6.4. Континуум значений. Протокольное описание имен

Контекст как континуум значений включает в себя два аспекта. Это, прежде всего, непосредственно совокупность значений, собственно строительный материал для формулировок суждений и понимания, определяющий их тематику. Набор значений в таком их номинативном определении  сам по себе пассивен и механистичен, его недостаточно для обращения к континууму и его полноценного использования. Возникает вопрос: как соотнесены между собой эти значения? Каков характер их связи? Поскольку мы в контексте видим условие понимания и хотим, кроме номинативно-абстрактного значения термина, уловить также и реальность его текущего употребления, то в определение контекста необходимо включить второй аспект – способ, которым он строится, которым он раскрывается. Контекст должен быть раскрыт, это предполагает наличие пути к нему. Путь связывает текст с контекстом взаимообразно. Раскрытие контекста означает, одновременно, раскрытие самого текста. Способ раскрытия показывает, как происходит локализация значений, выделение их определенности, т.е. это, прежде всего, способ локализации значений. При этом контекст из неявного наличествования переходит в явное состояние, он открывается и совпадает с текстом. Описание контекстов мы начнем с рассмотрения различных видов локализации значений как обладающих первостепенной важностью для процесса понимания и, вместе с тем, содержательно относительно простых. Задавшись вопросом, какими могут быть терминологические значения с точки зрения их однозначности, ясности, отчетливости, получаем пространственную компоненту контекста, поскольку это вопросы относительно границ, определяющих элементы континуума. В первом приближении выделим два вида значений: а) непересекающиеся в смысловом отношении, определенные, идентифицированные. Это вариант формально-абстрактных построений, отличающихся конвенциальным характером. Здесь присутствует полная ясность в определении, поскольку она задается заранее. Такие значения обладают завершенностью, в них отсутствует принципиальное разночтение и их использование приводит всякий раз к согласованным трактовкам. Это уровень классического понимания; в) пересекающиеся в смысловом отношении, накладывающиеся одни на другие, подвижные, содержательно до конца не определенные. Это, соответственно, уровень неклассического понимания. Здесь полная и окончательная ясность невозможна, остается возможность принципиального разночтения. Первый уровень выступает как фактическая и неоспоримая данность культурно-исторической жизни, он составляет онтологию знаково-символического мира человеческого бытия. Второй помимо собственной, отдельной реальности, включает в себя интерпретацию, состояние выбора той или иной онтологии с ее дальнейшей проверкой и испытанием. Согласно такому разделению мы имеем ясный критерий классического и неклассического прочтения текстов и формулировок: либо терминологические значения пересекаются и накладываются, теряя свою определенность, либо они обладают внутренней самоидентификацией, смысловой изолированностью, полной замкнутостью и устойчивостью. С этой точки зрения нет оснований говорить, например, о современном постнеклассическом развитии философии. В ситуации рационального рассуждения требуется удерживаться в состоянии максимально достижимой ясности понимания и не вводить без серьезных предпосылок новые обозначения. Классическое здесь не означает обязательно высшую степень совершенства, но только достижимую отчетливость рассуждений и выводов. Она может быть и абстрактно-схоластической, не жизнеспособной, внешне-формальной. Более того, она именно, в первую очередь, формальна и для выхода на содержательный уровень требуется уяснение характера этой формальности. Неклассичность, опять-таки, не есть всегда только лучшее (или худшее) прочтение по сравнению с классическим текстом. И в одном, и в другом случае рациональность требует достижения ясности рассмотрения, причем не за счет упрощения понимания, а во всей его конкретности. Но даже и в этом случае дело понимания не исполняется само по себе, независимо от читающего субъекта. После того, как автор сумел выразить конкретность своей темы, сам читающий должен ей соответствовать, быть конкретным индивидом. В целом процесс познания с точки зрения чередования классического и неклассического понимания соответствует гегелевскому представлению о его трехуровневой структуре, осуществляющейся в рамках отрицания, которое проходит путь от своей безусловно-отстраненной формы до принятия в развитом содержании ранее отвергаемых противоположных сторон определения. Так, в данном случае, познание начинается с классической формы отчетливых определений, которые в дальнейшем проявляют свою односторонность и абстрактность и познание для своего углубления далее протекает в неклассических рамках. Однако требование общезначимости, ясности и недвусмысленности рационально-концептуальных построений приводит вновь к классической четкости определений, но с учетом пройденного этапа неклассической формы понимания. Таково развитие физики, начинающейся с классической механики Галилея-Ньютона, а спустя два с половиной столетия столкнувшейся с необходимостью выработки более тонкого понятийно-терминологического аппарата. Причем характерно, что собственно математические методы в физическом приложении работали автономно, независимо от уровня философского осмысления учеными своей деятельности. Но интерпретация формул и выводов все более и более показывала свою неудовлетворительность. Такая автономность сохраняется до поры до времени и легко теряет ориентиры вне философского анализа возникающих теоретико-методологических проблем. Пройдя, таким образом, этап неклассического переосмысления своих оснований, критериев и методов, научное мышление вновь необходимо принимает форму классического понимания. Философские рассуждения на этом этапе уступают место теоретической работе математического разума. Деятельность физика-теоретика направляется предшествующим философским анализом и является его практическим раскрытием. Нетрудно увидеть в этом отношении теоретика и философа известную формулу другого отношения – веры и разума. Ни вера, ни разум не уходят с исторической арены культурных детерминаций, но претерпевают модификационные изменения. Вера в условиях доминирования научной формы познания перестает быть преимущественно религиозной и сосредоточивается в разнообразии философских систем и трактовок. Разум также меняет своего носителя – философская (точнее, натурфилософская) форма его осуществления переходит в свой более узкий (но и более эффективно действующий) вариант в виде физико-математического знания. Все движение происходит в соответствии с ослаблением степени универсальности и одновременным усилением абстрактности действующих компонент познания. С учетом понимания отношений этих познавательных элементов в античности, получаем процесс растущей рационализации и дифференциации в духовной культуре Европы, который можно показать в виде таблицы:

 

ЭПОХА		СООТНОШЕНИЕ ВЕРЫ И РАЗУМА	КРАТКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА
Античность		Вера & разум Единство одного и другого	Тождество религиозных и философских устремлений, философская теология (высшее Благо ? Бог), разум, пронизанный верой. Тип единства – тождественность.
Средние века		Религиозная вера   – философский разум, их различение.	Возникает проблема отношения, ее решение: разум направляется верой, вера раскрывается разумом. В конечном счете единство остается, но поляризуется. Тип единства – поляризация.
Новое время		Философская вера – математический разум, их различение, тяготеющее к одному полюсу (математическим методам)	Фактическое подавление философии естественнонаучным подходом, действительное единство остается скрытым. Тип единства – односторонность.
Возможная экстраполяция выделенной закономерности
?	Математическая вера – многовариантный разум, предыдущая односторонность приводит разумную компоненту к вере			Восстановление тождественного единства, строгость гуманитарных текстов сочетается с нелинейностью научного подхода.

