7. Я солдат

В военкомате нас сформировали в группу из пятнадцати человек для подвоза вещей дали подводу. Старшим группы был молодой лейтенант, но видимо хорошо знавший службу. Из Перемышля мы вышли под вечер. Одеты кто в чем. Я в сапогах, в полупальто с боковыми карманами и коричневым цигейковым воротником, на голове кепка. Лейтенант назвал маршрут движения. Вперед выслал двух человек - головной дозор, сзади оставил двоих - арьергард. Остальные возле повозки, пять спереди, шесть сзади. Периодически меняет нас местами. Я до сих пор вспоминаю его добрым словом. Он сразу же нас обучал, как дви­жется армейская колонна. Это азбука армейской жизни. Первый привал мы сделали возле какой-то деревушки в лесу. Развели большой костер и стали готовиться ко сну. Лейтенант научил нас делать хвойную подстилку. Ведь шел октябрь, и ночи были холодные. Он же научил спать, раздевшись и завернувшись в бушлат, шинель, в верхнюю одежду. Еще лучше спать вдвоем. Одно пальто - подстилка, второе - одеяло. Утром пошел дождь. Мы кое- как позавтракали и пошли дальше. Оказывается, вел он нас на Ханино - станции, узкоколейки до Тулы. Мы дождались поезда и поехали в Тулу. Там нас быстро перефор­мировали, добавили еще двадцать человек взрослых мужчин. Быстро на вокзал, где нас упрятали в теплушку. Теплушка - это товарный шеститонный двухосный вагон, в обоих его торцах постелены из досок нары в два яруса. Посреди вагона круглая печь, труба выведена в потолок вагона. Дверь широкая на колесиках, отодвигает­ся в сторону. Таких теплушек оказался большой состав. На несколько теплушек один офицер и комендант поезда на весь состав. На дорогу дали кое-какие продукты, сухари и пшенный концентрат.

Старший который регулировал жизнь вагона. Мне он сказал, что нужно достать топор.

- Где же его достанешь?

- Это твое дело. Чтобы топор был! - вот и весь разговор.

На какой-то остановке мы с товарищами пошли в деревню. Уже порхал снег. Бы­ло холодно. Зашли в сенцы. Я под лавкой увидел топор. Хороший плотницкий. Обратив внимание товарища на него, я зашел в хату. Меня встретили не очень любезно. Ба­бушка и молодка, видимо мать с дочерью-солдаткой. Я вежливо попросил попить только не холодной воды, а если можно горячей, дескать, горло болит. Молодайка полезла в печь, зачерпнула кружку горячей воды и дала мне, я долго пил, обливаясь водой, затем меня проводили до выхода на улицу. Моего товарища нигде не было. Скосив глаза, я увидел, что топора не было под лавкой. Бодро зашагал к эшелону. А там уже рубили какие-то дос­ки, в печурке горел огонь, и в теплушке было тепло. Я долго переживал, что мы украли у женщин быть может последний топор. Мужики резались в карты день и ночь. Мы лежали на нарах и вспоминали дом. Было горько, хотелось плакать.

Но как-то «старшой» пригласил нас поглядеть на игру, а затем предложил попро­бовать сыграть в "очко". Мы согласились и понемногу стали проигрывать. Остановиться было нельзя, и я проиграл мешок с продуктами, сапоги и полупальто. Вернувшись на свои нары, я совсем приуныл. У меня ничего не осталось, даже на улицу выйти не в чем. При­жался к ребятам, они меня укрыли, и я заснул. Утром "старшой" подсел ко мне на нары, похлопал по плечу:

- Расстроился? Вот слушай меня. Никогда не садись ни с кем играть в карты на деньги. Запомни это раз и навсегда. Эй, ребята, верните парню его вещи!

Мне вернули все до последнего сухаря. Я это запомнил на всю жизнь и никогда не играл в азартные игры. Так и прожил до сегодняшнего дня, не умея играть в карты кроме, конечно, «дурака».

Однажды ночью поезд остановился в поле. К вагону подошли все наши командиры во главе с начальником эшелона. Влезли в вагон, пошарили под на­рами. Долго рассматривали пол. А затем, ничего не сказав, ушли. Так они проверили весь эшелон. Когда поезд тронулся, один из мужиков засмеялся, открыл дверь, встал на засов и достал с крыши вагона большую убитую козу. Быстро снял шкуру, выбросил внутрен­ности, разрубил на части и стал варить. К тому времени кто-то принес в вагон большой чугун. Когда мясо сварилось, "старшой" поделил его точно на сорок частей. Затем одного заставил отвернуться, брал в руки порцию и спрашивал: «Кому?». Тот называл имя или приметы товарища. Сколько раз на войне и в запасном полку и на передовой этот честный способ дележ­ки пищи я испытал! Даже тогда, когда, кажется, необходимости в этом не было. И чтобы закончить разговор с той поездке в первой солдатской теплушке, добавлю, мужики, ко­торые с нами ехали, были бывшие заключенные, все из одного лагеря. Они попросились на фронт и их отпустили. "Старшой" был фальшивомонетчиком, отсидел пять лет. Ос­тальные просто мелкие уголовники, воры всяких сортов. Политических так просто на фронт не отпускали. С этими ребятами мы ехали неделю, но нас они ничем не обидели, а наоборот, делились своими трофеями.

