Глава 9. Тема «пророка» в русской поэзии XIX века (Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Вл. Соловьев и др.)

Тема пророка – вечная тема, которая неизменно привлекала поэтов, потому что почти всякий поэт втайне хочет стать пророком и сказать свое пророческое слово, которое отзывалось бы в сердцах не только современников, но и потомков. Ведь пророческое слово поэта должно остаться на все времена. Так и произошло в Пушкиным и Лермонтовым. Некрасов уже не стремился быть пророком, так как его прежде всего волновала современность. Вл. Соловьева пророк интересует как явление отжившее и никакого влияния на современность не оказывающее. Проследим, как тема пророка менялась с течением времени, как развивался этот сюжет, как поэты один за другим подхватывали ключевые образы и мотивы, явленные у предшественников и в первоисточнике – Библии.

Тема пророка в пушкинском творчестве в определенном смысле имеет автобиографические черты. Эта тема связана с отношением Пушкина к декабристам. Пушкин просил царя Николая I за друзей-декабристов, он вступался за них, хотя знал, что сам на подозрении у правительства и его хлопоты невыгодны прежде всего ему самому. Но в христианстве этот принцип жизненного поведения Пушкина выражен в евангельских словах: “жизнь положу за други своя”. Главный принцип жизненного поведения Пушкина – непременное сохранение внутреннего достоинства, с чем связан центральный мотив пушкинского творчества: идея милости.

Первые подступы к теме пророка Пушкин делает, работая над стихотворением “Арион”. 28 (16) июля 1827 года Пушкин пишет стихотворение “Арион”, сюжетно изменив древнегреческий миф об Арионе, согласно которому певца Ариона взяли в плен морские разбойники и хотели убить его; перед смертью Арион начал им петь, выбросился за борт корабля, но был спасен дельфином, вынесшим певца на маленький остров. У Пушкина в стихотворении все в одной лодке: “кормщик и пловец” – декабристы, и сам поэт – “певец”; и вдруг “вихорь шумный” – разгром декабрьского восстания – уничтожает лодку: “погиб и кормщик, и пловец”. Лишь одному певцу удалось спастись, чтобы петь “гимны прежние”. В условиях цензуры Пушкин нашел способ заявить верность идеалам друзей-декабристов (по-настоящему Пушкин не был согласен с тактикой и стратегией их борьбы, но, когда они были разгромлены и их предали многие из тех, кто поддерживал их идеи, Пушкин считал своим долгом вступиться за слабых и страдающих “в мрачных пропастях земли”).

В свете человеческого достоинства и нравственной справедливости (в терминах Пушкина – “милости”) развивается конфликтный сюжет пушкинской жизни: взаимоотношения с царем Николаем I. Пушкин видит этот сюжет сквозь “магический кристалл” библейских книг пророков Иеремии и Исайи, в книге последнего имеется пророчество о приходе в мир Мессии Христа. Источниками стихотворения А.С. Пушкина “Пророк” послужили шестая глава “Книги пророка Исайи” (о видении ангела) и “Книга пророка Иеремии” – сцена, когда Иеремия надевает на себя ярмо, показывая тем самым, что жители Иерусалима должны подчиниться царю Навуходоносору, иначе город будет разрушен. Пушкин переосмысливает этот эпизод в духе современной ему политической ситуации. Со слов С.А. Соболевского, А.В. Веневитинова и П.И. Бартенева, первоначальный финал “Пророка”, по сравнению с пушкинской редакцией 1828 г., был иной. В нем поэт прямо указывал на царя как палача декабристов.¹