 

Математическая вера означает наличие множества различных математик, «математических дискурсов». Это ведет, в свою очередь, к многовариантности разума, который принимает свою рационалистически-завершенную форму, условно говоря, «новой философии», являющейся опять тождеством всех прежних дифференцированных сторон – и философии, и религии, и науки, и мифа etc. Новое единство представит иное прочтение мифа, науки, религии…, это уже не прежние их простые и наивные формы, полагающие себя в буквальном и обособленном прочтении. Развитие философской практики мышления также демонстрирует сочетание классических и неклассических способов своей реализации. Однако здесь мы видим обратную последовательность по отношению к становлению экспериментально-математического естествознания. Философское осмысление начинается, в античную эпоху, как раз со своей неклассической формы, широко используя поэтический язык метафор, образов, мифологических сравнений и заимствований. Рационалистическая ясность присутствует в исходных посылках и идеях, но они не получают еще логически должной формы выражения, оставаясь адекватными в понимании самогo индивида. Но нельзя говорить в данном случае, что философские идеи вообще неверно высказываются. Ранние греки умели находить их адекватную мифологически-поэтическую форму, коррелирующую с глубинным философским, т.е. рационалистическим, мирочувствованием. Такая корреляция с самого начала нуждалась в основательной интерпретации, составлявшей проблему уже для того времени. Необходимость в таких интерпретациях для философского текста или, тем более, развитой системы взглядов и положений всегда остается. Трудно даже сказать, уменьшается ли ее степень в случае доминирования логической формы выражения, поскольку здесь также существует определенный не-логический элемент, являющийся смысловым центром всех рассуждений. И вот он-то несет неиссякаемую мифологичность в рационалистических построениях, делающую их символически-универсальными и онтологически-значимыми. В случае философского знания мы не можем, следовательно, говорить о строгом разделении классических и неклассических способов понимания и выражения, как это было в случае точного, естественнонаучного знания. Если оно хочет сохранить себя, то должно уметь  находиться в состоянии мягкого перехода между полюсами сугубо логического анализа, однозначного и абстрактно-техничного, и поэтической образностью, не сводящейся к одному значению. Поэтичность дает целостное вuдение и, следовательно, содержит конкретность и образовано собственно конкретностью как таковой. Но это закрытая конкретность, требующая развертывания и логической ясности. Здесь, таким образом, лучше говорить не о прямом чередовании этапов развития, их последовательной смене, а о внутренней акцентировке и выделении личностно-значимого содержания, притом, что иное содержание также присутствует. Особенно ярко это видно на примере творчества Платона и Аристотеля. Первый склонен к мифологически-образному стилю рассуждений, второй – к строго логическим определениям; однако противоположная, дополняющая сторона есть у каждого. На больших хронологических интервалах видим также стремление общественного сознания к уравновешенности, когда одна компонента развития сочетается с противоположной. Так, преимущественное доминирование научно-технического взгляда на мир и общество в XIX в. сопровождается философией романтического настроя (Шеллинг), экзистенциальной направленности (Кьеркегор), обобщенно-жизненной (Шопенгауэр, Ницше). То же в XX в.: научно-техническая парадигма находит сильнейшее сопротивление и критику в лице Хайдеггера, усиливается роль гуманитарного знания. Разделение, разумеется, нельзя проводить по границе философия – наука или наука – религия. Они находятся внутри каждого направления, оформляется как научная философия (неопозитивизм), так и философски-религиозная антропология. В рамках религиозной сферы появляется теология, претендующая на определенную научность и доказательность в осмыслении духовного опыта и его текстуального выражения. Итак, классичность термина (соответственно, текста и его прочтения) определена здесь как качество границы его смыслового определения: она либо отчетливо фиксирована, либо подвижна и неопределенна. Само это определение относится к классическому виду, для разного рода критериев и определений требуется безусловная ясность формулировок. Качество границы термина можно конкретизировать далее в трех вариантах. Поскольку граница суть понятие пространственное, то, привлекая геометрическую образность, получаем представление о границе между разнородными содержаниями как о: - точке; - интервале; - мнимом интервале. Точка и интервал относятся к одномерной геометрии линий. Если кому-то кажется, что здесь уместнее выглядит более богатая образность плоскости или объема, то принципиального расхождения между этими представлениями нет.                           Линия значений пересекает границу в одной точке, которая и есть та точка, о которой говорилось выше. Всякая образность в рациональном рассуждении привлекается исключительно для иллюстрации и пояснения, но не как реальное объяснение. Представление точки играет особую роль в практике мышления, как в обыденном его существовании, так и в философском, и научном. Здесь очень хорошо сочетаются полная абстрактность, идеальность этого объекта и его наглядность, естественная представимость. Точка разделяет потенциально: не имея размеров, какой бы то ни было протяженности, она реально отсутствует и потому «точечное» разделение не может вторгаться в сферу реальных объектов и процессов как их собственный элемент. Важно избежать соблазна наделения точки онтологическим статусом, иначе произойдет достаточно незаметная подмена понятия, что впоследствии скажется в появлении в системе представлений разного рода парадоксов и нарушений. Точка определяет такой смысловой контакт противоположных значений, когда в познании реализуется этап отрицательной диалектики. При этом говорят: с одной стороны, с другой стороны, или – как то, так и другое. Вместе с тем, дальше, как правило, мысль не движется, оставаясь в состоянии неподвижной констатации того факта, что в данном случае в осмыслении предмета участвуют противоположные стороны – определения, процессы, тенденции etc. Отрицательная диалектика не может раскрыть сущность своих же положений и, повторяя абстрактно правильные, возможно, суждения, останавливается на их простой регистрации как протокола фактического положения дел. Что это означает, как подойти к декларируемому единству, как его конкретнее определить – все это оказывается неизвестным. Потенциальный характер точки накладывает ограничения на соответствующее понимание, оставляя его также потенциальным, только возможным, абстрактным. Однако принципиальная возможность преодоления этой абстракции есть, поскольку в точке происходит не только разделение значений, но равным образом и их соприкосновение, хотя бы и столь внешнее. Тем не менее, между противоположными значениями здесь нет смыслового разрыва, они не поставлены в отношение полной взаимной изоляции. Философия встретилась с проблемой точечного представления пространственно-временного континуума в ранний период своего становления, в элейской школе. Уже тогда были зафиксированы парадоксы в описании движения, которые никак не удавалось удовлетворительно объяснить в рамках точечной конструкции. Поскольку описание значений с точки зрения качество их смысловых границ означает появление пространственной компоненты и мы уже отмечали, что контекст, его структура имеет непосредственное отношение к структуре пространственно-временного типа, то необходимо указать на связь, существующую между разнотипными значениями и пространственно-временным описанием. Теории контекста у нас нет, но с вопросом концептуализации пространства и времени дело обстоит яснее. Существуют, в общем, три подхода к формулировке природы пространственно-временной формы. Два из них реализованы в физическом знании, в рамках точного математического формализма – концепции Ньютона и Эйнштейна. Третий есть философское представление, во многом определенное Гегелем (см., также, работу «Феномен времени и его интерпретация»). Здесь мы говорим не вообще о пространстве и времени, а находимся в рамках объективированной формы понятия пространства-времени. Поскольку мы хотим сравнить эти подходы, они в онтологическом отношении должны быть одного порядка, философия здесь умеет высказаться научно. Взаимозависимое соединение пространства и времени, осуществлено в концепции Эйнштейна, в его специальной теории относительности. Это объединение именно «точечного» вида. Дальнейшее обобщение физического пространства-времени в теории твисторной программы не меняет этого факта, а выходит на математически фундаментальную структуру, включающую в себя прежнее описание как частный случай. Это, кстати сказать, путь, который в философском отношении нужно проделать для раскрытия сущностной основы контекстуальных множеств. В связи с этим представляется, что в основе контекста любого вида лежит единая базисная типологическая структура пространственно-временного вида, которая должна давать в одном приближении эмпирические пространство и время, в другом – экзистенциальные, т.