Однажды ночью поезд остановился на какой станции, в вагон постучали. Ребята открыли вагон, к нам просились подвезти молодая баба в белой овчинной шубе и пожилой мужик. У них была целая гора мешков. "Старшой" разрешил им залезть в вагон, помог по­грузить мешки. Пассажиры сели возле печки, достали хлеб, сало, лук и стали есть, никому ничего не предлагая. Я заснул. Очнулся от какой-то возни в вагоне. Поезд шел медленно, набирая ход. Мы ехали на север и в этих местах выпал уже снег. Как оказалось наши «пассажиры» было обыкновенные спекулянты. Они везли в Канаш или Чебоксары продукты, чтобы обменять их на вещи. В мешках была, картошка, хлеб, соль, мука и другие продукты. За их жмотничество "старшой" распоря­дился их ссадить, а продукты конфисковать. Спекулянтов не любили.

Последние три дня мы ехали как короли, пекли картошку, ели сало, хороший черный хлеб. Перед высадкой в Сурке остатки продуктов мужики разделили между собой. У нас в «сидорах» ещё была еда. Так было справедливо. Так я проходил школу нравственности. Одновременно учился товариществу, мужскому това­риществу, честному, бескорыстному.

На станции Сурок в запасном полку нас всех разделили. Я попал в артиллерий­скую батарею. Быт наш был таков. Землянка на сто человек, нары в три этажа, две печки из бочек под горючее. Дежурные беспрерывно их топили. Полк распо­ложился в глухом сосновом бору. Сосны в два обхвата. Вырублены дороги, места для землянок. Всё под землёй. Только крыши возвышаются. Мне досталось место на вторых нарах. Нам выдали по большому мешку, повели через лес в деревню. Соломой из стога мы набили эти мешки, получился соломенный матрас, зашили нитками отверстия и положили на нары один матрас вплотную к другому. Дали по суконному одеялу – вот и вся постель. Ни подушек, ни простыней, никакого белья. Утром старшина - украинец (почему-то все старшины были украинцами) отобрал у нас все личные вещи и выдал обмундирование. Бельё, гимнастерки и брюки он, не соблюдая размеров, бросал охапкой. Высоким одежда была мала, коротким велика - меняйтесь. Отобрав мои добротные сапоги, дал мне ботинки с обмотками. Ботинок на правой ноге был с отрубленным носом, видимо их прежний владелец, бедолага, рубил дрова и нечаянно отрубил носок ботинка вместе с кус­ком большого пальца. Из этой дыры, как я не старался, всегда торчала портянка, а чтобы не мочить постоянно ногу, я становился на пятку.

Режим был таков: в шесть часов дежурный кричит: «Подъем!» Старшина тут как тут, с руганью набрасывается на нерасторопных. Кое-как напялив брюки и ботинки с об­мотками, мы в одних рубашках бежим на пруд умываться. Это была и зарядка и утренний туалет. Ополоснув лицо и руки ледяной водой, на ходу утираясь полотенцем, бегом на­правляемся в свою землянку. Там надеваем обмундирование, бежим на полосу препятст­вий. Шинель мне досталась бывшая в употреблении, будто с петровских времен. Когда-то она была сшита на человека высокого и полного. Но, переходя из рук в руки, обтрепалась, полы и рукава подрезались, а ширина осталась прежней. Вот и получился парадокс: мне шинель была мала, но велика. Кроме того сукно вытерлось до такой степени, что напоми­нало решето. Я мерз на улице как собака, постоянно с мокрой правой ногой и почему-то не болел. В детстве я много переболел, даже два раза воспалением легких, а тут да­же насморка не было. Полоса препятствий была выдумана инженером - юмористом. Её просто нельзя было преодолеть. Или надо бы быть цирковым эквилибристом. Сначала бе­жишь и перепрыгиваешь рвы разной ширины, затем ползешь под колючей проволокой, колючки которой обязательно зацепят за шинель. Особенно страдал хлястик. Затем бегом по настилу из жердей, лежащих поперек движения. Обледенелые, покрытые снегом, скользкие, они вертелись под ногами и солдаты, раз по пять падали на этой дьявольской дорожке. А потом лестница из жердей метров пять высотой. Наверху два бревна, надо пройти по ним на такой высоте от земли, хотя под ними настил из веток хвои. Затем одно бревно кончается, остается всего одно бревно метров пяти длиной, надо его пройти, сесть на конце, обхватив его одной рукой (вторая с винтовкой) повиснуть и спрыгнуть вниз. Даже инструктор не полез показывать, как это надо делать. На словах все объяснил. Шк­оле лестницы еще надо вскочить и штыком поразить одно чучело, а другое сбить прикла­дом. Тогда ты молодец! Удивительно, с детства я боюсь высоты, но, от страха я пробежал по двум бревнам, не глядя вниз, затем сел верхом на одно бревно, кое-как на заднице про­ехал метра два и упал вниз. Винтовка полетела впереди меня, и я точно упал на неё, разбив весь бок. Это в первый раз! На второй раз я получил освобождение в медсанчасти, а за­тем просто отказывался лезть на эту вышку. После того, как несколько солдат сломали себе руки, а кое-кто и ноги, командир полка отменил это зрелищное мероприятие. Он все­гда присутствовал возле полосы препятствий, сидя в седле белого, как снег, жеребца, на нем была всегда папаха и казаник, отороченный мехом, на ногах белые бурки. Морда тол­стая, красная. Видно употреблял горячительные напитки.