В Библии пророк Иеремия обличает царя Иоакима в деспотизме. По словам Иеремии, “подлинный “сын Давида” лишь тот, кто исполняет повеления Божии, а нарушитель Закона лишается права быть “предводителем народа Ягве”” (Мень А. В поисках пути, истины и жизни. Вестники Царства Божия. М., 1992, с. 184): “Но твои глаза и сердце твое направлены только к корысти твоей, к пролитию неповинной крови, к тому, чтобы творить притеснения и насилия. Посему так говорит Ягве об Иоакиме, сыне Иосии, царе Иудейском: Не будут оплакивать его, говоря: “О брат мой! О брат мой!” Не будут оплакивать его, говоря: “О государь! О владыка!” Ослиным погребением будут погребен он, вытащат его и бросят далеко за ворота Иерусалимские” (Иер. 22, 15 – 19). Тема деспотизма царя Ирода и Христа, которого царь хотел уничтожить, продолжается в Евангелии. Это вечная тема художника и власти. Пушкин, без сомнения, поначалу относился к Христу не столько как к богочеловеку, сколько как к поэту, художнику. Нравственный облик Христа, противостоявшего светской власти цезаря, стремившейся всякий раз уничтожить человеческое достоинство отдельной личности, не мог не привлекать симпатии Пушкина уже во времена ссылки на Юг и в Михайловское, когда, считается, будто бы поэт склонялся к атеизму.

16 (4) сентября 1826 года по приказу царя Николая I Пушкин из села Михайловского Псковской губернии в сопровождении фельдъегеря спешным порядком отправляется в Москву, где в это время готовились торжества коронации императора. Процедура отъезда подразумевала беспрекословное повиновение и напоминала новый арест. Возможно, именно в это время Пушкин, под влиянием внезапной опасности, сжигает свой дневник. В Москве Пушкину предписывалось “явиться к дежурному генералу Главного штаба его величества”. Пушкин посылает слугу в Тригорское за своими пистолетами (без них он категорически отказался выезжать), и фельдъегерь ждал. Провожаемый рыданиями няни Арины Родионовны, Пушкин уезжает, увозя с собой рукописи “Евгения Онегина”, “Бориса Годунова” и “Пророка”. По дороге Пушкин получает любезное письмо начальника Главного штаба генерала Дибича, узнает у фельдъегеря, что его везут в Москву не для ареста, и несколько успокаивается, оповещая о своем настроении соседок в Тригорском.

Пушкин не без основания считал, что в современной обстановке поэт и есть пророк. При неблагоприятном повороте разговора с царем Пушкин намеревался прочесть ему стихотворение “Пророк” со следующими финальными строчками: “Восстань, восстань, пророк России, \\ Позорной ризой облекись \\ И с вервьем вкруг смиренной выи \\ К царю-губителю явись…” (вариант: “к У.Г. явись” – в расшифровке М.А. Цявловского: “К убийце гнусному явись”). Стихотворение лежало в кармане Пушкина, но он его обронил, как ему казалось, перед самым свиданием с царем на парадной лестнице Чудова дворца. К радости Пушкина, он обронил листок со стихотворением в квартире у своего друга Соболевского.

Итак, 20 (8) сентября 1826 года в Москве, в Чудовом дворце, произошла личная встреча царя Николая I и А.С. Пушкина. Аудиенция длилась больше часа. Царь заявил, что освобождает поэта от ссылки, разрешает ему жить в обеих столицах, берет на себя обязанность цензора всех его сочинений, при этом он задал Пушкину вопрос: “Что вы делали бы, если бы 14 декабря были в Петербурге?” – и получил ответ: “Стал бы в ряды мятежников”. По рассказу самого Николая М. Корфу, его вопрос, согласен ли Пушкин переменить образ мыслей, вызвал долгие колебания поэта. Во время разговора царь, вероятно, говорил Пушкину о своих преобразовательных планах и играл роль реформатора. Он предложил Пушкину включиться в эту работу и написать записку “О народном воспитании”, то есть как поэт представляет себе наилучшее воспитание дворянства. (Пушкин выполняет пожелание царя и пишет записку.) После аудиенции царь заявил придворным: “Вот вам новый Пушкин!” – и добавил в личном разговоре с Д.Н. Блудовым, что говорил “с умнейшим человеком в России”.

Иллюзии Пушкина, что он может стать пророком и советчиком царя, указать для него и его политического курса нравственные ориентиры, быстро развеялись. В июне – июле 1835 года Пушкин пишет стихотворение “Странник” – история пророка осмеянного, тоскующего в тревоге, что “наш город” (Россия) будет охвачен пламенем “и ветрам обречен”, стенающего о жене и детях, отовсюду изгнанного, никем не понимаемого. (Ср. письмо Пушкина: “Если я умру, моя жена окажется на улице, а дети в нищете”.)