е. ее содержание предполагается полным, включающим закономерным образом все частные формы и виды пространства и времени. Для «точечного» описания другое – противоположное - содержание существует как соседнее, близко-связное, которое, хотя и является иным, но включено в общее неразрывное представление. Таким образом, в специальной теории относительности появляется описание времени как длительности в единстве с пространственными отношениями как протяженностью. Такой вид единства можно определить как точечное представление, соответствующее уровню отрицательной диалектики. Но исторически научное мышление начинает не с точечного (эйнштейновского), а интервального (ньютоновского) описания пространства. Здесь присутствует отчетливое размежевание понятийного содержания, реализуется такое смысловое расслоение, в котором абсолютизированы различия и в рассуждениях превалирует рассудочная (отрицательная) диалектика, ведущая к формулировкам изолированных и абстрактных дефиниций. Интервал, в отличие от точки, разделяет актуально, между значениями терминов нет ни пересечения, ни какого бы то ни было контакта. Это, следовательно, актуальные значения, строго определенные и формально-абстрактные. Они не вызывают разночтений и их использование ведет к ясному пониманию предлагаемого концептуального описания. В механике Галилея-Ньютона, ставшей на долгое время базисом в подходе к исследованию вообще любого предмета, происходит утверждение идеала классической рациональности, опирающегося на логический закон запрещения противоречия. Он был открыт Аристотелем, но его применение до сих пор происходило ограниченным образом, поскольку философские и религиозные системы, доминирующие в общественном сознании того времени, всегда включали в себя практически-конкретную сторону действительности, чуждую абстракций и, следовательно, допускали потенциальное нарушение этого закона. С развитием научного знания возникает потребность в аналитическом языке актуальных значений, когда говорится, например, о причине как именно причине и следствии как следствии, т.е. строго раздельно, «интервально», без смешения содержания одного и другого. Итак, формально-рассудочному типу значений мы ставим в соответствие классическое ньютоново пространство и время. В системе классической механики параметр времени не меняется от системы к системе, время здесь абсолютно и, фактически, отсутствует, это попросту абстракция равномерного движения, образующая фон для рассмотрения всех прочих видов движения. Не надо понимать сказанное так, что эйнштейновская релятивистская механика оперирует неясными терминами, только «потенциальными» - в нашем определении, а у Ньютона достигается актуальное и ясное понимание. В одном и другом случае мы имеем концептуальную систему именно актуальных значений, поскольку они формулируются в языке научного знания. Разница в том, что в классической механике эмпирический и теоретический (умозрительный) базисы концептуального описания совпадают, а в релятивистской механике они образуют самостоятельные уровни теории. Различие эмпирического и теоретического ведет к тому, что возникает вопрос об интерпретации соответствующих формул, носящей дискуссионный характер. У Эйнштейна время впервые предстает не как умозрительная и конвенциальная абстракция, не имеющая значения за пределами научных построений, а как отдельная сущность, требующая внимания. До Эйнштейна о самостоятельной реальности времени, о том, что это далеко не только некий «бегущий» параметр, догадывались Гете, романтики, Кьеркегор, Ницше… Но все это – за пределами точного знания, на уровне чувствований, интуиции, неопределенного ощущения, деклараций. Потенциальность значений, соответствующих релятивистским представлениям пространства и времени, заключается в самостоятельном, отдельном существовании теоретического уровня концепции, ведущем к неоднозначности интерпретаций уровня эмпирического. Все теоретические представления потенциальны, только возможны, альтернативны. У Ньютона альтернативы нет, поскольку речь идет об отвлеченных построениях, проверяемых на истинность внутренней непротиворечивостью и относящихся именно к наблюдаемой области явлений . Все ньютоновские понятия, следовательно, репрезентативны, они суть развитые представления, не выходящие за пределы наблюдаемого, эмпирически данного. Это касается и его определения математических, «чистых» пространства и времени, которые хотя прямо не наблюдаемы, но являются идеализацией наблюдаемых величин. Третий тип границы, который определен как мнимый интервал, относится к философскому пониманию, исходящему из принципа тождества всего сущего. Тождество различных содержаний не исключает различия, иначе оно потеряло бы эти содержания как отдельные реальности, но преодолевает их отдельность, включая во всеобщую связь явлений и их интерпретаций. Мнимый интервал обнаруживает совпадение смысловых значений различных терминов. Поскольку это именно совпадение, тождество, в котором нет различий – мы должны держаться этого взгляда, если хотим сохранить преемственную рациональную мысль, то приходим к выводу, что у данных терминов в этой области философского анализа нет собственных значений, они внутренне пусты. Совпадать они могут только в своей содержательно пустой части, как раз и образующей искомую общность различных содержаний. Еще раз: мы говорим о тождестве различного, о единстве всего сущего и, вместе с тем, не хотим затеряться в сумятице неразличимых предметностей, о которой ничего внятного высказать нельзя. Единство различных содержаний обусловлено тем, что оно имеет всегда нечто, как кажется, «не свое», от которого, тем не менее, отказаться не может. Общее «не свое» - противоположная любой содержательной наполненности внутренняя пустота, она внепредметна и подлинно обща всему сущему. Отказаться от представления пустоты означает поставить под вопрос саму рациональность, которая не сможет продуктивно-диалектически развивать формы познания. Вне искомой пустотности вся рациональность усыхает до механических внешних объективаций, которые можно бесконечно перечислять, инвентаризировать, но связи и корреляции предметов и процессов при этом будут утеряны. Значения терминов, относящиеся к мнимому интервалу, назовем виртуальными. Они далеки от того, чтобы вообще не быть и пустота здесь, разумеется, не абстрактное и тотальное ничто, а находящееся за пределами наглядного толкования нечто, апеллирующее для своего уяснения не к логическим рассуждениям, а к внутреннему опыту, к пережитой истине бытия. Пустота суть то, что не имеет объективированной сущности. Никогда нельзя сказать что за ней стоит и что ее определяет. В этом представлении мы догадываемся о границе подобного рода вопросов и перестаем их задавать. Пространство и время, соответствующие виртуальным значениям, описываются не в рамках научного формализма, а задаются определенным философским принципом, кладущим начало последующим трактовкам. Это содержательно диалектическое, гегелевское представление, носящее процессуальный характер. Ньютоновское и релятивистское представления определим, соответственно, как формально логическую