бесконечную совокупность значений, но интуитивно, а потому не принадлежит сам себе, не осознает отчетливо собственное знание. Интуиция и творческое (т.е. синтетическое, порождающее, а не аналитически-развертывающее) мышление подконтрольны дискурсу очень отчасти. Он способен создать лишь условия для их по(про)явления. Литературовед же действует вполне определенно, но не потому, что вся бесконечность значений уже актуально существует и ему остается лишь воспользоваться готовыми формами. Бесконечность значений здесь потенциальна и теоретическая работа Литературоведа эту потенциальность актуализирует, он творит значения как определенные смыслы. Он, по сути, занимается творением смыслов, пересчитывая их и так подходит к бесконечности – как исчерпаемой, поскольку видит, что успешно в ней продвигается.

Описанные континуумы значений относятся к формализованному типу, основным способом понимания в которых является непосредственное объяснение. Следующие виды континуумов характеризуются как процессуальные, рациональность в которых не достигает исчерпывающей ясности, передаваемой в готовом и завершенном виде. Эта сторона рационального отношения к миру включает как свою компоненту противоречие, частичный отказ от самой себя, от окончательности и безусловности формулировок. Их строгость, однако, сохраняется;

1. несчетно-конечный. Здесь начинается неклассическая форма рационального понимания. Она является однозначно-неисчерпаемой. Однозначность говорит о возможности буквального прочтения, поскольку слова здесь подыскиваются точные и адекватные. Но этот буквализм еще необходимо увидеть, можно сказать – позволить себе увидеть его в простоте текста, устранив поиски иносказания, какого-либо аллегоризма. Иносказание здесь есть, но возникает-открывается оно в правильном виде после обнаружения именно простой буквальности. Неисчерпаемость как раз говорит о возникающем иносказании. Иносказание здесь такого рода, что оно всегда сохраняет смысловую связь с увиденной буквальностью и лишь через нее может быть понято.

Это уровень философской рефлексии и доминирует на нем, конечно, Философ. Он осуществляет преемственность между отчетливой классически-объяснительной формой рацио и его иносказующей, указывающей, намекающей стороной, между логикой линейной, статичной с одной стороны и сдвигающей, уводящей от окончательности толкований с другой. Его положение – равновесное, а иноговорящая логика выражена так, чтобы провести понимание читающего (и выразить должным образом собственное) через всю совокупность значений – от неуловимых виртуальных до отчетливых и безусловных актуальных. Как показывает историко-философская практика, обращение к соседнему полю Поэта в работе над стилевой формой с проясняющимся смыслом, который исходит из закрытости неприсутствия в ясность сказанного, нередко оказывается плодотворным (как пример -  творчество Хайдеггера, неоднократно сопутствующего Гельдерлину). Плодотворность, возможно, стоит здесь в прямой зависимости не только от индивидуальных особенностей Философа, который сумел найти близкого ему Поэта, но и от философской способности провести необходимую экспликацию смысла.  Но если в Философе (вос)преобладает внутреннее поэтическое начало, то перед нами появится очередное литературное произведение. От Философа не требуется дать смысл целиком, полностью его выявив – это и было бы формализацией, ведущей к догматизму. Дать целиком, завершенным образом означает объективировать смысл, «урезав», тем самым, его содержание. Работа Философа в том, чтобы дать возможность смыслу непрерывно течь, что размывает всякую идеологическую догматику и обновляет-поддерживает сознание в бодрствующем состоянии. Философ на уровне сугубо рефлексивной деятельности обрисовывает-формирует поле первоначальных смыслов, аксиоматических и априорных, представляющих полную совокупность принципов и понятий, обеспечивающих последующую реализацию самодостаточности жизненного мира человека. Мир его рефлексии в этом смысле также замкнут, как и в предыдущих случаях. Рациональное построение должно быть завершено, иначе оно не состоится. Можно сказать точнее: требуется вступить в завершение, чтобы оно в той или иной степени присутствовало. Этого будет достаточно для удержания рациональности;