Начинается стихотворение А.С. Пушкина "Пророк" почти так же, как поэма Данте Алигьери “Божественная комедия”, которую Пушкин хорошо знал и пытался читать в итальянском подлиннике. У Данте: “Земную жизнь пройдя до половины, \\ Я очутился в сумрачном лесу…” У Пушкина: “Духовной жаждою томим, \\ В пустыне мрачной я влачился…” Другими словами, поэт на перепутье дорог, в состоянии творческого кризиса. Тогда-то ему является шестикрылый серафим. Начинается мучительный процесс превращения поэта в пророка, одновременно с этим поэт постепенно преодолевает духовный кризис. А шестикрылый серафим, точно Вергилий, спутник Данте по кругам ада, становится проводником поэта в духовный мир, тем самым способствуя воскрешению его личности.

Шестикрылый серафим производит с телесными органами поэта две мучительные операции: он вырывает у него “грешный язык” и заменяет на “жало мудрыя змеи”, после чего “рассекает грудь” и вырывает из “отверстой груди” сердце, с тем чтобы заменить его на “угль пылающий”.

Здесь нужно иметь в виду, что Пушкин рисует библейского пророка, а не пророка в том современном смысле, в котором мы сейчас понимаем это слово – “пророк”. Пророк в библейском значении отнюдь не астролог, не предсказатель, он – уста Божии. Он глаголет слово Божие и несет Божественную истину, как бы она ни была неприятна для людей. Пророк библейский всегда высказывает народу нелицеприятные вещи, потому так часто его гонят и забивают камнями. Библейские пророки обличали грехи израильского народа, который отвернулся от Бога Яхве, который забыл или предал истинного Бога, который не желал подчиняться воле Яхве.

Прозрение поэта-пророка есть уничтожение в его душе всего суетного, ничтожного, присущего обыкновенному человеку. Поэт постигает сразу и небо (“горний ангелов полет”), и землю (“дольней лозы прозябанье”), и подводный мир (“и гад морских подводный ход”). Он прозревает, он слышит, он чувствует и знает. Вселенная открывается ему разом.

Но такой пророк и сам должен быть готовым, как сосуд, вмещающий Божьи истины, способный воспринять слово Божие. Значит, он должен измениться, преобразиться телесно и духовно. Если поэт – это обычный человек и он может сболтнуть лишнее, перенести сплетню, клевету, то пророк не имеет право на подобные вещи. Вот почему шестикрылый серафим вырывает у поэта “грешный язык” и дает ему взамен “жало мудрыя змеи”. Пушкин делает акцент не на “жале” (которое можно понять как язвительность поэта), а на “мудрыя”. Пророк становится мудрым, точно змея.

Сердце – источник чувств и страстей, причем необязательно только высоких страстей. Поэт, поскольку он грешный человек, может жить страстями, в том числе и темными страстями. Пророк не имеет на это права: он должен быть полностью очищен от страстей. Шестикрылый серафим вырвал у поэта сердце и “угль, пылающий огнем, во грудь отверстую водвинул”.Этот угль в “отверстой груди” поэта выжигает все страсти, подготавливая тело поэта к перерождению, превращению человека в пророка. Перерождение, трансформация сродни смерти: “Как труп в пустыне я лежал…”

Лишь тогда, когда поэт пережил физическую смерть и возрождение, ему является Бог и благословляет на служение людям. Бог посылает пророка в мир: "Глаголом (то есть словом) жги сердца людей".

Пушкинист B.C. Непомнящий трактует стихотворение “Пророк” с точки зрения строгой вертикальной композиции (от Бога – к человеку): “…в “Пророке” основное измерение – вертикальное (Бог – серафим – “я”) (…) мир “Пророка” сферичен, объемен (“я” – центр вселенной, а вокруг все на своих местах: горнее и дольнее, физическое и метафизическое, “гад морские” – ангелы, “подводный ход” – “горний… полет”, и т. д.)…”

Пушкин исчерпал тему пророка, как она ему виделась: поэт стал пророком. Бог пришел к пророку. Бог благословил его. Разве этим не все сказано? Все сказано для Пушкина, но недосказано для Лермонтова.