и формально диалектическую ступени познания. Всякий формализм означает, так или иначе, отрицание, поскольку базируется на разделяющих определениях: «определение есть отрицание» (Спиноза). Он выделяет и усиливает момент отрицания, поэтому качественность мышления, достигаемая им в диалектическом, внутренне тождественном виде, может быть, в лучшем случае, только отрицательной диалектикой, соотносящей одно и другое, ставящее разные содержания в необходимую связь, но эта связь в данных содержаниях всегда будет вторичным и производным моментом. Вообще, постановка вопроса о первичном и вторичном как принципиальном моменте есть результат экспансии отрицательной диалектики, несущей скрытый негативизм и разрушительную силу в отношении социального действия. Последнее реализуется, если из философского видения, его частной формы отрицательная диалектика переходит в средство идеологического воздействия. Виртуальные значения формируют (и оформляют) процессуальность, текучесть представлений, образуя пустой контекст. Отсутствие у них собственных – предметно данных – значений определяет их подвижность как внутреннюю природу, заключающуюся в том, чтобы каждый раз указывать на другое, сбивать окончательную, будто бы достигнутую, устойчивость рационального понимания . Их дело, следовательно, - сдвиг понимания, отнюдь, впрочем, не ведущий в хаотичность произвольных толкований. Речь идет о рациональном понимании, которое не должно выступать довлеющим, говорящим о том, что есть «на самом деле» в виде окончательного суждения. Рациональность, чтобы не быть догматической и наивной, включает в себя момент внутренней изменчивости, иронии по отношению к самой себе, осознавая собственную неокончательность. Конкретная, жизненная, практически-действенная истина не улавливается полностью в абстрактных концепциях, как бы последние ни развивались и ни углублялись. Сдвигающе-иносказательная логика философских рассуждений  в поле виртуальных значений не позволяет остановиться в рациональной формализации, но вырабатывает, все же, и адекватный способ ее завершения, поскольку в понимании должна быть достигнута определенная окончательность формулировок. В противном случае мы поддадимся действию «потока сознания», будем ассоциативно все время говорить «о другом» и можем реально вовлечься в этот не остановимый рассудочными соображениями процесс. Ни до действия, ни до понимания мы с такой процессуальностью не дойдем. Но сейчас мы выходим не на тему завершености, рассмотрение которой не должно уводить в сторону, а на идею времени: постоянный смысловой сдвиг, осуществляемый виртуальными значениями и фиксируемый, в первую очередь, интуитивно-образно и рационально-неопределенно, образует ощущение «течения времени» с постоянной логикой рассуждений. С представленной точки зрения лучше сказать, что время не «течет», но как раз логика оказывается меняющейся, что дает сдвиг по значениям. Меняющаяся логика одновременно оперирует разными смыслами, течет, таким образом, не время, а смысл, в котором живет человек. Логика в таком подходе временит, что в рационально-аналитическом суждении выглядит, с одной стороны, как изменчивость мира,  относимая к временному потоку, а с другой – как дополняющая ее (т.е. изменчивость) статичная формальная логика с неизменными правилами вывода. Если время не «течет», а есть результат спонтанного развертывания иносказательно-смысловой логики, то оно оказывается действительно, как считал Кант, «априорной формой сознания», его чувственного уровня. Но в таком случае как о нем можно говорить в смысле отдельной сущности, о чем упоминалось выше? Иносказательно-смысловая логика не принадлежит рассудочному сознанию, для индивида она действует самопроизвольно, интуитивно, в известной мере стихийно. Именно в мере стихийности она объективна и отделена от субъекта, оказываясь для него внешней данностью. Здесь и возникает представление об «отдельной сущности», которая оказывается относительно отдельной, равно принадлежа как внешней реальности, так и внутренней. Мысль о времени, определяясь смысловым сдвигом, есть, во-первых, социо-культурный феномен достаточно сложной человеческой общности, в которой индивид явно сталкивается со своей интуицией и в состоянии зафиксировать ее наличие. Во-вторых, она свидетельствует об экзистенциальном, личностном, переживаемом времени индивидуального сознания, в котором последнее находит свою реальность и хочет ей соответствовать. Совпадение с реальностью приводит к полному поглощению сознания индивида текущим моментом, к внутренней остановке непрерывно происходящих расчетов и оценок, к состоянию спокойного созерцания существующего без ухода в прошлое и забегания в будущее. В мыслях индивид находится именно здесь и сейчас, он ничем не обременен, ничто его не тяготит. Это пустое время чистого созерцания и адекватного действия, между этими состояниями нет временного промежутка и вытеснения, они совершаются одновременно, поскольку присутствуют в пустоте сознания. Прошлое и будущее в экзистенциальном времени не исчезают вообще и бесповоротно, в этом случае человек просто становился бы беспамятным существом, не ориентирующимся в ситуации, не понимающим ее значения, причин и последствий. Прошлое и будущее перестают воздействовать непосредственно, как реальность, они не ведут к переживанию, человек от них внутренне отстранен, он находится в недлящемся настоящем. В противоположность этому, формальная, математически-равномерно текущая хронология, выражающая причинно-следственную зависимость, опирается целиком на модусы прошлого и будущего, элиминируя собственно настоящее. Выделяем, таким образом, два полюса описания времени: чистое настоящее, в котором пребывают подчиненные модусы прошлого и будущего и, с другой стороны, геометрически представленные состояния прошлого и будущего, которые суть объективированная реальность, причем момент настоящего оказывается без собственного «места» - он то попадает и укореняется в прошлом, то увлекается в мир будущего, неся в себе вперемешку страхи и мечтания, становясь безопорным, случайным и потерянным. Характерно, что первый полюс вытесняет геометрическое представление протяженностей и длительностей, он, следовательно, вне их, вне пространства и времени. Но это точка, не имеющая размеров, она также не находится в пространстве и времени, точнее, является пределом их исчезновения. Точечное представление выше было отнесено к эйнштейновскому описанию пространства и времени, теоретически оперирующему потенциальными значениями. На эмпирическом уровне и ньютоновская, и эйнштейновская механика базируются на интервальном представлении пространства и времени – т.е. в соответствующих математических преобразованиях говорится о промежутках времени ?t и пространства ?xi. Мнимый интервал, отвечающий виртуальным смысловым значениям, в эмпирическом плане  выступает как точка, сочетающая в себе и формальную точечность (внепространственность) и действительную интервальность, выступающую, в отличие от ньютонова подхода, сама по себе, вне вхождения в несвойственные ей области прошлого и будущего, полагающую бесконечную свободу индивиду, поскольку в ней нет ограничений, она именно бесконечна. Поле жизненных проявлений индивида оказывается не ограниченным внешними формальными рамками: точка явила качество бесконечности. Для математика это не является новостью, действительное число, как известно, может быть представлено и точкой на геометрической оси и бесконечной десятичной дробью. Такая синтезирующая функция и природа мнимого интервала говорит о его превосходящем характере по отношению к иным типам описания. Экзистенциальное время, понятое на его базе, суть также высшая форма времени, конкретное и актуальное время, обладающее всеми потенциями, всеми абстрактными составляющими, в том числе и «своим иным» - противоположный полюс также поглощен им. Мы рассмотрели различные виды значений терминов, привязавшись к качеству их смысловой границы, данной в наглядном геометрическом представлении. Виртуальные значения, хотя и нетривиальны для классической рациональности, но не переходят в иное, в противоположность, в них преодолена рассудочная раздвоенность содержания и потому этот вид значений может быть воспринят правильно. По поводу же актуальных и потенциальных значений следует сказать еще несколько слов. В конечном счете, т.