1. несчетно-бесконечный. Это архаическая рациональность родового мышления. В этом типе континуума налицо использование многозначных слов с неустановившимся семантическим полем значений. Это ведет к тому, что каждый отдельный однозначный вариант сам распадается в растущее многообразие смыслов. Возникает мифология и религиозная ритуальная символика, сознание индивида при этом имеет  выраженный религиозно-мифологический характер. В мифе нет специально придуманных, отвлеченных терминов, вся бесконечная несчетность значений основывается на использовании повседневной речи в ее практически-бытовой, житейской форме. Повседневность употребляемой речевой практики миф «заземляет» и возникает представление об антропоморфности мифологический описаний мира. Если бы дело касалось только трактовок в этимологически-бытовом значении, прочитанных в непосредственной и прямой буквальности, тогда это было бы совершенно верно. Однако в мифе, в силу фактора семантической несчетности, также работает иноговорящая логика, как и в случае с философскими текстами. Бытовая речь в данном случае есть в чистом виде «способ говорить» о вещах, лежащих далеко за пределами житейского обихода. Бытовая речь не содержит в себе самой необходимости выхода к иным, не буквально-повседневным трактовкам, она самодостаточна. Такой выход нужно предположить-изобразить, нарисовать его самому и тогда он (про)(по)явится вполне реально.

В мифологическом материале функционирует несколько совершенно автономных логик рассуждения, вновь образующие замкнутые миры понимания. Но эта замкнутость уже более закрыта, чем в случае счетно-бесконечных континуумов, где работают Критик и Литературовед. Открыто путешествовать между мирами поверхностному индивиду здесь не удастся, его поверхностность удержит его в любом из них, поскольку каждый включает в себя бесконечную поверхность, по которой можно благополучно скользить всю жизнь, думая при этом, что происходит движение вперед, к новым смыслам. Все миры счетной бесконечности умещаются в одном таком суперзамкнутом мире. Это уровень Поэта, но уже без сопровождающих фигур. Мифологическое сознание имеет, по крайней мере, три ближайших составляющих: собственно поэтическую, которую определим как адекватно-стилевую, рождающую соответствующие данному смыслу речевые формы; далее отметим  религиозную и философскую. Они могут быть и разобщены, даны в собственной акцентировке, тогда перед нами предстанут фигуры Поэта, Мистика-теолога и Философа. Эти составляющие способны составить равновесную и согласованную композицию, в таком случае Поэт перейдет в Мистика и Философа. Усиление согласованности приведет к концентрации всех трех составляющих в фигуре Философа и возникнет вариант философской мифологии, сопровождающей всякое глубокое, рационально продуманное учение. Философски мифологичен не только, например, Платон – это выглядит явно в силу используемого им стиля свободного художественного повествования, но также и Шеллинг, когда он пишет: «Темное, бессознательное, то, что Бог как сущность постоянно пытается вытеснить из своей глубины и исключить, есть материя (пока еще не сформировавшаяся); материя есть не что иное, как бессознательная часть Бога…». Есть ли это рациональное определение материи? Нет, конечно. В Шеллинге говорит его мистико-теологическая составляющая, чью речь он вводит в философский текст. Умаляет ли это Шеллинга как философа? Опять-таки, нет. Таков его стиль, склонный не к прямому объяснению, а к косвенному, к аналогии и параллелям, к использованию «способов говорить» о том, о чем непосредственно нельзя сказать. Такой стиль творчески продуктивен – скажем, в приведенном отрывке присутствует прямая метафора вытеснения, играющая важную роль в психоанализе Фрейда. То, что Шеллинг говорит о Боге, о чем рассуждают наиболее основательные теологи, есть разговор, прежде всего о глубинах человеческой души. Поэтому если мы сумеем отстраниться от желания увидеть в отрывке отвлеченный разговор о материи, то сумеем разглядеть в нем живую конкретную мысль. Для этого нужно уметь смотреть на текст под разными углами, не выхватывая из него отдельные, понятные нам фрагменты, но цельным взглядом обозревая все его смысловое многообразие. Реализация такого подхода требует допущения в рациональный текст нестрогой, на первый взгляд, образной поэтической речи. Философская мифология неизбежно присутствует и у абсолютного рационалиста Гегеля в виде самоотчуждающейся абсолютной идеи, приходящей к самопознанию. Мог ли он обойтись без этой, как некоторые полагали, «мистики»? Отбросить мистику, а науку оставить – взять «ценное и лучшее», а все прочее исключить из системы? Иными словами, изъять зерно, а землю, куда оно посажено, выбросить за кажущейся ненадобностью. Ответ ясен: зерно останется зерном, абстрактным построением и не разовьется в живую и творческую силу. Эта земля как раз и есть миф, в котором живет и развивается рациональное понятие. Мифологичен и Маркс, несмотря на постоянную апелляцию к научному сознанию: он заменил гегелевскую землю иной средой и вырастил, таки, саженец пролетарской идеологии, отринувшей исходное философское зерно;