После полосы - завтрак. Хлеб в землянке выдавал старшина. Получив пайку хлеба, стано­вимся в строй, звучит команда: «С места, с песней, шагом марш!». Это чтобы мы по доро­ге в столовую хлебушек свой не проглотили. "...Белоруссия родная, Украина золотая мы ваше счастье молодое, мы стальными штыками оградим... - это мы-то, холодные и голодные с деревянными маке­тами винтовок. Только штыки умелец-кузнец сделал добросовестно, очень похожими на настоящие.

Столовая так названа тоже каким-то юмористом. Кухня длиной метров тридцать в землянке, раздаточные окна над поверхностью почвы возвышаются на полметра. К ним дви­жется двойная очередь. Дело в том, что ни котелков, ни мисок у нас нет. Из обычного кровельного железа сделаны банки, как для селедки пряного посола. В такую миску нали­вают или накладывают еду на двух человек. Стояла холодная осень и в октябре выпал уже снег, возле кухни всегда была непролазная грязь. К раздагочным окошкам вело месиво из глины, снега и земли. Ботинки увязали по самые обмотки. Получив две порции еды, ищем свободный «столик». А «столик» не что иное, как вкопанное в землю бревно высотой по грудь. Вокруг кухни эти столбы - столы ровными рядами в большом количестве. Нашли «столик», поставили аккуратно миску-коробку. Что же в ней? Утром чаще всего пшенная каша. Точно по полторы столовых ложки. В ладонь получаешь порцию сахара. Куда его девать? Чая нет, да и пить его не из чего. Хорошо, что некоторые сохранили домашние кружки. Я в том числе. В обед суп соевый. Поточнее объяснить можно так - в воде зава­рена соевая мука, такой жидкий клейстер, и в нем плавает одна, а по счастью две картофелины, очищенные на картофелечистящем барабане. Я больше не встречал таких умель­цев, каких видел в Сурке. Железный бочонок из кровельного железа с люком. Стенки бо­чонка пробиты часто-часто толстым гвоздем. У бочонка приделаны две ручки. Крутят его два солдата. Все это сооружение стоит под водопроводным краном. Внизу яма с решет­кой. Крутишь барабан, льется вода, картофелины трутся своими боками о внутреннюю терку, кожура счищается, но не у всех картофелин, часть их почему-то не хотят попадать под терку. Да и неважно! Повар заставляет высыпать всю эту картошку в бачки, где она будто бы моется. Точно, как мы по утрам на пруду, делаем вид, что моемся, а на самом деле помочим лицо, руки и хорош. На второе снова каша, чаще всего ячневая или перловая. Точ­но по полторы ложки. Все! В казарме - землянке всегда на печках стоят ведра с кипятком, радивые дежурные заварят его брусничным, земляничным листом, добытым из-под снега, а нерадивые оставляют просто кипяток. Зачерпнешь кружкой, в которой немного сахарку кипяточку, и попьешь чайку утром и на сон грядущий. За неделю мы оголодали в конец. Больных было огромное количество. Особенно узбеков. У них были свои стрелковые под­разделения.

Утром, после завтрака построение на занятия. Сорокапятимиллиметровая пушка весит 540 кг, а с передком более тонны. Расчет орудия пять человек. Впрягаемся в лямки, которые привязаны к пушке - трое впереди - вместо лошадей, двое сзади. И движемся в лес, там у нас была заветная полянка и кругом мелколесье, под снегом пропасть красных сладких ягод, с крахмалистой мякотью. Теперь я знаю, что это ягода северных лесов - толокнянка. Командир взвода а это (3 пушки) торопит нас. Сначала мы могли таскать пушку с передком, а затем силы иссякали и 540 кг, т.е. пушку тащить было тяжело. Занятия: «Расчет к орудию! Танки справа, слева, сзади. Пушка разворачивается, раздви­гаются и укрепляются станины. Точной наводкой беглый огонь!» Снарядов нет даже иг­рушечных. Затвор пушки щелкает вхолостую. Командир взвода погоняв нас таким путем., подает команду: «Расчет в укрытие». Ни каких орудийных двориков, никаких укрытий нет, все это только держится в уме. Но мы знаем, что по этой команде надо броситься в кусты и разгребая снег, рвать и есть ягоды. Видимо она спасала нас от цинги. За день мы съеда­ли этих ягод стакана по 3-5, как повезет. Конечно каждый давал горсть лейтенанту, который сидел на пеньке и зорко следил, чтобы не явилось начальство для проверки. Если кто- либо приходил, звучала команда «Расчет к орудию!» и снова возня, никому не нужная, одуряющая, ни чему не учащая дурацкая тренировка передвигать эту самую пушку, кото­рую солдаты прозвали «Прощай, Родина!» Это не совсем справедливое название; я видел артиллеристов 45 мм пушек, которые работали смело, результативно и долго, были и такие, что с одним орудием прошли всю войну.

