4. Начало войны

Экзамен по физике у нас приняли. Все его успешно сдали. И тогда поступил приказ начальника техникума, что все мы обязаны летом работать. Калужане на железной дороге, иногородние в колхозе. Но по желанию можно иногородним жить в общежитии и работать на железной дороге. Таких, по-моему, не нашлось. Я уехал домой. Председатель колхоза, узнав, что я из железнодорожного техникума, сказал радостно: «Механик, давай в кузню, готовить косилки к сенокосу». Я стал помощником кузнеца. У брата остались учебники по сельхозмашинам, я проштудировал устройство и принцип работы косилки. За неделю мы восстановили из всякого лома две косилки. Мне в кузне работать скоро надоело, кузнец был выпивоха и больше похмелялся, чем работал. А у меня навыков в такой физически тяжелой работе не было, да и слушать его пьяные рассуждения о войне, о жизни мне надоело. Я упросил председателя дать мне пару коней косить луг. В колхозе считалось, что человек, работающий на машине, хоть конной, уже специалист, а не разнорабочий.

А на лугу бескрайняя ширь, травы выше крупа лошадей. У меня кобыла и мерин, очень спокойные и выносливые. Мы косили с рассвета. Я из дома бежал на конюшню, поил своих коней, садился верхом на мерина и вскачь мчался на луг. Давая лошадям время пощипать свежую сочную травку, смазывал косилку, проверял или заменял новым деревянный шатун, который толкает гребенку косилки. Потом запрягал коней, садился в железное кресло и поехали…

Потряхивают головами кони, стрекочет косилка. Людей ни души. Даже не верится, что где-то идет война. И я пел. Пел все подряд, что знал. В полдень перерыв. Я распрягал коней, вел их на речку Жиздру, поил, купал, купался сам. Затем, надев на передние ноги путы, отпускал коней пастись, а сам засыпал на охапке свежего сена. Будили меня молодые бабенки и девчонки, которые часа в два приходили купаться, отдыхать и обедать. Иной раз они с криком поднимали меня и бросали в воду. Смех, крики, шум. Бригадир, по прозвищу Ашарашка, слюнявил карандаш и записывал, сколько я скосил до обеда. Обеденный перерыв кончался. Снова женщины брали в руки грабли и широким строем шли по лугу и ворошили сено. Лето было сухое и жаркое, сено сохло за один день. Уже на другой день начиналось стогование, на лугу вырастали огромные скирды сена. Зимой на санях его будут перевозить ближе к скотным дворам, иначе весенний разлив рек унесет сено, доставшееся таким трудом. И снова потряхивают головами кони, и снова стрекочет косилка. Дело к вечеру. На лугу горит костер, в казане варится кулеш из пшена, редко с мясом, чаще заправляли конопляным духовитым маслом. В каждом колхозе, где возделывали коноплю, были маслобойки. Нет масла вкуснее конопляного! Духовитое, зеленоватого цвета оно шло в любое блюдо. С ним варили суп, ели картошку, жарили блины, делали огуречные и редечные салаты. Помидоры тогда не сажали. У каждого в кармане была горсть – две жареного конопляного семени, которое грызли, как подсолнечник. Я так и не научился грызть коноплю и жевал её целиком. Была еще одна пища из конопли. Жареную коноплю толкли в ступе, получалась черная маслянистая масса, с которой ели картошку. Было очень вкусно!

Не успели мы отдохнуть от уборки сена, как в нашу деревню пригнали огромное стадо крупного рогатого скота и овец. Скот эвакуировали из западных районов страны. Видеть такое стадо страшно. Коровы не доены, ревут. Овцы норовят сбежать. Хозяева стада уехали, а стадо бросили. Председатель, прежде всего, вызвал женщин, заставил их подоить всех коров. Затем собрал бригаду для сопровождения скота дальше на восток. Старшим был дед с повозкой о двух конях. На повозке ведра, бидоны и прочая посуда. Хлеба нам выдали на дорогу, крупу, мяса немного. То и дело овцы ломали себе ноги, их приходилось забивать. Бригада состояла из трех молодых доярок и трех пастухов на конях, чтобы стадо не разбежалось. В числе пастухов оказался и я, возомнившем себя ковбоем. Путь был не длинный. Сборный пункт на Оке за городом Лихвиным. Гнали мы скот три дня. Ему требовался отдых, кормежка, водопой. Мы буквально валились с лошадей, когда стадо ложилось отдыхать. Как-то к вечеру попали в большое село, загнали скот в большой загон, дали зеленки, напоили и сами легли возле телеги отдыхать после ужина. Вдруг ночью на автомобиле приехали человек двадцать солдат, с ними капитан НКВД. Подняли нас троих, спросили, умеем ли мы стрелять, сунули в руки винтовки. Командир объяснил, что в лесу высадился немецкий парашютный десант. Надо прочесать лес и десант уничтожить. К нам присоединили молодых ребят из деревни и несколько стариков с охотничьими ружьями. До самого утра мы цепью шли по густому лесу, обследуя каждый бугорок и поглядывая на деревья, не зацепился ли парашют. Тревога оказалась ложной. Вернулись в деревню, не сделав ни одного выстрела. Нас накормили солдатской гречневой кашей с тушенкой и отпустили к своим коровам. Там все было готово к отправке. Мы сели на коней, и погнали стадо дальше по шоссе. Подо мной была молодая кобыла Сибирка, гнедой масти с очень красивой маленькой головой, тонкими ногами. Она была хороша для верховой езды. Возить тяжести не могла, а бегала прекрасно. С места брала в галоп. Я подкармливал ее хлебом с солью. Она бархатными губами очень аккуратно брала с ладони кусок хлеба, жевала и заглядывала в глаза, дам ли еще? Отказать было невозможно. Сибирка не переносила грубости. Ее нельзя было стегать прутом или кнутом. Она становилась на дыбы, а затем огромными прыжками неслась вскачь, не разбирая дороги, удержаться на ней было в это время трудно. Но она очень хорошо чувствовала повод. Стоило им шевельнуть, и она с места брала в галоп. Погладишь шею, она переходит на рысь, затем на шаг. Еще она любила стягивать с себя седока за штаны. Повернет голову, ухватит седока за штаны и сбросит на землю, а сама убежит. За это пацаны и взрослые ее не любили, и практически она жила в колхозе приживалкой – не работала, свободно гуляла по конному двору. Ее кормили, поили, гоняли в ночное, как и всех лошадей. Вот такая лошадка досталась мне на эти три незабываемых дня.