1. пустой. Это последний тип континуума значений, являющийся полной противоположностью первому, однозначному. Это многократно-неисчерпаемый контекст и таков, соответственно, жизненный мир. Его терминологические значения не выделены, они виртуальны. Здесь в полной мере и безоговорочно функционирует сдвигающая, иносказательно-смысловая логика, а также такие формы объяснения и понимания как «способ говорить», которые оказываются именно только способом, намеком, отдаленным пояснением, за который ни в коем случае не нужно держаться, а лучше быстрее забыть. Все объяснения здесь на самом деле являются квазиобъяснениями, их функция в приглашении к со-творчеству.

Отсюда действует Соавтор и на этом уровне все прочие фигуры у него в гостях, но одновременно и у себя дома, поскольку он есть скрытая сущность каждого из них, их реальность и жизнь. Насколько фигура не закрывается своей мнимой самостоятельностью и кажущейся внешней индивидуальностью, настолько она причастна себе же, своей основной сущности. Причастность сущности выявляется в акте свободного решения индивида по поводу принятия сущности. Соавтор может стать сущностью, если будет допущен к этому – но кем или чем? Кто ему в силах помешать, если он в основе творения? Спросить, видимо, нужно точнее: какой сущностью он может стать? Ибо лишить его существенного положения никакая частная фигура не в состоянии. Соавтор неизменен и все трансформации происходят в явном и открытом сознании фигурантов, к которым он, Соавтор, апеллирует и взывает. Соавтор хочет вызвать встречную работу сознания с целью провести его по всему многообразию жизненных миров и контекстуальных значений, иными словами – вырастить в нечто полноценное, открытое и самостоятельное. Сущность желает укорениться, найти свою землю и полностью актуализироваться. Соавтор сам по себе, как относящийся к пустому контексту, именно пуст и выполняет собственную задачу перехода частных контекстов в более общие, с тем, чтобы эта искомая пустота себя обнаружила. Момент самообнаружения и актуализации будет точкой роста сознания, его принципиальной трансформацией, оно узнает себя как универсальное и бесконечно действенное, в сущности – как единственно реальное, которому ничего не противостоит и не угрожает. Мир пустого континуума – разомкнутый и бесконечный, это мир реального бытия. Некоторые философы достигают его, и в целом здесь лучше себя чувствует Философ, если достанет у него силы на философскую веру. Философ привык сохранять ясность духа и не терять себя даже там, где никакого «себя» нет. Его это не обескураживает, он понимает, что словами дело не оканчивается и даже не начинается. Его опора на пустой контекст невыделенных, виртуальных значений должна быть безусловной и несомненной, тогда он сможет перейти от слов к делу и выйти из бытового круговращения навязанных форм и способов поведения, оценок, действий, суждений и т.д. Это путь философского просветления и он, разумеется, не единственный. Но насколько  мы мыслящие существа, настолько он актуален. Неклассическая рациональность (и рациональность вообще) в пустом континууме находит свое завершение, она состоялась и достигла в нем меры. Пустой континуум предполагает полную связность всего существующего содержания, доходящую до прямой тождественности. Действительно, пустота определяется по отсутствию (буквально – пустое место), имея как свой ведущий момент общую неразличенность сущего и, следовательно, его потерю (прозрачность) для рассудочно-категориального мышления. Высказавшись в пустом континууме по одному поводу, индивид одновременно высказывается и по всем остальным вопросам. Речь идет не о частных и формализованных фрагментах знания, которые суть временные и основанные на соглашении произведения-проекции рацио, а о знании в высоком греческом значении блага, которое не утилитарно  и не приложимо, может быть, сиюминутно для достижения материального комфорта. Однако вне этого высшего блага не происходит осуществление человека, он остается частной же личностью, не живущей, но претерпевающей жизнь.