е. в эмпирическом отношении, формально-рассудочное (ньютоновское) и формально-диалектическое (эйнштейновское) описания фиксируются в практике абстрактных, но совершенно понятных и ясных актуальных значений, которые по своему существу выражают дискретность содержательных отношений. Эта дискретность далее онтологизируется, полагается точным выражением существующей реальности. В таком качестве ее воспринимает индивид, подстраивающийся под требования дискретно представляемой реальности, сам отдающий себя ей в подчинение. Разрушить монополию разного рода формализмов призвана философия и делает это она доведением двух аспектов понимания предмета, формы и содержания, до их конкретного тождества. Здесь мы различаем упомянутые значения таким образом: реально в формировании разумной осмысленности участвуют значения актуальные; потенциальные – могут участвовать, оставаясь пока незадействованными. Поскольку же они потенциальны по определению, то их участие всегда будет опосредованным, косвенным. Потенциальные значения могут принимать измененный вид актуального и создавать видимость, так сказать, второго порядка, где субъект живет в фантасмагорическом мире оживших знаков, не имеющих, к тому же, прямой эмпирической корреляции. Ньютоновская, механистическая наглядность остается необходимым звеном в понимании, именно она помогает нам удержать мысль на предмете и приходить к определенному заключению. Характер континуума значений дан как а) формализованный и в) реальный. Конкретизируя далее, формализованный континуум представим в 1а) точечном виде и 2а) дискретном. Реальный континуум определим как процессуальный. Тенденцию онтологизации формализованного континуума мы пресекаем тем, что указываем на саму реальность, никак ее не объективируя и условно называя ее природу процессуальностью. Вместе с тем, для достижения состояния понимания необходимо вернуться в формализацию. Отсюда следует вывод, что понимание есть внутреннее дело собственно сознания и в реальности можно вполне присутствовать не понимая ее, тем более, что сократовская ирония ясно показала, что момент незнания неискореним в познании. Включение момента незнания в систему рациональных представлений должно дать последним их завершающую меру и полноту. На основе проведенного различения континуума значений получаем первую классификацию контекстуального многообразия. Оно предварительно распадается на три основных вида: а) буквальный контекст, назовем его собственным. Он сформирован актуальными значениями, которые предметно-наблюдаемы, эмпирически наглядны и прямо буквальны. Он непосредственен и показывает ближайшую смысловую укорененность высказывания. По идее при этом не должно быть интерпретации вовсе или же она минимальна. Здесь контекст и текст (почти) совпадают  - подобно совпадению теоретического и эмпирического уровней в классической механике. Интерпретацию здесь восполняет и заменяет наглядность, позволяющая просто указать на искомое содержание. Собственный контекст – это то, на что высказывание непосредственно ориентировано как описание и/или объяснение. Для высказывающего оно явно, это уровень авторского понимания. Однако выйти исчерпывающим образом на простую и наглядную буквальность в общем случае нельзя. Она адекватна в эмпирическом мире воспринимаемых предметов и приблизительна в области внепредметной, характеризующей отношения, взаимосвязь, целостность, цели и стратегии, разворачиваемые как в материальной, так и идеальной, знаковой действительности. Оказывается, что когда автор приходит к выявлению отчетливого словесного эквивалента того, что он хочет высказать и полагает это соотношение точным, буквальность найденных выражений ускользает от читателя и остается непонятой. Неясность, опять-таки, требует толкований, идущих уже от уровня читательского буквализма. Такой контекст можно назвать также эмпирическим, - таким, в котором предмет полагается тождественным имени. Предполагаемое совпадение имени и предмета означает идеализацию, ведущую к замещению реальности ее знаково-символическим описанием. При этом формируется предметно-эмпирическое, протокольное описание, т.е. буквальность, представляющая реальность в форме, удобной для ее последующей рационализации, которая есть продолжающееся замещение. Актуальные значения здесь также разобщены, как и предметы внешнего мира – насколько мир полагается  внешним, настолько он разобщен в себе; в) общий контекст, включающий в себя 1в) теоретико-концептуальное и 2в) эмпирико-концептуальное обобщения. Это, следовательно, контекст в той или иной степени теоретический, знаково-символический, всегда подразумевающий необходимость интерпретаций и определяющий их структуру. В нем присутствуют условия, предваряющие и направляющие всякое рассуждение. Здесь осуществляется знаково-теоретическое описание, имя не имеет отчетливой привязки к предмету, поскольку относится, в основном, к внепредметному миру. Это этап объяснений, образованный потенциальными значениями с формальными признаками взаимоперехода. Это последовательный переход, создающий образ непрерывности и внешней связности объектов-значений. Но переход только намечен, поскольку различные значения хотя и сопричастны друг другу, но не сохраняются в ином, теряются, остаются на своих местах – они неподвижны; с) универсальный контекст (всеобщий, пустой). Здесь  происходит выход к буквальности первого рода, но не  в актуальных, а в пустых значениях. Это предметно-метаэмпирический контекст, он также может характеризоваться как метатеоретический. Он, в общем, не требует интерпретаций – при условии понимания того, что используемую здесь предметность нужно трансцендировать, превосходя ее,  но не отрываясь в беспочвенность. Трансцендирование есть скользящий смысловой сдвиг, смысловая изменчивость, несущая в себе относительную завершенность. Благодаря сохраняющейся внутренней завершенности ее можно понять и, вместе с тем, не задерживаться на этом понимании. Здесь работают виртуальные значения, находясь в состоянии самотождественности и, одновременно, различения. Во всех  трех видах контекстов должно обеспечиваться точное изложение соответствующего понимания, поскольку именно для определенности смысловой актуализации значений они и служат. Описание в этих трех случаях должно быть, в идеале, протокольным, достигая исчерпывающей строгости изложения содержания. Строгость, таким образом, необходимо требовать в любом рассуждении, будь оно научным, гуманитарным или бытовым. Точность, упомянутая выше, выражает адекватность, но это не единственное ее пояснение (значение). Точность и строгость близки по значению, но и различаются. Философскую мысль, например, вряд ли стоит называть точной, это подразумевало бы однозначность толкований используемых терминов. Вместе с тем, она обязана быть строгой. Строгость вполне сочетается с содержательной неопределенностью, присущей философскому рассуждению. Здесь уместна аналогия с движением микрочастицы: ее нельзя точно локализовать в пространстве, можно указать только вероятность нахождения ее в той или иной точке, и, вместе с тем, ее движение (как движение волновой функции) происходит закономерно, описывается строгим, логически безусловным образом. В квантовой физике представлено, таким образом, и состояние неопределенности в описании микрообъекта, и даны определенные рамки этой неопределенности; точность здесь присутствует вместе со строгостью описания. Мы не будем требовать для философии обязательной точной локализации значений, иначе сразу же попадем в ситуацию формализованного знания. Строгость же, понимаемая как адекватность и логичность изложения, остается обязательным требованием. Текст, следовательно, может быть «темным», неясным – в силу его семантически-квантового, неклассического характера. Это его не умаляет, пусть только в нем присутствует строгость мысли. В этом случае мы ее в принципе всегда можем проследить. В текстах, ориентированных на буквальный, общий или универсальный контекст, требование строгости изложения должно приводить, соответственно, к протокольному описанию:

