4.6. Общество, история, личность и наука: глубинное противоречие

Методы научного мышления, переносимые на изучение общества и истории, образуют парадоксальную ситуацию, внутренне противоречивую и неустойчивую, чреватую напряжениями и разрывами общественной жизни. Во-первых, здесь ничего «перенести» нельзя – этот термин указывает на неизжитую пространственность нашего мышления. «Общество» не находится рядом с отдельно существующей «природой» и природная форма знания, воплощенная в законах различного рода детерминаций, возникает всегда при использовании апробированных научных методов. Это означает, что какую бы качественно особую сферу или область действительного мы ни взяли – химические процессы, превращения веществ, живую природу или минеральное царство, само общество, человека и т.д. – при стремлении рассмотреть их «научно» полученный результат всегда будет обладать формой природного бытия. Пытаясь понять бытие как общественное, мы обращаемся в первую очередь к анализу его материальной производственной структуры, подходим к обществу как к объекту и – неизбежно остаемся на уровне природного, лишь по внешнему содержанию отличающемуся от обычно фиксируемой природы. И это внешнее содержание здесь совершенно несущественно. При таком подходе мы обладаем только видимостью понимания, поскольку произвели переход в эмпирическом пространстве внешних форм, в то время, когда требовалось движение в пространстве логическом, понятийном, которое конкретизирует первоначальную природную форму овладения бытием. Конкретизация и развитие этой формы выражается в смещении значений терминов и в появлении новых ключевых слов. Например, здесь уже не желательно говорить об «овладении», это из прежнего понятийного словаря, лучше использовать слово подступ. Однако это требует постоянного удержания нашего внимания к наработанной инерции объяснений и  умения ее вовремя пресечь. В противном случае конкретизации не происходит, и природная абстракция целиком властвует в понимании так и не постигнутого общественного бытия. Человек при этом сам остается природным и детерминированным существом. Он живет в превращенных и отчужденных формах жизнедеятельности, проклиная свою несчастливую долю и кляня судьбу за жестокость и несправедливость. Общественное развитие рассматривается в рамках детерминации его естественно - историческими законами, «базисно-надстроечная» структура общества отражает при этом принятую парадигму универсализации отношений объективного плана как определяющего и субъективного как определяемого, разделенных материального и идеального аспектов. Все это чисто природная абстракция, т.е. подход, оставляющий предмет рассмотрения в ракурсе природной детерминации, в его содержательной проекции в природу. И, наконец, трактовка человека как воплощенного социума, его социологизация (…его сущность не есть абстракт, присущий всякому индивиду..! – знаменитый тезис Маркса по Фейербаху) есть своеобразный прообраз столетием спустя возникшей гипотезы Гейзенберга о существовании некоего спинорного поля, возбужденными состояниями которого оказываются известные элементарные частицы. Это пра-поле играет роль порождающей субстанции в физике и с этим толкованием вполне соотносимо представление о порождающей человеческую личность социальной материи. Это свидетельствует об одноуровневости объяснений, их однопорядковости в смысловом отношении как в физике, так и в учении об обществе. Такие объяснения есть, разумеется, следствие продолжения, но никак не преодоления исходной абстракции природного, внешним образом представляемого, предлежащего бытия. Человек в философии марксизма выступает как бесструктурное образование. В нем нет сущности, она целиком находится вне его – в социальных отношениях и взаимодействиях. Помимо этих отношений человека нет. Здесь наблюдается полное сходство с описанием природы элементарных частиц, определяемой теми взаимодействиями, в которых они участвуют. Потребности человека, природные по содержанию и социальные по форме реализации, детерминируют его и также являются следствием воздействия на него развивающейся социальной среды. Вообще насколько мы разделяем форму и содержание, настолько мы остаемся в природных пространственных формах объяснения. Такая интерпретация поведенческой мотивации субъекта соответствует в классической электродинамике силовому воздействию на частицу со стороны поля. Эти параллели показывают определенное и явное сходство объяснений физических и общественных явлений в наиболее принципиальных, исходных позициях. Один и тот же тип мышления продуцирует эти объяснения и различие собственно предметов исследования оказывается второстепенным фактором. Оно, скорее, декларируется, чем действительно учитывается. Подходя к познанию мира с точки зрения объективности рассмотрения, мы отнюдь не имеем его в форме «самого по себе», как подлинной и/или окончательной реальности. Это абстрактный мир вне человеческого бытия и таким он был задан сознанию до формирования научной рефлексии, образуя для нее начальное условие