Стихотворение М.Ю. Лермонтова “Пророк”, во многом полемичное к пушкинскому, начинается с того момента, когда кончается пушкинское: Бог направляет пророка на служение людям. Что же происходит, когда пророк идет в мир, чтобы “глаголом жечь сердца людей”? Здесь начинается лермонтовский “Пророк”. Если для Пушкина было неважно, как мир примет пророка (он лишь изобразил процесс превращения поэта в пророка), то для Лермонтова необычайно значимо то, что люди не верят пророку, мало того, они даже не считают его пророком, принимая его за безумца. Лермонтовский пророк, принесший людям “любви и правды чистые ученья”, изгоняется, забрасывается камнями, остается одиноким и непонятым. Тема одиночества – главная тема лирики Лермонтова – очень сильно звучит и в его “Пророке”. Мир вместе с населяющими его людьми несет зло, а пророк, который предлагает людям любовь и добро, отвергнут, забыт. Пророк оказывается ненужным людям. К тому же дар всеведенья – трагический дар, данный Богом пророку, по Лермонтову. Теперь пророк лишен иллюзий: в сердцах людей он, как в открытой книге, читает “страницы злобы и порока”. Пророческий дар пророка люди считают лишь гордыней, то есть самым большим грехом: “Он горд был, не ужился с нами…” Это, конечно, тема Лермонтова. В этом же и скрытый спор Лермонтова с Пушкиным.

Тема пророка звучит и в других лермонтовских стихах, хотя и более скрыто. В стихотворении "Поэт" (1838) Лермонтов использует параллель: поэт-кинжал. Раньше кинжал разил врагов – теперь пылится на стене, "увы, бесславный и безвредный". Поэт подобен кинжалу ("В наш век изнеженный не так ли ты, поэт, / Свое утратил назначенье…"), Лермонтов призывает поэта вновь обрести боевой дух, стать во главе народа и вести его за собой, как делали это поэты-декабристы: "Твой стих… / Звучал, как колокол на башне вечевой / Во дни торжеств и бед народных". В финале образы поэта и кинжала сливаются, параллель пересекается, и именно тогда опять начинает звучать тема пророка:

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!

Иль никогда на голос мщенья,

Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,

Покрытый ржавчиной презренья?

В стихотворении «Выхожу один я на дорогу» (1841) лирический герой и одновременно поэт наедине со вселенной, мирозданием. Лермонтов задает необычайный вселенский масштаб: “пустыня внемлет Богу” и “звезда с звездою говорит”. Вселенная принимает поэта, человека как свою частицу. Она не равнодушна к нему. Она благосклонна. Вот почему поэт выходит из одиночества: он ощущает причастность своей личности к вселенной, вечности. Поэту-пророку внемлют не люди, а природа.

Поэт будто растворяется в мудрой изменчивости жизни, его личность входит неотъемлемым звеном в вечный круговорот природы. Природа – и ее символ – "темный дуб" – становится поэтическим памятником Лермонтова (ср. памятник Пушкина (“Вознесся выше он главою непокорной \\ Александрийского столпа…”) – нечто архитектурно-монументальное): "Надо мной чтоб, вечно зеленея, \\ Темный дуб склонялся и шумел".

Тема пророка у Н.А. Некрасова, бесспорно, продолжает пушкинскую и лермонтовскую традицию. Впрочем, и отличается от нее своей социальной направленностью и гражданским пафосом. Пророк у Некрасова самобытен именно своей публицистичностью, острым чувством демократизма, по существу некрасовский пророк – это революционер-демократ. И не даром Некрасов под пророками подразумевает реальных революционеров-демократов, посвятивших себя делу освобождения народа: Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова.

В марте 1852 года в Петербурге выходит стихотворение Н.А. Некрасова “Блажен незлобивый поэт…”. Оно опубликовано в журнале “Современник” (№ 3) и написано на смерть Гоголя. Под влиянием этого стихотворения И.С.Тургенев написал своей некролог о Гоголе, за который был арестован и выслан в свое имение Спасское-Лутовиново.