1. естественных имен;

2. искусственных знаков-обозначений;

3. первичной реальности.

Чтобы захватить первичную реальность, насколько это вообще возможно в слове, нужно освободиться от знаковой заполненности, знаковой «вещественности», сделать понятие пустым, одновременно сохраняя его индивидуальность. При этом происходит трансцендирование понятия, соскальзывание с его остановившейся содержательности. Формализация в полной мере присутствует на втором уровне, там располагается и интерпретация. Рациональность, которая связана с этими двумя аспектами, является, таким образом, промежуточным этапом на пути к полному и завершенному знанию. В форме рационального рассуждения познание ни начинается, ни завершается. Начало и конец познания лежат вне рассудочно-интерпретирующей, знаковой деятельности ratio. Поскольку проведенная классификация контекстов была предварительной, самой общей, то ее и нужно понимать как начальную абстракцию, которая выделяет полюса и крайности искомого содержания. Само это изложение относится к концептуальному уровню, поскольку мы разделяем, даем названия, обозначаем. В других случаях данный текст тяготеет к предметно-буквальному контексту, однако в силу его максимальной отвлеченности задействованным по существу оказывается третий, универсально-пустой тип контекста. Философский текст, следовательно, обладает внутренне-переходным характером, его контекстуальная привязка не определена однозначно. В нем работают разные виды логик: как сугубо формальная, эмпирически-обыденная, так и иносказательно-смысловая. Его адекватная точность означает достижение протокольной формы соответствующего контекста. Что позволяет судить о качестве достигнутой протокольности? Это вопрос не к читающему текст, а в первую очередь к автору. Ответ лежит вне каких бы то ни было формализаций и технических методик, он находится в сфере чувственного – в ощущении полноты, досказанности, в чувстве завершенности, исчерпанности и (само)достаточности сказанного. Ответ находится, далее, в чистоте и отчетливости такого рода ощущения, которое не должно быть смутным и неясным: те мысли, которые определились в процессе понимания, получили явное выражение и более не тяготят автора. Протокольность, как правило, возникает первоначально в авторской позиции. Однако возможна ситуация, когда такая позиция для самого автора останется неявной и в должной мере не осознанной, но она выступит яснее в соответствующем прочтении. В качестве примера можно привести поэтические строки Гельдерлина «там, где гибель, там и спасение», на которые нередко ссылается Хайдеггер, давая им развернутую интерпретацию и привлекая в качестве необходимой поэтически-дополняющей ассоциации своих положений. Однако даже если автор вполне осознает протокольность написанного, то в случае философского текста у него самого отсутствует исчерпывающее рациональное понимание рассматриваемой темы. Он, в лучшем случае, скорее прочерчивает стратегические направления ее осмысления, создавая условия для возникновения последующих текстов, идущих в этом же русле, чем окончательно «решает проблему». Это происходит потому, что в подобной ситуации задействован третий вид контекстов – универсальный и пустой, не имеющий завершенной рационализации. Если, все же, философский автор полагает себя достигшим окончательного «решения», по поводу которого нет необходимости вести дальнейшие рассуждения, то он, скорее всего, пребывает в состоянии незнания своего незнания. Как ни странно, это тоже своего рода самотождественность индивида, обладающая качеством полноты, хотя и абстрактной и бессознательной. Еще раз подчеркнем, что и в философских текстах возможна строгость изложения, которая, в отличие от текстов естественнонаучных, сочетается с неопределенностью и изменчивостью содержания. При этом требование адекватности выражения авторского понимания выполняется при его ориентации на пустой контекст. Выход в пустой контекст лишает автора исключительных прав на свой текст, здесь появляется соавтор, делающий сказанное открытым и творческим, всегда новым и неизвестным. Проведенная выше начальная классификация привлекает для пояснения пространственную аналогию границы, пространственность вообще лучше всего способствует рациональному уяснению. Временнaя составляющая контекстов гораздо менее представима и представима она как раз не в своей сущности, а во внешнем отношении, пространственным образом, в облике иного. Аксиоматика пространственно-временного типа, лежащая в основе контекстов разного рода, характеризуется в трех отношениях:

1. по природе элементов континуума значений (т.е. по специфике их содержательной границы);

2. по их количеству;

3. по их смене.

Первые две характеристики составляют пространственную компоненту континуума, третий – временную. Пространственная сторона контекста апеллирует к наглядности, но наглядность неразрывно связана с видимостью, обусловливая возникновение заблуждения. Чтобы пространственность не доминировала, не подавляла понимание и не вела к заблуждению, ее требуется превосходить, сдвигая тот смысловой образ, который она статично формирует. Сдвиг же прямо ведет к временной компоненте и оказывается, что смысловой (экзистенциальной) сущностью пространственности служит именно время, временность. С другой стороны, когда говорится, что время представлено в пространственноподобном виде и это неверно, что время не должно быть геометризовано, то это «неверно» не имеет значения абсолютного запрета. Временность таким образом открывает себя, показываясь в изменчивых внешних формах и мы будем утверждать, что в таком показе ничего не скрывается и экзистенциальная пространственность полностью насыщена временнностью и уже от самого субъекта зависит, на что он сделает свой содержательный акцент. Как пространственность, так и временность суть различные способы описания и подходы к нему, причем ведущей стороной может выступать как одно, так и другое, поскольку последовательное рассмотрение-проникновение обязательно ведет к противоположно-дополнительному аспекту. С выделением пространственной стороны контекстов связано объяснение как первоначальная форма понимания. Объяснение всегда рационально  (все равно – на самом деле или по видимости, оно в первую очередь структурно и формально) и полностью разложимо в соответствующем интерпретационном базисе контекста. Этот базис составлен исходными пространственно-временными аксиомами, определяющими тип контекста. В таком подходе, отчасти альтернативном чисто множественному описанию контекста, последний характеризуется как базисная система интерпретаций, выражающая способ фундаментальной связи, тип целостности рассматриваемого содержания, задающий, в свою очередь, логико-семантическое поле (пространство) рассуждения и понимания, определяющий ведущий тип логики и критерии достоверности. Объяснение строится в рамках частного, буквального и общего, концептуального контекстов и делается это осознанно, явно. Используемый контекст при этом всегда известен объясняющему. Мы уже неоднократно использовали термины «понимание», «уяснение», «объяснение» и т.д., подобного же рода. Они и синонимичны, поскольку относятся к одному процессу познания, и различаются, т.к. этот процесс неоднороден и может быть разбит на этапы. Уточним их место. Если дан некоторый предмет, шире – тема, нуждающаяся в  понимании, то ее эпистемическое развертывание от автора к читателю проходит ряд ступеней.

1. Прежде всего, это правильное (протокольное) фактическое описание предмета, свидетельствование о нем. Предмет здесь дан в нерасчлененном, совокупном виде именно как особенное содержание. В большой степени выделенная индивидуальность определит дальнейшее свое понимание. Начальный толчок выделению-локализации дает естественное имя предмета, который не имеет однозначно-завершающего содержания. Если мы хотим философски уловить сущность имени вне его преходящих и временных толкований, то уже на первом этапе познания нужно не спешить с оценками и готовыми мнениями, а позволить говорить соавтору, не вовлекаясь в пристрастия (если не возникает такая задача).