развертывания. Откуда же берутся эти начальные условия? Из предыдущего изложения ясно, что они обусловлены воздействием ближайшего бытия и являются по своему значению не просто отражением и осмыслением этого бытия, а поистине его откровением. Откровение видимости создает веру в безусловность субъекта и объекта, рождая в конце концов вероучение с системой догматов по поводу самодовлеющей материальности бытия. Первоначально принятая интенция объективного развертывается в дальнейшем в систему научного знания, пытающейся охватить всю структуру мироздания, постичь все ее тайны, добиваясь полной, математически строгой ясности понимания. Пока дело касается исследования бытия в форме универсальной видимости, понимаемой как естественная среда обитания человека, возражений в правомерности такого подхода нет, его принципы адекватны предмету познания. Но как только, не удерживаясь в этих разумных границах, научное знание пытается охватить в своей всепроникающей тотальной экспансии личностно-жизненную и историко-общественную деятельность и действительность, как сразу же показывает свою фундаментальную неполноту. Оно заключается в том, что эта действительность представляется в той же единственно возможной для научной рефлексии форме природного без учета существенного значения для нее личностного аспекта. Тем не менее, эта природная форма общественного не очевидна и представляется, что она здесь так же адекватна содержанию, как и в исследовании «естественной среды». Представление адекватности возникает вследствие замещения внешней формой самого содержания, которое остается неизвестным. Вторгаясь в мир внесубъект-объектной реальности со своим дихотомически-иерархическим постулатом, научное сознание интерпретирует данную реальность на свой однозначный и привычный лад, опустошая и омертвляя ее. Вырабатываются так называемые «научные принципы» построения общества и его управления. Трудно представить себе что-либо более абсурдное, чем научно управляемое общество. Иллюзии по поводу универсального характера наук свидетельствуют об исторически инфантильном состоянии общественного сознания. Вот и общественные науки называются именно науками, и нет никакого сомнения в правомерности этого альянса. Настолько сильно поклонение идолу научного знания, его методологии, авторитету, что мертворожденные дети незаконного и противоестественного союза науки и человечески личностного бытия долго почитаются за живых – тем более легко это происходит, что принципы, в отличие от физических тел, не охвачены видимым тлением. Между тем, социальный опыт XX в. ясно показывает, что результат «научного» построения общества составляет его унификация и обезличивание, обесчеловечевание и упадок. Рационализация общественного бытия ведет к абстрактной «прозрачности»  структуры его управления, ее одномерности, иными словами – к системе тоталитарного типа , в которой исчезает человек и остается механический набор его ролевых функций. Ролевой, или, что то же самое, суммарный человек, существующий в разорванном мире без осознания своего положения, детерминирован социумом в полном согласии с марксистской доктриной природы человека. Однако для осуществления такой поглощающей обусловленности над ним сначала была произведена хирургическая операция по отторжению из субъектного мира душевных и духовных структур, препятствующих овеществлению человека, распаду его культуры, являющихся источником индивидуальной самоорганизации и саморазвития, становления личности. Овеществленный человек, лишивший себя сам – под напором внешнего бытия -  творческого начала, свободы, переместил ответственность за свою деятельность вовне, в безличную коллективность и стал окончательно природным и детерминированным существом, одушевленной вещью, которая уже не противоречит фикции научного общественного устроения и не возражает ей. Один фантом смыкается с другим и в результате рождается абсурдно-реальное, фантасмагорическое общество «победившего социализма». Научность, впрочем, не в состоянии полностью овладеть обществом и пронизать его своей продуманностью и рационалистичностью во всех отношениях и на всех уровнях. Так, в структуре народно-хозяйственного механизма с самого начала плановых пятилеток присутствует неисчезающая степень анархии. Но была одна сторона общественной жизни, где научный подход торжествовал полностью и окончательно. Здесь он не терпел какой бы то ни было приблизительности, неточности, своеволия. Поразительна поистине сверхчеловеческая продуманность и учтенность всех аспектов функционирования этой сферы, возможная и осуществленная вследствие исчерпаемой конечности ее содержания. Исчерпаемость свойственна не реальной действительности, а абстракции. Но это была воплощенная в видимом существовании абстракция, охватившая огромные людские массы и широчайшие географические просторы. Имя ей – архипелаг ГУЛАГ. Вся система лагерей, тюрем, колоний, пересыльных пунктов начиная с первого дня попадания в нее человека и до последнего его часа (пребывания в ней) ввергала его в призрачное, но сугубо материальное и детально продуманное бытие, стремившееся выдавить из него все проявления бытия духовного.   