Мы провели пространственное разделение континуумов значений и увидели как начало рациональности, так и ее естественное завершение. Первое лежит в аналитически-развертывающей, последовательной деятельности рассудка, ведущего рассуждения таким образом, что за ними можно следовать внешне воспринимающим образом. Формальность и поверхностность здесь – нормальный тип отношений, никакой «глубины» (следовательно, и разбросанности) содержания не предполагается. Прежде чем говорить о каких-либо «глубинах», требуется хорошо освоится на поверхности. Второе исключает такие рассуждения, они появляются только как вторичные, необязательные и служащие для пояснения. Основным звеном в завершающем этапе рациональности является декларация, утверждение, основанное на пустых терминологических формах, которыми могут выступать слова повседневной речи. Обязательная линейная последовательность рассуждений здесь устранена, весь процесс понимания совершается сразу, вне временной последовательности «раньше-позже». Высказавшись в условиях завершенной рациональности об одном, мы делаем заявление обо всем. Отсюда берут начало универсальность суждений философского текста и мифологических сюжетов, творящих(ся) в условиях онтологического генезиса. Их собственные значения пусты, и эта пустота дарует место для разворачивания внешнего многообразия имен-вещей, впервые делает возможным появление их индивидуальных различий. Вещь и ее имя совпадают, мысль и то, о чем она – одно и тоже. Речь, идущая из пустого контекста, относится к Соавтору, говорящему через Философа. Жиль Делез спрашивает как о фундаментальной проблеме: «Кто говорит в философии? или: что такое «субъект» философского дискурса?» [82, 136]. Говорит Соавтор-Философ и делает он это цельно, не растрачивая смысловое единство мира на его описание в виде механического множества частных точек зрения. Говорить цельно и означает говорить все сразу, в смысловой собранности. Много слов при этом не бывает, они появляются потом, когда возникает желание (или необходимость какого-либо рода) донести мысль в доступной, пространственно развернутой форме до фигурантов соответствующих контекстов. Время пустого контекста есть экзистенциальное время с его элиминацией геометрической пространственности и, одновременно, удержанием образности используемых выражений. В экзистенциальном времени нет разделенности, реально существует (в абсолютном смысле) данный момент времени, «здесь» - он, как видим, определяется пространственно. Сказать вместо этого «настоящее» или «теперь», конечно, можно, но в определении мы опять выйдем на «здесь», оно – то, что дано. Пространство смысловым образом интенсифицируется, стягивая смыслы и решения, все альтернативы в данное место и данный момент – в тот, в котором индивид себя обнаруживает как «себя» и видит в этом себе силовое сосредоточение мира. Будучи стянутыми в точку «сейчас» (эквивалент «здесь») альтернативность и вообще разделенность исчезают, но конкретность высказываний остается. В качестве пояснения приведем гегелевское определение движения: «Две точки сливаются в единую точку, и в то время, когда они есть в одном, они также не есть в одном. Движение и состоит именно в том, что тело находится в одном месте и одновременно в другом, причем столь же верно, что оно находится не в другом, а именно в данном месте» [65, 72]. В ближайшем, буквальном отношении речь идет именно о движении, это и есть собственный контекст данного гегелевского положения. Не сказано ли попутно здесь и о другом? Причем это «другое» должно быть не выведено логическим путем, а усмотрено в  той же картине. Чтобы увидеть нечто еще в приведенном отрывке, желательно знать, конечно, его ранее -  тогда нам придется только узнать его, припомнить. Такое знание у нас есть: гегелевская дефиниция, высказываясь об абстрактном, механическом движении, говорит о мере, дает характеристику его ограничивающих сторон. Можно ли вообще высказаться по существу и не сказать опосредованно о мере? Ведь мера определяет условия философских суждений, и они могут быть усмотрены в последних. Границы меры именно таковы, как и точки в представлении движения. Одно и другое ограничение (если за ведущий образ взять геометрическую линию) содержаться друг в друге, граница знает о своей противоположной ипостаси и в начале, таким образом, содержится завершение, а в завершении живет начало. Первое рождает ощущение трагичности философских истин, но второе ставит все на свои места, создавая нужную перспективу, в которой все видится в свете должного. Что есть мера, как не гегелевское «быть здесь и не здесь»? Другая точка, к которой отсылается внимание, суть та же самая, прежняя, но поданная в ином ракурсе, в аспекте завершения. Внимание, метнувшееся в другую точку, поскольку было отослано туда из начального положения, находит там то же самое, это кажущееся иное суть прежнее и внимание, таким образом, даже не возвращается в исходную точку, в этом нет необходимости. Приходит осознание, что по существу внимание никуда и не уходило. Чем же оно занималось, уясняя себе факт движения-меры? Своим делом, самопознанием – внимание внимало, всматривалось в исходное содержание и, обнаружив в нем противоречие, восприняло его как движение, которое относится к смыслу. Итак, мера есть смысловое движение исходного содержания, т.