2. Второй этап (и последующие) есть авторская и вполне сознательная работа. Начинается она с высказывающего изложения темы. Заявленные свидетельства при этом становятся в связь друг с другом, возникает момент интерпретации. Автор проводит рассуждения, взвешивая их в ракурсе свидетельств, одновременно располагая элементы первоначального описания в дополняющей их последовательности. Поскольку речь идет об одновременности, то мы понимаем это как корреляцию, согласованность процесса рассуждения, его самотождественность, в которой этапы не располагаются один после другого (не всегда располагаются), а сосуществуют. Так, свидетельствование, вообще говоря, не происходит во времени, поскольку здесь звучит голос вневременного соавтора, оно – в до-времени. Наличие текущей хронологии, когда одно содержание сменяет другое, реализует сознательные авторские усилия. Свидетельствование же, в силу своей вневременности, проходит через все этапы, будучи им со-врeменным. Таким образом, высказывающее изложение содержит в себе и само первоначальное описание, заявленные свидетельства как раз во взаимной корреляции определяют саму «заявленность».

3. Автор может не удовлетвориться практикой просто рассуждений, он хочет и должен ее завершить. Вне завершающей полноты рациональность не будет последовательной формой мысли. Поэтому высказывающее изложение резюмируется утверждениями, которые предлагается принять к сведению как истину. Опять-таки, свидетельствование может сразу принять форму утверждений и тогда изложение станет второстепенной частью текста, обращенной к тем, кому сразу не понятно и требуются пояснения. Декларативно-утвердительная сторона текста звучит очень сильно, когда свидетельство выступает настолько отчетливо, что автор здесь следует буквально вослед соавтору, сознательно реконструируя его интуиции. Таковы тексты, например, Гегеля и Маркса, а также раннегреческих мыслителей. Последние декларируют, впрочем, гораздо мягче, чем Гегель и, тем более, Маркс.

4. Ясность авторского понимания находит себя в объяснениях, содержащихся в тексте. Объяснение может быть как безусловным, воспринимаемым автором как итог достигнутого понимания, как истина, так и условным, принимаемым «в известной мере», как «способ говорить», который буквально воспринимать нельзя. В последнем случае оно будет промежуточным и проходным состоянием в познании и действии, в конечном счете не обязательным. В объяснении субъект апеллирует к основанию, принятому как истинное или истинноподобное. Он редуцирует содержание к известным положениям, которых не должно быть много. Чем менее предмет рассуждений формализован, тем более приблизительным и неточным оказывается объяснение, становясь, мало-помалу, только привычным способом понимания, в котором самого понимания уже не осталось. Речь идет о предмете, содержание которого может быть формализовано в различной степени. Если оно с самого начала определяется соглашением, то никакого объяснения и не потребуется, поскольку перед нами присутствует результат концептуально-абстрагирующей деятельности рассудка, в котором субъект должен разбираться и понимать. Таково положение в математике. В естественных науках, где работают методы прикладной математики, объяснение отвечает своей сути, оно на своем месте. В гуманитарных дисциплинах объяснение связано с остаточной формализацией, с рассудочным отношением к предмету. Оно не исчезнет вовсе и не должно исчезнуть, но требуется сохранить адекватность рассматриваемой предметной области. Приблизительное объяснение вполне уместно, если осознается именно в таком ракурсе. «Способ говорить» также служит в качестве пояснения, это вариант нелинейного объяснения в отличие от его линейной формы в научном описании.

5. Здесь начинается встречная работа читателя, который все предыдущее должен осознать, осмыслить, понять, т.е. тем или иным образом уяснить. Если для автора должна быть характерна ясность понимания того, что он делает, то теперь мы говорим об уясненности – это ясность, прошедшая через восприятие читателя, он ее должен воспринять, сделать окончательной для себя. Приставка «у» свидетельствует о завершенности действия: (у)бежать, (у)трамбовать, (у)мчаться… Когда происходит встречное к авторской ясности уяснение его текста, возможны три варианта:

   1. восприятие текста произойдет идентично авторской позиции. В таком случае перед нами простая передача исходной позиции. Это уровень школьного обучения;

   2. восприятие не приведет к пониманию автора, оно будет ниже его. Это уровень недостаточной передачи;

   3. восприятие читателя превысит авторское понимание, это сверхпередача. Автор при этом передал больше, чем сам рассчитывал, а читатель сумел проделать эту операцию явно.

Третий вариант наиболее интересен, поскольку первые два говорят в лучшем случае о добросовестном чтении, в худшем – о плохо подготовленном читателе. В нем возникает продуктивное сомнение в отношении прочитанного. Продуктивность его в том, что оно заставляет выйти на более широкий контекст трактовок, в котором авторские утверждения проходят через критику, превращающуюся в самокритику. Самокритика отличается от критики тем, что она не отвергает предложенные формулировки, но проясняет их, уточняя содержание и действуя, следовательно, в интересах его развития. В рамках самокритики происходит доработка содержательной стороны текста, и авторские утверждения получают свое место в смысловом отношении, лишаясь универсального статуса абсолютной истины. Без «своего места» утверждение не то, чтобы реально претендует на полную непогрешимость, в нем, скорее, просто не возникает соответствующего уровня самооткровения, заставляющего искать  это свое место. Если автор не претендовал на безусловность своих представлений, не указывая условия ограничения собственных объяснений, то, все-таки, всегда есть желание получить нечто окончательное и неизменное, пусть даже и текуче-неизменное. В противном случае перед нами останется невнятное впечатление чего-то, возможно яркого, но эфемерного, исчезнувшего без следа. Продуктивное сомнение снимает претензию безусловности сказанного, эту форму авторского самогипноза, и вырабатывает понимание его внутренней и естественной меры. На этом уровне сомнений может, кстати, возникнуть и фигура самого автора, если он отнесся к себе критически, вернулся к написанному и творчески, расширенно, не отвергая вовсе, переосмыслил сделанное. Но обычно, все же, это делают другие.

1. Сомнения читателя приводят его к соавторству, к выработке своего отношения к тексту, к уточненным формулировкам. При этом предыдущая уясненность, основательно проработанная, превращается в принятие текста. Текст уже изменен, соотнесен с позицией читателя. Происходит выход за пределы первоначального текста  и его формальной уясненности в состояние соавторства и в таком измененном качестве он становится своим, принимается как факт. Этот укорененный в сознании факт внешне выступает как утверждение. Движение понимания от автора к читателю, таким образом, замкнулось – читатель сам превратился в автора и пришел к собственным убеждениям.