Некрасов в стихотворении говорит о двух путях, которые открываются перед поэтом-современником. Один поэт выбирает почести и славу при жизни, но во имя своего благополучия он приносит в жертву правду:

Любя беспечность и покой,

Гнушаясь дерзкою сатирой,

Он прочно властвует толпой

С своей миролюбивой лирой.

Дивясь великому уму,

Его не гонят, не злословят,

И современники ему

При жизни памятник готовят.

Мы видим, что это псевдопророк. Некрасов здесь как бы развивает линию Пушкина о поэте-пророке.

Другой поэт выбирает путь правды – и его травят, гонят, забрасывают камнями. Современники только после смерти поймут значение его поэзии:

Его преследуют хулы:

Он ловит звуки одобренья

Не в сладком ропоте хвалы,

А в диких криках озлобленья.

Со всех сторон его клянут

И, только труп его увидя,

Как много сделал он, поймут,

И как любил он – ненавидя!

Некрасов воспринимает Гоголя как пророка и как обличающего поэта, который “любил ненавидя” (эта поэтическая формула точно соответствовала поэтическому кредо самого Некрасова). Против этой формулы восстали сторонники “чистого искусства”, главным образом А.В. Дружинин и П.В. Анненков. Некрасов писал о Гоголе, а думал, в том числе, и о себе. Формула Некрасова о пророческой миссии современного поэта звучит также в стихотворении “Замолкни, Муза мести и печали…” (1855): “То сердце не научится любить, \\ Которое устало ненавидеть”.

Современность нужна поэту-пророку, как воздух, по убеждению Некрасову. И в этом смысле Некрасов уже развивает линию лермонтовского пророка. Для Некрасова синонимом современности является понятие гражданственности.

В стихотворении "Поэт и гражданин" (1856) гражданин приходит к поэту, когда тот хандрит, ничего не пишет. Он призывает поэта вновь начать писать, рисуя образ бури, во время которой нет места сладким звукам, красивым погремушкам ("Иди в огонь за честь отчизны, \\ За убежденье, за любовь…"). Знаменитые строки "Поэтом можешь ты не быть, \\ Но гражданином быть обязан" ни в коем случае нельзя понимать в том смысле, будто лучше быть хорошим гражданином, нежели поэтом. После проповеди гражданина поэт вспоминает молодость, когда он не боялся никакой грязи ("Я шел в тюрьму и к месту казни, \\ В суды, в больницы я входил") ради истины. Но, поддавшись соблазнам света, перестал писать правду, отрекся от гражданского долга. В результате Муза покинула его: "Склонила Муза лик печальной / И, тихо зарыдав, ушла". Поэтическое вдохновение неразрывно связано, по Некрасову, с гражданской честностью. Быть хорошим поэтом и быть поэтом-пророком – значит быть гражданином и бороться за свой народ, за то, чтобы тот проснулся от “векового сна”, сбросил ярмо рабства и покорности. В этом миссия поэта-пророка, согласно Некрасову.

Наконец, Некрасов пишет стихотворение, которое так и называется – “Пророк”. Оно было опубликовано в журнале Некрасова “Отечественные записки” в 1877 году без последней строфы, за подписью Н.Н. Как пишет К.И. Чуковский, авторитетный исследователь творчества Некрасова, поэт, “не желая, чтобы цензура связала это стихотворение с русской действительностью”, “решил выдать его за перевод и долго колебался, выбирая фиктивного автора. Сперва он думал приписать его Байрону, потом Ларре и наконец остановился на Барбье”⁴. Скорее всего, по словам Чуковского, стихотворение написано 8 августа 1874 года (надпись в автографе). Оно посвящено Н.Г. Чернышевскому. Об этом сказал сам Некрасов незадолго до своей смерти П. Безобразову. Некрасов назвал это стихотворение “портретом Чернышевского” и прочитал стихотворение “нараспев, заунывно и певуче”⁵.

В своем “Пророке” Некрасов дает иной по сравнению как с Пушкиным, так и с Лермонтовым разворот темы: некрасовский пророк сам выбирает свою судьбу. Пророк “будет сам судьбы своей виной!” Некрасовская коллизия: выбор добра всегда жертва, больше того, жертва собой:

Не хуже нас он видит невозможность

Служить добру, не жертвуя собой.