е. движение понимания в осознанном и принятом противоречии. Это, по-другому, найденное и раскрытое противоречие. Противоречие явилось основой смысла, который оказался не поверхностным и формальным, а основательным, требующим для осознания кроме чтения еще и обязательной внутренней работы духа. Мера как смысловая граница должна быть замкнутой величиной, иначе она не будет ограничивать содержание в точном значении этого слова. Замкнутая величина сохраняет внутреннее единство, и это мы увидели в факторе самотождественности границы, в совпадении ее с собой же. Высказываясь о движении, Гегель сказал и о мере, и о смысле… Эти суждения не служат ни для инструктивного использования, ни для «принятия к сведению»; они составляют незаметную и потаенную часть познавательных способностей, которая определяет качество рождающейся мысли. Внимание в своей сути и мере всегда остается собранным, оно – в одном. Дополнительное смысловое измерение, которое связывает две пространственные стороны – границы меры, естественно назвать временем. Это как раз его экзистенциальная форма, появляющаяся из работы сознания в смысловой области. Как видим, никакой формализации по поводу измерения времени мы не проводим, но прослеживаем, как и где оно возникает. Взгляд в одну пространственную точку ведет к самогипнозу, и внимание может погрузиться в сон разума, в котором увидит только свои (не лучшие) представления. Почему «не лучшие»? – поскольку оно поставило себе внутренние ограничения, их оно и зафиксирует, как покажется в этом сне, «на практике». Поскольку пространственность и образность сопровождают понимание и внимание, то сноподобное состояние сознания в рациональности, видимо, присутствует всегда. Но его можно нейтрализовать, если внимание сделать раздвоенным, чтобы сон не увлек его полностью. Одна часть внимания должна оставаться неподвижной и не вовлеченной ни во что деятельное, она и послужит проводником Соавтора . Деятельное обременено механичностью, суетой и мельтешением точек перемещения, которые всегда остаются на месте, погружая сознание в гипнотический сон. Поэтому греки так ценили незаинтересованное созерцание, ставя его превыше достижения материальных благ. Смысл как раскрывающаяся будущность экзистенциального времени не имеет завершенной предыстории. Будущность приходит и раскрывается в аналогично-зеркальном действии индивида, и оно никак не может быть определено через прошедшее, подобно определению следствия  через причину в физическом времени. По поводу возникающего смысла нельзя спросить откуда (он взялся) и почему (он таков)? Откуда и почему обозначают завершенную непрерывность понимания, т.е. пространственно данную рациональность. Смысл рождается в момент рождения и весь сразу, он не существует в том же виде до своего явного выражения. Это, разумеется, не сиюминутный, бытовой смысл, а тот, который управляет деятельностью человека и общества на протяжении всей культурной эпохи. Не требуя обязательной развернутости в комментариях и пояснениях , смысл имеет прямое отношение к пустым формам высказываний. Возникает парадокс: насколько высказывание пусто, настолько оно обладает смыслом; но будет ли оно должным образом осмыслено – это еще вопрос. Наполненность реальным, эмпирическим содержанием вытесняет смысл и наоборот – трансцендирование ближайших эмпирических значений ведет (может привести) к смыслу высказывания. Трансцендирование преодолевает самогипноз внимания, сбивая его фиксацию-застревание на проходных иллюстративных моментах в познании, мысль освобождается. В проведенной типологии континуумов значений фигура Философа занимает выделенное, центральное место. И наоборот: занимание такого положения делает индивида Философом. Движение к нему совершается в сознании, а не во внешней должностной иерархии и потому попасть туда и быть этим здесь одно и то же.  Базовый континуум Философа – несчетно-конечный. Он захватывает в конечном текстуальном оформлении полную меру рациональности, т.е. собственно осознания. Оно для него, в отличие от Поэта, открыто, хотя и остается, в силу несчетности значений, недосказанным явно.

Рациональность характеризуется, как и любая конкретность, своими границами, «внутренними» и «внешними». Внутренние составляют ее собственную проблемность по выполнению задачи уяснения меры сущего, внешние свидетельствуют об условиях вообще рациональных рассуждений.

Мишель Фуко говорит об отношении автора и Соавтора так: «Я предпочел бы обнаружить, что в тот момент, когда мне нужно начинать говорить, мне давно уже предшествует некий  голос без имени, что мне достаточно было бы лишь связать, продолжить фразу… Я хотел бы, чтобы позади меня был голос -  голос, давно уже взявший слово, заранее дублирующий все, что я собираюсь сказать…» [289, 49].

Развернутость желательна и совершается де юре в отношении к обществу; де факто она для индивида – Поэта и Философа уже состоялась.