С каждым днем мы слабели, все больше и больше. На первом же комсомольском собра­нии меня избрали комсоргом батареи. И вот я решил собрать комсомольское собрание и обсудить текущее наше положение. Выступали почти все! Начальство я не предупредил и политрука на собрании не было. Мы написали решение. Кратко оно звучит так: «За недели проведенные в запасном полку мы от плохой жизни и антисанитарии окончательно подорвали здоровье. Мы не видели винтовку, не говоря об автомате и пулемете, мы за 2 недели ни разу не стреляли из своей пушки, мы не стреляли ни из какого стрелкового оружия. Просим руководство полка срочно отправить нас на фронт, где мы еще сможем чему-то научиться и будем по-настоящему защищать Родину, получив в руки боевое ору­жие, а не деревяшку. Наконец, нас оденут для условий зимы и мы не будем простужаться и болеть» По поручению собрания подписали решение. Я как комсорг батареи и секретарь собрания. Вечером, сложив это решение, как фронтовое письмо, я сбегал и опустил его в ящик, с надписью «Для вопросов и предложе­ний» (который висел на землянке политотдела).

На другой день после завтрака в землянку влетел старшина и заорал: «Кто здесь Женков и Петров? Срочно в политотдел к майору!» Мы оделись и пошли с другом Петровым Сере­жей - секретарем собрания. Постучав в дверь мы вошли и доложили, что явились по при­казанию майора. Что же было!!! Он на нас opaл матом, грозил трибуналом и все время вертел перед нашими лицами нашей бумагой. Наконец я не выдержал и громко спросил: «Что вы кричите на нас? Это же решение всей батареи! Или вы сами не видите, как живут здесь будущие воины Красной Армии?» Сначала он замолк, затем лицо его покрылось, красной краской. Я думал, что он умрет. Наконец он заорал: «Молчать!» и снова с матом. Я ему сказал, что не привык, чтобы меня так ругали и оскорбляли, да еще в политотделе. А если про это узнает товарищ Сталин? Тогда он уже спокойнее сказал: «Никуда не ходить, ждать, когда вас обоих отправят в штрафную роту! Марш отсюда!» Я ему напос­ледок сказал: «Лучше я погибну в штрафной роте, если я виноват, но в таком запасном полку издыхать от голода и холода не буду!» И мы вышли. Писарь по секрету сказал, что на нас собирают материал для отправки в штрафную роту. Опрашивают ребят- комсомольцев. Не говорил ли я чего против Советской власти. Никто ничего не накляуз­ничал. Два дня мы валялись на нарах, а затем нас отправили в наряд по полку. Мне досталось патрулировать по крайней дорожке, за которую заходить уже никому было нельзя - граница расположения полка. Метров 500 прямая дорожка. Ходить 3 часа взад-вперед. За­ступили в наряд в 3 часа дня, до шести я ходил один, а с шести часов выставлялся настоя­щий боевой патруль из комендантского взвода. Эти ребята были хорошо одеты, с настоя­щими боевыми винтовками с патронами. Короче говоря, с 12 часов ночи я дежурил вдво­ем с солдатом комендантского взвода. Мы шли навстречу друг другу, на половине пути останавливались поговорить, обсудить нашу жизнь, а потом снова расходились. Так до трех часов утра. За это время мы даже сдружились. Ночью каркнула ворона, мы ее высле­дили и я своей деревянной винтовкой сбил ее с ветки, как яблоко. Развели в кустах не­большой костерок, один ходит, другой костерок поддерживает, ворону жарит. Мне ничего не было бы, я еще не принял присягу, а солдату - точно арест. Поэтому с костром возился больше я, а он охранял дорожку. Наконец я решил, что ворона сжарилась, потом разрезал ее пополам, костерок потушили и разошлись, чтобы на ходу съесть теплое мясо нашей дичи. Соли не было, но еда была отличная! Когда мы снова сошлись уже около трех часов утра, решили, что ворона лучше курицы, только маловата! Наконец я сдал пост и пошел отдыхать в караульное помещение. Лег и заснул. В 9 часов я снова встретился со своим напарником. У них смена получалась в 10 часов утра, немного поговорили и разошлись по своей дорожке. Утром здорово подморозило, а домашние варежки уже здорово порвались и обветшали. Руки замерзали. Я прислонил свое ружье - игрушку к сосне и стал прыгать и стучать руками по бокам, чтобы согреться. Я не заметил и не услышал, как по дорожке подъехал командир полка. Все такой же бравый на белом коне, в бекеше, папахе и белых бурках, а я в рваной облезлой шинели, в худых ботинках, в рваной шапке усиленно разогреваю тело возле сосны, к которой прислонена винтовка-макет. На меня-то и наехал полковник.