Зов смерти (“смерть ему любезна”) есть главнейшая черта пророка, и эта черта уже подчеркивалась Некрасовым десятилетием раньше. В стихотворении «Памяти Добролюбова» (1864) Некрасов уже писал о подобном пророке, борце за освобождение народа. Тогда поэт рисовал обобщенный образ революционера-демократа. Герой стихотворения – аскет, отрекшийся от жизненных наслаждений во имя своего дела – дела освобождения народа. В нем как бы сконцентрировались все достоинства духовной личности: страстное исповедование идеи, бесстрашие, ум и сила духа. Но эта сила пророка – борца и революционера, – бросившего вызов власти, государству, замешана на отказе, во-первых, от плотской любви; потому мужское самоотречение Некрасов сплавляет с женским началом: родиной-женщиной и природой-матерью:

Сознательно мирские наслажденья

Ты отвергал, ты чистоту хранил…

Как женщину ты родину любил… —

и, во-вторых, на отречении от жизни и зове смерти: “Но более учил ты умирать”.

В случае с Чернышевским Некрасов усиливает этот мотив. Пророк выбирает смерть, потому что она не бесполезна (“Не скажет он, что гибель бесполезна”). Пророк как бы мостит собою, своим трупом, дорогу для будущего счастья, и миссия пророка – в смерти. Он первым бесстрашно проходит этот путь. Точнее сказать, некрасовский пророк повторяет путь Христа, пришедшего в мир. По Некрасову, пророк приходит в мир не столько для спасения народа или человека, сколько для того, чтобы “цари земли” вспомнили, что рано или поздно они будут наказаны Богом “гнева и печали” за свои злодеяния против бедняков и слабых. Христианская символика для Некрасова только художественное обрамление социального протеста:

Его еще покамест не распяли,

Но час придет – он будет на кресте;

Его послал Бог гнева и печали

Царям земли напомнить о Христе.

Владимир Соловьев в стихотворении “Пророк будущего” (1886) тему пророка как бы закрывает. В 1886 году, на рубеже веков, эта тема, кажется, потеряла свою актуальность. Соловьев ее осмысляет явно юмористически, если не сказать иронически. По существу, его стихотворение очень напоминает литературное упражнение по гегелевской диалектике, где непременными элементами будут “тезис – антитезис – синтез”. В своем примечании к стихотворению Соловьев об этом говорит не без легкого издевательства над собой и читателем: “Не скрою от читателя, что цель моего “Пророка” – восполнить или, так сказать, завершить соответствующие стихотворения

Пушкина и Лермонтова. Пушкин представляет нам пророка чисто библейского, пророка времен давно минувших, когда, с одной стороны, прилетали серафимы, а с другой стороны, анатомия, находясь в младенчестве, не препятствовала вырывать у человека язык и сердце и заменять их змеиным жалом и горячим углем, причиняя этим пациенту лишь краткий обморок. Пророк Лермонтова, напротив, есть пророк настоящего, носитель гражданской скорби, протестующий против нравственного упадка общественной среды и ею натурально изгоняемый. Согласно духу современности, в стихотворении Лермонтова нет почти ничего сверхъестественного, ибо хотя и упомянуто, что в пустыне пророка слушали звезды, но отнюдь не говорится, чтобы они отвечали ему членораздельными звуками. Мой пророк, наконец, есть пророк будущего (которое, может быть, уже становится настоящим); в нем противоречие с окружающею общественной средой доходит до полной несоизмеримости. Впрочем, я прямо продолжаю Лермонтова, как он продолжал Пушкина. Но так как в правильном развитии всякого сюжета третий момент всегда заключает в себе некоторое соединение или синтез двух предшествовавших, то читатель не удивится, найдя в моем, третьем пророке мистический характер, импонирующий нам в пророке Пушкина, в сочетания с живыми чертами современности, привлекающими нас в пророке Лермонтова. Но путь дело говорит за себя”⁶.