К середине третьего дня пути мы миновали Лихвин, вышли на мост через Оку. На другой стороне реки на лугу ревели тысячи коров, овец, свиней. Майор - насмерть замотанный человек - принимал от нас стадо. Солдаты посчитали коров, пропуская их по мосту. Бабенки в последний раз подоили коров, залили молока в бидоны, а потом все раздали солдатам. На этом лугу формировалась партия скота и отправлялась дальше уже с пожилыми солдатами-нестроевиками. Но все это делалось страшно медленно. Поэтому масса коров, овец, свиней гибли от голода. Молодой сосновый лесок был обглодан до древесинки.

Вдруг в воздухе послышался гул самолетов. Два «мессера» друг за другом пролетели над мостом. Бросили несколько маленьких бомб, а затем на бреющем полете стали расстреливать стада коров и овец. Сделав два захода, они улетели. Трупы животных до сих пор стоят у меня в глазах! Это была первая бомбежка, которую я наблюдал с высокого берега Оки, сидя на Сибирке. Наверно почувствовав что-то неладное, она помчалась по тропке рядом с шоссе, как только мы повернули к дому. Я далеко оставил позади своих товарищей и, не дожидая парома через Жиздру, вместе с Сибиркой переплыл реку и был уже в своей Хохловке. Отвел Сибирку на конный двор, насыпал ей полную торбу овса и побрел домой, где уже с ума сходила моя мама. Спал как убитый весь следующий день. Только, говорила мама, вскрикивал во сне. А на утро пришло письмо из техникума с требованием явиться на занятия к первому августа. Два дня я собирался, председатель выдал мне отличную справку о работе в колхозе. Собрав нехитрые вещички, я направился в Калугу. Мне повезло. На ссыпной пункт везли зерно, и я всю дорогу продремал на телеге, развалившись на мешках с зерном. Ехали шагом долго, почти всю ночь. Рано утром первого августа я вошел в родное общежитие.

Время было очень тревожное, работая в колхозе я, как то, не замечал угрозы повисшей в воздухе.

А вернувшись в Калугу почувствовал серьезность положения. Радио ежедневно сообщало о сдаче наших городов. Фронт приближался к Москве. В город приходили санитарные поезда и мы ночами выгружали раненых. Днем во время воздушной тревоги дежурили на крышах домов, чтобы обезвредить зажигательные бомбы. К счастью до этого дело не дошло. В городе объявили военное положение. Нас привлекли к ночному патрулированию. Группу разделили на тройки. Составили график дежурства. К каждой тройке студентов прикреплялся один солдат из калужского гарнизона. И мы с вечера ходили по отведенному маршруту, задерживали и отводили на сборный пункт нарушителей. Один раз получили задание участвовать в проверке паспортов. Улицы нам достались на окраине города, где стояли частные домики. Мы - студенты с боевыми винтовками, один патрон в патроннике, винтовка на предохранителе. У солдата, кроме винтовки, две гранаты РГД-33. Ночью стучим в дверь, либо в окно: «Открывайте, проверка документов!" Мне не нравилось будить людей ночью, нагонять на них страх, однако в ту ночь, мы задержали трех мужиков без документов. Они спали в домах, а один хотел убежать, но солдат ловко огрел его по голове гранатой. Он схватился за голову и остановился. Всех привели на сборный пункт. Там задержанных было более тысячи человек, в том числе и женщины. Офицеры разбирались с каждым, выясняя личность. Некоторых сажали в крытую машину с решеткой на окнах и увозили в городскую тюрьму. Говорили потом, что задержано много воров, на которых был объявлен розыск и дезертиров, которые прибежали со сборных пунктов домой в Калугу. Мне ночные дежурства очень нравились. С оружием в руках я представлял себя героем из произведений Л. Кассиля и А.Гайдара. Настали героические времена.