«Ты на посту?» - спросил он.

«Так точно!» - вытянувшись ответил я.

«Где оружие?» я повернулся к сосне и показал на макет. И посыпался мат, что я преда­тель, выпустил из рук оружие, находясь на посту!

Я дождавшись паузы сказал: «Это же не винтовка, это макет и ни от кого, и никого я этой деревяшкой не смогу защитить!»

- «Ты еще и рассуждаешь?» - рявкнул он.

- «Я человек, поэтому обязан рассуждать!»

- «Ты бросишь оружие и на поле боя!»

- «Дайте мне настоящую винтовку с патронами, и вся эта игра станет серьезной службой! - заявил я.

Я только теперь понял, что все мои разговоры с майором и полковником, наверное заин­тересовали бы работника «Смирша». Полковник поднял нагайку, как я понял, чтобы вре­зать мне, но я схватил свою винтовку с настоящим штыком и сжал ее в руках с наклоном в сторону полковника. «Двое суток ареста!» - гаркнул полковник и ускакал. Через пару ми­нут бледный начальник караула со сменой прибежал ко мне. «Что ты наговорил полков­нику?» Я не стал лейтенанту рассказывать подробности, сказав, что я приставил макет к сосне, чтобы погреться, в это время и нарвался на полковника. Меня отвели на гауптвахту и посадили на 2 дня. Но сидеть мне пришлось только до вечера. Часов в 7, когда стемнело, прибежал старшина батареи, подал какую-то бумажку. Меня выпустили. Бегом мы на­правились к батарее. Там меня ждал Сережа Петров, одетый, с мешком за плечами. Стар­шина вернул мне мои домашние вещи, но забыл отдать сапоги. Я все затолкал в мешок, крикнул ребятам «До свидания !». И снова бегом уже втроем мы ринулись на станцию, где стоял эшелон теплушек и происходила посадка солдат. Нас с Петровым и еще нескольких человек заставили носить хлеб с пекарни в последний вагон. Грузили на вытя­нутые руки по 6 буханок хлеба. Петров погрузил буханки и пошел, пока грузился я, он ис­чез. За работу нам дали буханку хлеба, на двоих и отпустили в свой вагон. Там на средних нарах ждал меня Сережа с шестью буханками хлеба, да я полбуханки принес. У нас была гора еды. Чуть позже нам выдали одну селедку на двоих. Мы съели полторы буханки хлеба и селедку, обсосав все косточки. Через несколько минут поезд тронулся. Мы радостно заорали: «Прощай, Сурок!» Ребята одобрили эти крики трехэтажны матом. Дро­ва были в вагоне приготовлены, топор так же. Мы быстро затопили печь. В вагоне стало уютно. Легли и заснули. Утром снова буханку на четверых и по полселедки. Ве­чером снова так же. Поезд шел очень медленно. Он останавливался на каждой станции, голодная братия вылетала из вагонов и бросалась на пристанционный рынок, хватая все съестное у продавцов. Резали мешки у людей. Это была ужасная по­ездка. Через три дня, начальство стало останавливать поезд в чистом поле подальше от станции. Ловили собак, кошек. Так на пайкё в полбуханки хлеба и по селедки в день мы ехали две недели. Никто не знал куда нас везут. Офицеры с нами старались не говорить. Они были без оружия, а эшелон был неуправляемой толпой голодных оборванцев. На рассвете через пятнадцать дней эшелон стал на какой-то станции. Нас выгрузили и кое-как по­строили по четыре. Колонна была довольно длинной. На вокзале мы прочитали «ст.Владимир», нас повели вниз по дороге в центр города. На улице народу не было. На какой-то площади нам встретилась старушка с палочкой: «Откель гонят-то вас, из тюрьмы что ли?» - прошамкала бабуля.

Я глянул на товарищей. Грязные, рваные, прожженные старые-престарые шинели, шапки с клочками ваты, горло у многих было повязано полотенцем грязной портянки. Худые с впалыми глазами. Я ужаснулся. Это будущие воины на фронте. Они же чуть передвигали ногами. Я ничем не отличался от товарищей. Но нас что-то ждало впереди, а ребята, которых несколько тысяч осталось в лагере Сурок? Что будет с ними. Вы читали повесть Виктора Астафьева «Прокляты и убиты?» Там описан такой же запасной полк, как и Сурок. Позже я узнал что было немного получше в гороховецком запасном полку, расположенном также в лесу.

Примерно через две недели я получил письмо от комсорга, который принял от меня дела. Он написал, что все начальство убрали. Построили настоящую теплую столовую, кормить стали значительно лучше, одели более-менее сносно, уже два раза сводили в баню. Начались настоящие занятия, кроме чертовой пушки, изучили винтовку, автомат и пулемет РПД? Видимо начальство попало все в немилость вышестоящим. А может кто-то написал все-таки письмо, которое дошло до умных людей.