Обитые железом двери, решетки, рассчитанные с абсолютной точностью перемещения и обыски, принудительные работы, надзиратели в тюрьмах и вохровцы в зонах, колючая проволока, вышки, соответствующая еда и медобслуживание, системы допросов, пытки, адски усовершенствованные наручники - вот где нашел благодатную почву идеал рациональности и реализовались научные методы управления обществом. Только общество это было сообществом заключенных. Главная особенность этих методов – их отвлечение от субъекта и полное объективирование действительности – будучи сравнительно безобидной  в несубъектных изысканиях в досоциальных формах движения, оказывает по отношению к личности и обществу свое опустошающее и разрушающее действие сразу же, как только обратит к ним свое незрячее лицо. Незрячее – потому, что в упор не видит разницу между свободным субъектом и детерминированной вещью, рассматривает первого как особого рода вещь, истолковывая его бытие как подобие вещного, с тупой силой внедряя такое понимание в саму жизнь. Все человеческое трансформируется в бесчеловечное – и это все та же наука, из которой просветители XVIII в. сотворили нового кумира, XIX в. многократно усилил эту тенденцию, а в XX-ом она вошла в сильнейший кризис в экспериментах на социальных структурах. Развитие и укрепление научного мировоззрения произошло в XIX веке не только в результате достижений собственно естественнонаучного характера. Этого было бы недостаточно для превращения научных открытий и теорий в новое мировосприятие. Для этого они должны получить соответствующую форму всеобщего, подвергнутся философской обработке. На волне общественного восторга перед засиявшим «светом разума» с его экспериментально подтвержденными истинами и мощными математическими методами, с его несокрушимой и неопровержимой логикой возникают две формы философской интерпретации научного знания – позитивизм и диалектический материализм. Обе характеризуются совпадением исходных точек отсчета, коренящихся в отождествлении существующей научности и истинности. Позитивизм игнорирует так называемые вечные проблемы бытия, не разрешаемые методами эксперимента и математических вычислений, и не выходит за содержательные рамки собственно естественнонаучных достижений. Это – философия самой науки, сознательно поставившая себя ей на службу. Диалектический материализм не уходит от формулировок и соответствующего решения именно философских проблем. Научность концептуальных построений для него – необходимый критерий истинности. Достаточные условия истины ищутся в общественно-исторической практике. Так философия становится научной: научные методы прилагаются к историческому процессу общественного развития для выявления его имманентной, внутренне обусловленной логики с непременным эвристическим потенциалом. Понимание обладает не только ретроспективной, но и перспективной компонентами. Вместе с тем диалектизируется научное сознание: законы диалектики, ее методы привлекаются для осмысления самих научных концепций и непосредственных фактов с целью возможно более глубокой и продуктивной их трактовки. Научность философии и философичность науки здесь, однако, занимают явно неравноценное положение. В то время, как философское знание изо всех сил стремится облечь себя в форму науки, пронизать свои построения научной строгостью изложения. Это удается сделать за счет потери, как правило, именно философской глубины излагаемого материала. Научное же знание не слишком стремится в объятия идеологически выдержанного материализма с его, зачастую, весьма искусственной диалектикой, формулируемой, к тому же, постфактум, но вынуждено периодически делать философские реверансы – да и то лишь тогда, когда над научным сообществом занесен кнут надзирающих за «чистотой принципов» инстанций . Когда же кнут исчезает, оказывается, что ученые не слишком озабочены проблемами «диалектизации» своего мышления и требованиями необходимости материалистичности теории – такие вещи быстро превращаются в анахронизм. Ученый исследует конкретную проблему в меру своих интеллектуальных и духовных возможностей, он не занят специально изменениями мышления в сторону его большей универсализации. Невозможно четко определить направление, где эта сторона находится. Нельзя также непосредственно требования и принципы диалектики применять в научной работе, они часто расходятся с собственно научной методологией. Их вообще нельзя применять как инструмент, внешний субъекту. Это не инструмент, а собственная мыслительная деятельность, определенное внутреннее состояние, постоянно вырабатываемое и воспитываемое самим человеком. Он приходит к универсализации мышления всегда сам, в личном трансцендирующем усилии. Внешним же образом усвоенные принципы диалектики никакого значения не имеют и представляют пустые словесные оболочки. Сложность в поддержании этого особого, диалектического, состояния сознания состоит в его постоянной текучести, принципиальной