В начале сентября всю нашу группу погрузили в вагон и привезли на станцию Тихонова пустынь. Станция была разрушена, горела пшеница на одном громадном элеваторе. Второй мы должны были ночами разгружать. Это тысячи тонн зерна. Днем работали солдаты, ночью мы. Жили мы в большом сарае с сеном, кормились с солдатской кухни.

В сумерки группа направлялась к элеватору и сменяла солдат. Нужно было затаривать зерно в мешки и грузить их в вагоны, стоявшие почти в плотную к элеватору. Транспортер гонит из хранилища зерно, по рукавам оно сыпется вниз, где стоят двое и держат под рукавом мешок, насыпали, отставили, насыпают другой. Двое мешки завязывают шпагатом. Все остальные тащат мешки в вагоны - метров 5 на спине. Каждую ночь меняли работу. Самым трудным было завязывать мешки. Шпагат резал руки, а слабая завязка тут же слетала. В одну ночь меня послали руководить кнопками пуска транспортера. На высоте 10-15 метров от пола мостки через всю длину элеватора. Общая кнопка в левом конце, другая в отсеках где внизу работали ребята. Приказ такой. Налетят самолеты три выстрела из пушки, выключай все кнопки, а потом покидай помещение. Я прогуливался по мосткам и сверху поглядывал, как внизу копошатся наши ребята. Отдых, выключаю их рукав и зерно бежит дальше мимо рукава. Работать, включаю кнопку через рукав, зерно течет в мешок. Глаза слипаются. Когда достаточно рассвело и нас уже должны были сменить солдаты, три выстрела из пушки. Мы сначала ничего не поняли, но паровоз без предупреждения дернул состав и недогруженные вагоны укатил. Мы все поняли, я, бросился выключать главный конвейер, по пути выключая отсеки. Свет потух. Выключив кнопку, я кинулся назад, до лестницы бежать было далеко и в свой отсек, где работали наши ребята. Сиганул с 15 метровой высоты на большую кучу пшеницы. Утонул по плечи, но не зашибся. Все уже убежали, я подхватил сверток одеяло, мешок с бомбой и вылетел из ворот. Элеватор был огорожен крепким двухметровым забором, за забором лес, а перед забором поле метров 50. Вижу ребята бегут к забору, я за ними, а наверху прямо на нас несутся 4 «мессершмидта». Все упали, я тоже. Та-та-та-та - очередь из пулемета. Вокруг, как в кино - пули в землю цок, цок и пыль. Я голову накрыл своим свертком. Пока я добежал до забора мессеры сделали еще заход. Нас было 30 человек. Но никого пули не задели. Это потом мне пригодилось на войне. Я понял, что 4 мессера не могли убить не одного человека, хотя поливали их свинцом очень добросовестно. Под напором наших тел часть забора упала. Мы очутились в лесу на какой-то дороге. По этой дороге мы пустились наутек от элеватора. Около какого-то колодца остановились дух перевести. Над элеватором кружились несколько юнкерсов и мессершмидтов. Элеватор был в огне, гремели разрывы бомб. Это вторая бомбежка меня не очень испугала, да и всех остальных так же. Весело разговаривая мы пошли в Калугу по путям. Где за все 30 км не встретили ни одного поезда. На каком-то разъезде наш руководитель добыл несколько буханок хлеба, которые мы разделили по-братски. В Калугу пришли к вечеру. На кухне горела плита, стали варить картошку, суп. Кто чего. Кто-то из ребят подкинул в топку кусок от зажигалки. Плита вмиг покраснела, котелки на ней стали прыгать, в кухню ни войдешь - жара. Кто-то сказал коменданту, что у меня целая бомба. Он пришел к нам в комнату и потребовал отдать ему бомбу. Я не отдал. Хотел показать своим друзьям в Перемышле.

На другой день я отправился домой. К вечеру добрался до Перемышля, от Калуги до него 29 километров. Мама накормила меня, согрела воду. Я помылся и улегся в чистую кровать. Блаженство, после двух недель в сарае не сене.

Кругом чудесная природа, а вся земля утыкана стабилизаторами зажигалок. Мы на ходу сбивали их ногами, как мухоморы. Однажды мне попалась целая, не сгоревшая бомба. Я её спрятал как какую-то ценность. Хотел показать своим друзьям в Перемышле. Утром я еще лежал в постели, когда вошла мама и сказала, что была в городе, видела, как мародеры растаскивают магазины, все начальство удрало. Я вскочил, велел маме собирать все необходимое и ценное, а сам побежал на почту, позвонил в Борищево и сказал сестре, чтобы она срочно ехала домой. Затем побежал на конный двор. Там стояла одна лошадка, валялась телега без колес, сбруя. Оказывается, колхозники уже разобрали весь скот и инвентарь по домам. Я снял с пожарной бочки колеса, закрепил их на телеге, запряг лошаденку, наложил побольше сена. И тут увидел одиноко бродившую Сибирку. Мне стало жаль оставлять её. Надев уздечку, привязал кобылу к телеге и таким образом поехал к дому.