А нас привели в стрелецкие казармы. Это пятиэтажные белые дома расположенные четырехугольником. Везде чувствовался порядок. Нас отправили в карантин. И прежде всего накормили. Дали почти по полной миске пшенной каши с куском американской колбасы «Второй фронт». Это было 19 ноября 1942 года. Началось наступление под Сталинградом. Впоследствии 19 ноября стал днем артиллерии, а затем прибавили и ракетных войск. Для нас в этот день был двойной праздник.

После завтрака нам дали поспать на кроватях с матрацами в теплом помещении, длинном вроде коридора. А когда проснулись повели в баню. В предбаннике всех остригли, смазали в паху и под мышками какой-то едкой черной мазью из ведра квачом. Дали по кусочку мыла и завели в моечное отделение. Настоящая баня, да комнатка – парная, никто не гнал, но поторапливали. Ждут товарищи. Все свои шмотки мы оставили в предбаннике. А вышли в другую раздевалку. Там старшина (тоже хохол) выдал чистое хорошее белье, примерил гимнастерки и брюки, а так же шапки и шинели. Все было б/у (бывшее в употреблении) но добротное и чистое. Ботинки крепкие, по ноге, обмотки трикотажные – мечта всех пехотинцев. Они плотно обтягивают ногу и не соскакивают, как тряпочные. Затем всех построили и подполковник, который принял нас утром, сказал о наступлении под Сталинградом и добавил: «Теперь и вы через два дня будете настоящими солдатами. Будет прием присяги». Он поздравил нас, что мы теперь служим в 335 запасном стрелковом полку, сообщил номер полевой почты и стал заниматься формированием подразделений. Узнав, что я и Сережа Петров были в батарее, сразу же направил нас тоже в батарею 45 мм пушек. С нами туда же пошли еще человек 5-6. Командир батареи капитан посадил нас возле своего кабинета и стал по одному обстоятельно расспрашивать о гражданской жизни, о Сурке, об образовании.

Место мне досталось на третьих нарах почти под потолком в большущей светлой комнате. Мы получили по матрацу, простыне, одеялу и еще одной простыни – пододеяльнику. В комнате всегда было тепло, перед сном открывали окна – проветрить помещение. Жизнь пошла по-новому. Подъем, зарядка на улице в нижней рубашке, умывание в туалетной комнате, утренний осмотр, завтрак и занятия. Мы изучали все виды стрелкового оружия, разбирали, собирали, на время. Не знаю, как другие, но мы с Сережкой старались. После обеда изучение пушки. Она в разрезе стояла в комнате, рядом целая. В пушечном парке их стояло штук 10 с передками, с ящиками снарядов. Этот парк мы охраняли, будучи в нарядах. Через два дня, 21 ноября, вечером торжественное принятие присяги. Вынесли знамя полка, стол. Каждый читал присягу и расписывался, затем проходил строевым шагом мимо знамени, отдавая ему честь. Такая жизнь мне нравилась, в полку была библиотека в которой было много художественной литературы. Читальный зал, где можно заниматься самоподготовкой, читать справочники и любые книги. Как в техникуме. Нам предложили учиться на командира орудия. Я согласился первым. Изучил пушку, наставления по артиллерии, возился с топографией и на экзаменах получил отличные оценки. Стал командиром орудия, получил звание сержанта.

Без казусов у меня не обошлось и в 335 запасном полку. Старшина у нас был, конечно, прижимистый хохол. Проверял он всё досконально. Первый раз он поймал меня ночью. Мне дали электрический фонарик, и я, накрывшись с головой одеялом, а ноги сделав домиком, лежал на спине и читал книжку. Он с пола заметил лучик света на третьих нарах, почти под потолком. Как кошка, он влез наверх и сдёрнул с меня одеяло. «Ага», - сказал он-«ты спать не хочешь, вставай и иди мой коридор». Коридор был метров 50 длиной, за день его солдаты так затаптывали, что вымыть его была задача почти непосильная. Я мыл пол почти всю ночь. К утру лёг и заснул, как убитый. А потом пошли холода с морозами и со снегом. Я мёрз в шинели очень сильно. В карантине, когда мы впервые были в бане, я забыл в раздевалке свои вещи, документы, вещмешок, мыло и т. д. Я вернулся в раздевалку, засунул свою старую шинель в вещмешок, забрал документы. Уже тогда я подумал, кому нужна такая рухлядь. А я из неё сделаю безрукавку и буду поддевать под шинель. Несколько дней я обдумывал этот вариант, наконец, выбрав свободное время, выпросил у ребят ножницы и начал кроить из старой шинели безрукавку. Я , конечно, залез на нары, на своё место. Всё хорошо разметив, я раскроил шинель и начал стачивать отдельные детали. Надо же, в это время и показалась рожа старшины. «Чем вы занимаетесь?» - спросил он. Я честно ответил, что шью себе безрукавку, так как очень мёрзну, особенно на посту. «Откуда шинелька?» - спросил старшина. Я не растерялся и сказал, что привёз её из Сурка, где она просто валялась в снегу. Я её там отчистил и забрал с собой. Вот и пригодилась, дескать. Какой же крик и ругань я услышал. Казённую вещь изрезал на куски, а кто её списывать будет? Я ещё раз повторил свою версию. Показал, что шинель не годна. Он не стал слушать мои доводы, забрал мой раскрой и заодно мою шинель с приговором: «Разрезал одну шинель, а две шинели не положено солдату, ходи раздетый». Я возражать не стал, но решил, что ничего он мне не сделает. На утро перед завтраком построение, личный осмотр батареи производит комполка. Мне ребята дали свитер, который я одел под гимнастёрку, и вместе со всеми встал в строй в первую ширенгу. Старшина, проходя для последней проверки строя, злорадно мне бросил: «Погрейся!» Он не ожидал, что смотр проведёт комполка. Вышел капитан, ком батареи, старшина доложил, что батарея построена на завтрак и встал на правом фланге. Капитан дошёл до середины строя и поздоровался. Мы гаркнули в ответ: «Здра, жела, товарищ капитан!» Тут-то и подошёл комполка. Увидев его, доложил капитан. Комполка поздоровался с нами, мы снова здорово ответили. И он решил пройти вдоль строя. И сразу же заметил меня раздетого, в шапке. Поскольку, мы были в полковой школе, он подошёл ко мне и спросил: «А, Вы тов. Курсант, почему раздеты?» Я ответил, что у меня шинель отобрал старшина.