адогматичности, самокритике, обращенности к первоосновам, неисчезающем сомнении, готовности оставить привычное – но и, вместе с тем, в этой текучести есть нечто пребывающее, догматически-некритическое, не затрагивающее свои основы, несомненное и привычное. Когда мы научимся видеть не только одну сторону противоположности и перестанем держаться ее как абсолютно благого и необходимого (первый ряд перечислений), когда окажемся по ту сторону всякого дуализма, – в какой бы области бытия мы ни оказались, тогда состояние нашего сознания действительно примет диалектическую форму. Как правило, в реальной жизни это достижимо лишь частично, в отдельной ролевой функции, не абсолютно. Поскольку диалектический материализм развертывает свои построения на основе научной интенции, держится науки как единственного и устойчивого пристанища объективной истины (и здесь он совершенно прав, объективная истина – именно в науке, ее методах), то область его сугубо философской рефлексии совпадает с областью рефлексии научной и является областью феноменального бытия. Но мы выяснили, что это не какая-то пространственно отдельная часть бытия, а - само бытие, взятое в соответствующей абстракции, а именно в абстракции универсальной видимости. Философская рефлексия над тем же феноменальным полем приводит к выявлению субъекта, от которого наука сознательно дистанцировалась: в ее мире есть только объекты. Постановка вопросов, связанных с проблематикой человеческой жизни в форме культуры, общества, истории, цивилизации, личности и их решение в марксистской философии – все это несет в себе изначальный грех материализма, заключающийся в неискоренимой приверженности его объективизму. Наука рассматривает действительность исходя из парадигмы объективного, не задаваясь, в частности, вопросом о реальности этого объективного. Этот вопрос формулирует философия, поскольку в поле ее зрения обязательно попадает субъект и все аспекты его существования. Если идеализм мистифицирует действительность, то материализм, отвечая на эти вопросы, ее мифологизирует. В самом деле, он вынужден, оставаясь на феноменальном уровне бытия (иного он не знает), решать проблемы, совершенно выходящие за пределы последнего. Это неизбежно ведет к тому, что то, что для науки являлось парадигмой, для попыток философствования превращается в откровение и диалектический материализм занимается построением мифологии откровения объективного. Впрочем, точнее сказать лучше немного иначе: поскольку миф не есть умственное, умозрительно-метафизическое построение, а является самой реальностью для человека, подлинно переживаемой, наивной и непосредственной, то этому определению более удовлетворяет материализм вульгарный, механистический. Диалектический материализм не остается мифологией, хотя бы и развитой, усовершенствованной. Он – совершенно особая форма сознания, он поднимается до уровня религии, развивая в себе изощренную теологию объективного. Не «научное» мировоззрение вытесняло после 1917 года огнем и мечом христианскую религию, а одно верование боролось с другим, новосозданный миф разрушал старый. Соответственно, внешняя форма пролетарской религии повторила исконные черты церковной организации. В ней есть  догматика, пантеон святых и великомучеников, а также службы, проводимые в домах политпросвещения. Для официозной материалистической философии здесь присутствует одно чрезвычайно прискорбное обстоятельство, обусловившее временность и шаткость ее власти: она не должна быть мифотворчеством и верованием по самой сути философского знания и деятельности, но, тем не менее, является ими, занимая, следовательно, в общественном сознании чужое место. В силу этого она испытывает непрекращающееся давление в первую очередь подлинной религиозности и, как только, ослабевает административная защита новых догматов, они начинают разрушаться, не имея жизненной действительной опоры.

Та мифология, которая, вообще говоря, совсем не обязательна для чистой науки, но, тем не менее, присутствует в науке реальной неявно и подспудно, делается с помощью откровения явной и открытой, выносится на свет божий, закрепляется, утверждается и развивается приемами древней магии – соответствующими заклинаниями (бесконечное повторение идеологических формул) и ритуалами. В этом «просветительском» процессе посильно участвует и теоретический разум, в очередной раз не гнушаясь ролью прислужника. Он создает наукообразную специфическую форму философии естественнонаучного откровения, адекватную современной эпохе для успешного усвоения этого идеологического варева общественным сознанием.

Тоталитарность не исчерпывается примерами, например, советской сталинской системы или гитлеровской Германии. Диктатура идей либеральных также ведет к жертвам и подавлению человека.

Недавно прочитал о дальнейшем прогрессе в этом деле: придуманы наручники, бьющие током при резком движении.

Разумеется, речь идет о советской науке, когда она была делом государственным. В настоящее время нет ни идеологических инстанций, ни самой науки как дела государства.