Тезис, таким образом, у Соловьева – пушкинский “Пророк”, антитезис – лермонтовский “Пророк”, а синтез – его собственный “Пророк будущего”. Однако тезис в своем примечании Соловьев подвергает злой насмешке с позиций естественно-научных: анатомически подобные хирургические операции, проделанные шестикрылым серафимом над поэтом-пророком, конечно, абсурдны. Ведь невозможно без ущерба для здоровья и даже жизни вырвать язык и заменить его на “жало мудрыя змеи”, точно так же нельзя удалить сердце и вместо него вставить во “грудь отверстую” “угль, пылающий огнем”.

Антитезис, то есть лермонтовский пророк, вызывает у Соловьева больше симпатии, так как в его образе почти нет никакой фантастики. В нем достаточно реализма и современности.

Особенно пародийный тон Соловьева заметен при сравнении двух пророков: его собственного и лермонтовского. Сопоставим этих пророков:

У Лермонтова в пророка ближние “бросают бешено каменья”, его пророк питается “даром Божьей пищи”. Это возвышенный и торжественный, почти библейский язык.

У Соловьева:

Угнетаемый насилием

Черни дикой и тупой,

Он питался сухожилием

И яичной скорлупой.

Что это за загадочные сухожилия? Сухожилия от чего? И почему яичная скорлупа? Откуда взялись яйца? С какой стати от них осталась скорлупа? Непонятно, где, собственно говоря, обитает соловьевский пророк. Неужели он притулился рядом с какой-то фермой, на которой разводят домашнюю птицу? Там, разумеется, могла валяться скорлупа, полезная содержанием кальция.

Одежда, в которую облачается пророк, тоже в изрядной степени абсурдна:

Из кулей рогожных мантию

Он себе соорудил…

Теперь “рогожные кули”! Как будто соловьевский пророк достал их со склада. Обращает на себя внимание сочетание высокого слова “мантия” (королевская одежда) и низкого словосочетания “рогожные кули”.

Чем занят соловьевский пророк будущего, если опять-таки сравнить его с лермонтовским? Лермонтовский пророк беседует со звездами (И звезды слушают меня, \\ Лучами радостно играя), дикие животные и птицы приходят к нему; они послушны его воле (“Мне тварь покорна там земная”). Быть может, Лермонтов помнил распространенный мотив из “Житий святых” Дмитрия Ростовского о том, как дикие звери слушались святых праведников. Так, например, Сергий Радонежский приручил медведя, который приходил к преподобному старцу за пищей из лесной глуши.

Как этот мотив звучит у Соловьева? Он опять доводит его до очевидной нелепости:

…И всецело в некромантию

Ум и сердце погрузил,

Со стихиями надзвездными

Он в сношение вступал,

Проводил он дни над безднами

И в болотах ночевал.

Другими словами, соловьевский пророк, чтобы “погрузить ум и сердце в некромантию” поневоле должен был облазить все кладбища, потому что некромантия означает гадание по трупам. Стало быть, он выкрадывал из могил мертвецов, расчленял их трупы и гадал по ним?! Но зачем ему гадать, если он пророк будущего? Ведь пророк – уста Божии. Так у Пушкина и Лермонтова. Лермонтов нисколько не сомневается, что его пророк на самом деле несет людям “любви и правды чистые ученья”. А у Соловьева, если пророк, чтобы узнать будущее, гадает, да еще и по трупам, то какой же он пророк?! Получается, что связь Бога и пророка в современном мире (в трактовке Соловьева) теперь полностью разорвана (это разрушение связи ощутимо уже у Некрасова). Гадать – значит вопрошать будущее, узнавать его, сомневаться в правильности угаданного. У Пушкина и Лермонтова пророк наверняка знал волю Бога и нисколько не сомневался в своей миссии и правильности выбранного пути.

Соловьев “выпячивает” и усиливает смешные стороны пророка: его неприспособленность к жизни, его беспомощность и чудаковатость. Мудрено понять, для чего соловьевский пророк проводит дни (иначе, теряет время) “над безднами”. Можно только этому подивиться. Зачем пророк сидит “над безднами” (на вершинах гор или над морем, океаном, речкой?) и для чего ему понадобилось “ночевать в болотах”. У Соловьева пророк смахивает на полного идиота.