-За что?

Я пожал плечами и ничего не ответил. Комполка рявкнул: «Старшина, ко мне!» Бледный, как смерть, старшина подлетел к полковнику. «Почему нарушаете свои полномочия?» Старшина молчал. Старшина был со мной одного роста, но чуть пошире, он же ещё из кадровой армии. «Раздевайся!» Старшина снял с себя шинель – «Отдай свою шинель курсанту, а его шинель будешь носить сам! Капитан проследите и потом доложите». Старшинская шинель была подстёгнута ватой или ватином до пояса, была удобна, а главное почти новая. Я оделся в шинель и сказал: « Благодарю, Вас товарищ полковник». А старшина не посмел уйти и одеться. Он отвёл нас в столовую, привёл снова в расположение. После классных занятий перед обедом он пригласил меня к себе в каптёрку. «Верни мне шинель, а себе выбирай любую, у меня есть даже новая. Я тебе ещё офицерскую безрукавку дам в придачу, если мёрзнешь! Извини, я погорячился, думал шинель на мне числится, а, оказывается, ты правду сказал». Я подумал, что если заупрямлюсь, наживу себе лютого врага. Отдал шинель, получил другую точно по росту и в придачу старую безрукавку, но она же меховая! И мех не вытерт. Я поблагодарил старшину, он протянул мне руку, я её пожал. Сели, он достал пачку папирос, но я отказался. Я же не курил. Он удивился и стал интересоваться моей биографией. А затем рассказал, что с 39 года не видел и не знает, где родные. Украина оккупирована. Мне стало его жаль. Третий год служит в армии, не знает, где родные. Говорю: «Ничего, старшина, всё будет хорошо, вот немца попёрли из Сталинграда, а там и до Украины недалеко. Ещё встретишься с родными!» Он ещё раз пожал мне руку. Больше я с ним не скандалил. А наоборот, он приглашал меня в каптёрку попить чайку с сухарями. Очень много меня расспрашивать о жизни в России, о том чему я научился в школе и техникуме. Мы стали друзьями.

Однажды меня послали в полковой наряд. Я попал на кухню. Повар велел мне растопить печь, а дрова – осина сырая. Я бился, бился, ничего сделать не могу. Вспомнил, что в большом сарае размещается парк пушек, а через колючую проволоку во второй половине сарая - склад дров. В парке пушек дневальный находился внутрии сарая, ворота склада дров заперты на здоровый замок. Была ночь, морозная, светлая, лунная. Я кинулся к дневальному и попросил его вытащить со склада пару чураков (метровые) сухих дров. Пообещал ему котелок супа. В это время пришла его смена. Тот стал часовым, бывший часовой поставил винтовку в угол и перелез через проволоку в дровяной склад, сказав, чтобы я брал дрова из подворотни. Я стал к воротам дровяного склада и стал ждать, чувствую, в ногу мне упёрлось полено. Я его схватил и бросил в снег за угол. Вернулся за вторым. Второе тоже бросил в сугроб за углом. Когда я подбежал у сараю в третий раз, то столкнулся с заведающим складом. Стою около ворот спиной к ним, а он идёт. «Ты что тут делаешь?» «Ничего, - говорю, - со смены иду из батареи». А в это время третье полено мне под ноги лезет. Он как заорёт: «Вы же дрова воруете! Там в сарае кто-то есть!» И к пушечному парку, а часовой с винтовкой: «Стой, кто идёт?» Он: «Дай войти в парк, там в моём складе дров кто-то дрова ворует!» Часовой его не пропустил. По уставу, да ещё ночью. Завскладом побежал за ключом от замка. Я подхватил третье полено и на кухню. Полено сухое, смолистое, ребята разрубили и печку растопили. Друг-артиллерист из дровяного сарая через проволоку перелез, винтовку в руки и в батарею. Пока завскладом прибежал, ворота открыл, всё шито-крыто. А я всё следил, когда он уберётся, чтобы два здоровых полена в кухню перетащить. А он привёл нашего старшину, тот зашёл в парк, сделал вид, что всё осмотрел, спросил у часового, был ли кто в дровяном складе, тот ответил, что охраняет пушки, а не дровяной склад. Наконец, все убрались. Я вытащил из сугроба одно полено, отнёс в кухню, затем второе. Часовой получил котелок фасолевого супа – к завтраку готовился такой суп. Вот солдатская выручка! Но мне осталось непонятным, почему на кухню возили сырую осину, а сухие сосновые дрова заперты в сарае. Хоть бы по паре на растопку выдавали. Повар меня очень хвалил и почти не заставлял работать.