Чаще позиция соавторства возникает не прямо в процессе восприятия текста, а впоследствии, после его соотнесения с иными трактовками; как результат – происходит выход на осознание их взаимосвязи, превышение односторонности каждой позиции. Это, однако, детализация, не меняющая существа дела. Разумеется, невозможно уложить в одну схему все многообразие форм познания, когда, к тому же, происходит взаимодополнение авторского и читательского понимания, и сам исходный предмет давно потерял свою отчетливость и находится в состоянии  смысловых трансформаций. Тем не менее, некоторые узловые точки мы зафиксировали. Насколько явно в авторе звучит его внутренний соавтор, незримо присутствующий на всех этапах работы, настолько возможен и внешний диалог с читателем. Внутренний соавтор замещает внешнего читателя в процессе создания текста. Если это замещение состоялось, далее оно развернется в творческий диалог текста с читателем. Фактически, к делу осмысления при этом подключается внутренний соавтор в самом читателе, его творческая и открытая ипостась. Таким образом, если автор как эмпирический индивид сумеет отстраниться от своего непосредственного «Я» и дать слово другому, неэмпирическому «Я», которое по сути своей безлично и универсально (одновременно, и индивидуально), и, далее, эту же процедуру проведет читатель, то они будут со-беседовать на смысловом уровне, без препирательств и мелочных соображений, не стремясь опорочить и уязвить друг друга, но только с целью самопознания. Внутренние соавторы весь материал располагают в ракурсе самопознания и для них (фактически, для него) нет ничего только внешнего или только внутреннего, поэтому им ничего не противостоит и ничто не враждебно. Включение читателя в текст, проникнутость текстом дают картину раскрытия субъекта, так, что он именно проникается текстом, допускает его к себе как узнанное свое. Не внешнее бытие раскрывается перед ним, а он, воспринимая текст, превращает его в себя, интериоризирует, обнаруживая, в конечном счете, глубоко родственное, внутренне близкое содержание. Субъект, следовательно, находит себя в бытии – при условии доверия к нему. Самопознание осуществляется в доверии, вообще в вере. Обычно   в классической теории познания полагается, что субъект как нечто цельное проникает в бытие и именно оно должно раскрыться в акте познания, стать, по Хайдеггеру, непотаенным. Мы же увидели, что в языке существует и другое, противоположное описание, когда предполагается раскрытие самого субъекта, снятие, следовательно, его внутренней защиты. Эта защита есть граница эмпирического Эго, «Я», оставляющее индивида в неведении, невежестве и слепоте, которые он далеко не всегда намерен преодолеть, несмотря на все декларации по поводу стремления к истине. Слепота и невежество эмпирического «Я» таковы с точки зрения иного, неэмпирического и вообще необъективируемого состояния подлинной индивидуальности. Цель Эго – адекватная социальная адаптация, эффективное вписывание в предметную реальность и оно ее достигает. Рассуждения относительно своей слепоты Эго вообще не воспринимает, понимая их (причем совершенно верно) как определенного рода уловку, направленную на его преодоление. Пришли ли мы в этой, «перевернутой» картине к «более правильному» описанию? Нет, мы получили только одно из возможных описаний, которые суть вспомогательные и проходные величины в представлениях процесса самопознания. Только так и надо принимать всякого рода картины и примеры, различного рода наглядности – как полезную условность, обладающую не безусловной, но известного рода истинностью. Однако наша картина обладает решающим преимуществом перед классическим вариантом: она обращает внимание на самого индивида и видит в нем проблему. На уровне эмпирического естествознания (биологии, физиологии, научной психологии и проч.) индивид, хотя и выступает сложным объектом, подлинной проблемы не представляет. Подлинной – означает с длящимся вопрошанием. Все вопросы рассматриваются здесь в рамках наглядного языка наблюдений и методологии эксперимента с выработанными требованиями повторяемости, однозначности, линейности, причинно-следственного описания, внешней фиксации результатов. Эти требования взаимосвязаны, так или иначе дополняют и частично пересекаются в содержании. Трудность здесь заключается в умении правильно проецировать бытие индивида, его самого на плоскость объективного рассмотрения и выделить все существенные компоненты, гармоники этого объективного ряда. Это рассмотрение в сути своей всегда частично, полнота вuдения требует равного учета всего содержания и уже после этого при необходимости можно провести выделение «главного». Подлинной проблемой индивид становится на уровне не естественнонаучной, а философской рефлексии, которая, разумеется, не сводится к некоему вторичному «обобщению» того, что ей перепадает после деятельности чистого рассудка научного познания. У философии – свой ракурс, обеспечивающий такой взгляд на мир, который содержит проблемность в принципе, и стать беспроблемным, окончательно решенным, не может. Неисчезающая проблемность любого бытия подразумевает его противоречивость, парадоксальность, неожиданность, новизну, нетривиальность, короче говоря – неиссякаемую глубину и наличие экзистирующего, внутренне активного, деятельного начала. Что же это за начало? Это неэмпирическая, смысловая структура бытия, образующая своего рода след во внешнем материале опыта, пронизывающая этот опыт, оставляя множественные следы своего пребывания (можно сказать и непребывания) без возможности полной редукции к опыту. Последнее приводит к потере качественной особенности смысла, его сугубой прагматизации и узости. Смысловая структура не сводится и к сущности вещей, образуя, скорее, закон изменения этих сущностей. В области смысла, в сфере идеального (которое, хотя и нематериально, но совершенно реально) противоречие находит свою естественную среду обитания, оно здесь – у себя дома и его не надо изгонять, как это делают в своей сфере научные теории. Поскольку так обстоит дело и смысл обязательно соотнесен с противоречивостью и раздвоенностью содержания, то оно, это содержание смысла, разновекторно, одновременно бежит в разные стороны и используемый язык для описания этой ситуации должен быть осознан в его применении. Иного языка, кроме обыденного языка наблюдений и общения, мы создавать не должны, чтобы не впасть в схоластическую формализацию. Требуется привести в движение значения контекстов и реально задействовать их в понимании. Философская, особая проблемность возникает в сфере не природного, но общественно-исторического и личного бытия. Прямой контекст эмпирического языка относится к  пространственности и говорит о поверхности (чего бы то ни было). Слово, взятое не прямо буквально, а символически, позволяет выйти на необходимое контекстуальное многообразие значений. Прямая же буквальность не улавливает и не выражает смысл ни исторического процесса, ни человеческой жизни.

Выход из геометрической определенности обыденного языка в аллегорию и символику, так, чтобы внешне обыденная речь превратилась в инструмент ясного осознания, означает, что мы покидает круг эмпирического существования и перестаем однообразно вращаться в одном и том же круге проблем, постоянно недоумевая при этом: как это история вечно умудряется оставлять нас с носом?

Поэтому Энгельс с полным правом заявляет: «Мы знаем, что такое час, метр, но не знаем, что такое время и пространство! Как будто время есть что-то другое, нежели совокупность часов, а пространство что-то иное, нежели совокупность кубических метров!» [328, 550]. Но нужно помнить, что это право до тех пор истинно, пока мы остаемся в рамках ньютоновой парадигмы – для философа это вовсе не обязательно.

« … неделимый отрезок, миг, перед которым мы несвободны. Он застрял, и мы высвобождаем его. Он и есть мысль. Это время невозможно расположить линейно и последовательно. Если я хочу выстроить какое-то действие, то оно предполагает шаги — первый, второй, третий. А шаг, в котором нечто только на миг себя показало, я линейно расположить не могу - тут же все уходит вбок, сцепляясь, и двигаясь потом по замкнутому кругу взаимодействий, где повторяется одно и то же. Одни и те же задачи нужно решать заново, как будто никогда не было сделано и никогда не будет пережито. Вот об этом ухождении вбок я и хотел вам сказать в связи с Россией» [155, беседа 20].