Если лермонтовский пророк, посыпав пеплом главу “из городов бежал… нищий” в пустыню, то “дивный образ” соловьевского пророка, задумчиво входящего в селение, “приводил в недоумение” “всех собак”. Что это означает? То ли что все собаки в этом селении, как и пророк будущего, тоже задумчивые и им лень лаять и бросаться на чужаков, то ли они впали в оцепенение, почувствовав необычайную лучистую энергию, исходящую от пророка будущего. Стихотворение Соловьева заставляет только гадать, и оно наводит читателя на подобные нелепые размышления в силу явно провокационного характера, который придал своему творению поэт.

Последняя строфа – полное развенчание пророка, как бы его социальная смерть в условиях бюрократического российского государства. Почему-то Соловьев даже не совладал со стихотворным размером и вместо “урганами правительства” вставил “оргбнами правительства”:

Но, оргбнами правительства

Быв без вида обретен,

Тотчас он на место жительства

По этапу водворен.

В другом своем стихотворении “Скромное пророчество” (1892) Соловьев окончательно низводит пророка к самому заурядному земному и материальному. Он перестает быть поэтом и устами Божьими. Он не выполняет ни малейшей нравственной задачи. Он ничему не учит и ни к чему не зовет. Соловьев делает пророка вестником смены времен года, то есть пророка для Соловьева, по существу, уже вовсе не существует. Пророк может предсказать все то же самое, что предсказывают обыкновенные люди, если только они находятся в здравом уме и твердой памяти:

Я в пророки возведен врагами,

На смех это дали мне прозванье,

Но пророк правдивый я пред вами,

И свершится скоро предсказанье.

Я пророчу, – слушайте, дриада!

Снег растает, и минует холод,

И земля воскреснет, солнцу рада,

И проснется лес, как прежде молод.

Я пророчу, – это между нами, —

Что гулять вы будете по саду

И впивать и носом, и глазами

Майской ночи светлую отраду.

Иначе говоря, пророки больше не нужны времени Соловьева. Человек хочет успокоиться, отдаться обыкновенной, частной жизни. Он желает любить и наслаждать природой. Он хочет жить тихо и без потрясений. “Долой пророков!” – как будто заключает Соловьев.

Итак, пушкинский пророк – библейский пророк, но он же и поэт в духе Данте, лицо которого, как думали современники Данте, опалило пламя ада. Пушкинский пророк – истинный поэт, отсекший от себя все суетное и ничтожное. Это обобщенный, вселенский, вечный образ. Так его видел Пушкин. Все биографическое, интимное, связывавшее Пушкина с темой пророка, он отодвинул прочь, замаскировал, оставил за рамками высокого и торжественного библейского стиха. Лермонтовский пророк – пророк печальный, гонимый, странный, испытавший жестокость и равнодушие людей, осознавший тщетность своего горького пророческого слова. В этом смысле пророк Лермонтова напоминает античную пророчицу Кассандру, все пророчества которой были верны, но, наказанная богами, она всегда встречала насмешки и недоверие людей. Некрасовский пророк – публицист и демократ, борец за народ и его свободу. Пророческое слово некрасовского пророка обращено против богачей и угнетателей во имя бедняков и обездоленных. Пророк у Соловьева не пророк. Библейская неистовость веры и мессианство потеряло актуальность. Потому этот пророк смешон и жалок. Может ли в наши дни возродиться пророк и станет ли поэтическое слово опять пророческим? Об этом можно только гадать, надеяться и желать.

¹ Дефо Д. Робинзон Крузо. История полковника Джека. М., 1974. Далее все ссылки на это издание в тексте, номера страниц указываются в скобках.

² Дефо Д. Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо. Пересказал Корней Чуковский. М., 1992, с.270. Далее ссылки на это издание в тексте, номера страниц указываются в скобках..

¹ Вересаев В.В. Пушкин в жизни. М., 1984, с. 29–31.

² Непомнящий В. Пушкин. Русская картина мира., М., 1999, с.263.

³ Марченко А. С подорожной по казенной надобности. М., “Книга”, 1984, с.234.

⁴ Чуковский К.И. Примечания к стихотворениям. – В кн.: Некрасов Н.А. Сочинения., Д., 1957, с. 563.

⁵ Там же.

⁶ Соловьев Владимир “Неподвижно лишь солнце любви…” М., 1990, с.45.

⁷ Там же, с.75.