Я пишу о своей жизни для внука, может быть, когда-нибудь он этим заинтересуется. А сегодня почему-то решил, что это ерунда сущая. Кому могут быть интересны воспоминания человека, который прожил почти с начала 20 века до его конца? И как, например, надо писать подробно или просто написать был там-то и там-то. Делал то-то и то-то. Но тогда не будет ясной картины жизни обыкновенного человека 20 века. Странно получается. Начиная с 30 годов, я мальчишкой был всё время голоден и скверно одет. Но интерес к жизни не пропадал. Жизнь разворачивалась как калейдоскоп. Служил в армии честно, не увиливал от работы и от опасных боевых заданий. Чудом остался жив, относительно здоров. Нашёл в себе силы учиться в ВУЗе. И учился с интересом. С интересом работал: как алкоголик не может обходиться без водки, я не мог обходиться без работы. Причём меня никто не заставлял так работать. Я сам выдумывал себе всё новые и новые дела и осуществлял их с помощью своих подчинённых, не насилуя их, а заражая их своими идеями. Может это и послужит примером моему внуку, который первое моё качество усвоил отлично. Он любит читать. Так же, как и я без книг себя не представляет. Но времена другие, если я в возрасте внука читал Чехова, Леонова, Ульфа и Петрова, Тургенева, Пушкина, Диккенса и Сетона – Томпсона, внук читает детские детективы, которые расплодились как дождевые черви в перегное. Я не уверен, что это полезное чтение. Думаю, что не век же мы будем так жить. Может, всё-таки Россия станет богатой и процветающей страной. Мне тяжело видеть полуголодных людей, особенно детей, несмотря на кажущуюся высокую пенсию, как инвалида войны, я не имею возможности покупать хорошие и дорогие продукты, чтобы кормить семью. Я всё время считаю, что выгодно, что нет. Колбаса, рыба – давно ушли из нашего рациона. А я ведь ещё почётный гражданин города Узловая. Нищий почётный гражданин нищего города, который не может оплатить работу учителей, врачей и других работников бюджетных организаций. Даже в самые тяжёлые годы войны людям регулярно платили зарплату. А теперь все, кто работает, работают без денег. Так в кредит. Не знаю, что бы было, если бы мы в годы войны узнали бы, что так будем кончать свой жизненный путь!! Герои-победители, мы думали: «Кончим войну и заживём!» Зажили, вернее дожили!! Ладно, чёрт с ней, с политикой.

Итак, продолжим вспоминать ту осень и зиму 1942 года. В десятых числах декабря вечером в полку построение и капитан объявляет. Поступил приказ. Полк срочно формирует маршевые роты для отправки на фронт. Период обучения окончен. Вечером же зачитали списки тех, кто уходит на войну. Меня в этом списке не оказалось. Я не помню, скольких человек не посылали на фронт, но, кажется, оставляли 2-3 человек всего. В том числе и старшину. Я не знал, как всё понять. Побежал к писарю. Он объяснил, что никого не пропустил, а почему меня нет в списке, знает только командир батареи. Я пошёл к нему в кабинет. Он объяснил, что они ждут новое пополнение и кто-то должен их обучать. «Вы, - сказал он, - сдали на отлично экзамены по всем видам подготовки, и решено Вас оставить обучать новых солдат». С одной стороны это было большое доверие, кроме того, куда-куда, а на фронт торопиться не стоит. Там ведь и убивают. С другой стороны, я привык к ребятам, сжился сними, и что они обо мне подумают? Остался, дескать, в тылу, увильнул от фронта. Я весь вечер ходил за командиром батареи и уговаривал его отпустить меня в маршевую роту. Наконец, когда уже все спали, он вызвал писаря и сказал ему, чтобы включил меня в списки. При этом мне он сказал: Эх, ты дурачок, ничего- то ты не понимаешь! Может я хотел тебя от смерти спасти!» Я поблагодарил его и полез на сваи нары, написал маме письмо, что мы, наверное, отправляемся на фронт.