12. Снова ранен

Попрощались мы, я сказал, что из госпиталя напишу. В медсанбате положили меня на стол. По грудь простыней накрыли. Врач женщина подходит , перчатки ей одевают. Осмотрела пинцетом по пуле поцокала, чего-то сестре сказала и полезла пинцетом пулю из меня вытаскивать. Ухватила, тянет. Чувствую, все внутренности за этой пулей проклятой наружу вылезают. И вдруг пинцет сорвался. Боль, я отключился. Под нос нашатырного спирта дала на ватке, очухался. Дали ей другой пинцет. Как ножницы, с зажимом. Полезла снова за пулей. Как дернет! Пуля вылезла, я снова сознание потерял от боли. Очнулся, смотрю из раны моей фонтан крови высотой см 20 бьет. Скомкала медсестра простынь, сразу весь ком красным стал. А мне так хорошо, приятно, чувствую , силы уходят, спать захотелось.

Спасибо врачу, вытащила она через рану артерию, перевязала её ниткой, затем вторую половинку так же. Написала и на грудь бумажку положила, эвакуировать только по воде. А мне пулю отдала и сказала: «Еще бы дальше пуля прошла, лежал бы ты сейчас холодненький на том болоте». Хорошо, пуля артерию перебила и заклинила её, а сама пуля в нервном узле застряла, потому рука левая не работает и скрючило меня влево. «Не шевелись»- предупредила меня на последок. На носилках меня снесли на баржу. Там тент натянули, меня на раскладушку под тент подсунули. Поплыли по Неве в Ленинград. И тут ко мне подходит наш лейтенант Иванов, что трус был первейший, присел около меня на табуретку, поздоровался, узнал значит. Спросил, куда ранили. А затем говорит: «Ты счастливый- ранен, как герой лечиться плывешь, а мне сегодня комиссия психиатрическая, если болен, домой могут отпустить, а если нет, то за трусость- трибунал и расстрел». Что я мог сказать этому человеку? Жалко, конечно, как человека, но мы ведь все ежесекундно могли погибнуть, так что- прятаться? «Ничего, говорю ему, может обойдется?» Дал он мне в рот папироску, спичку зажег. Попрощался и ушел. У него своих мыслей полно. А я про ребят думать стал, как то там они сегодня с заданием справились?

Наконец приплыли в СЭГ (сборно эвакуационный госпиталь). Пролежал я там 2 дня. Кровь мне два раза вливали. Препротивная штука. Июль, жара, окна все открыты, а меня после вливания крови 2 часа лихорадка бьет. Но зато бодрее стал. Потом меня осмотрели. На поезд посадили вместе с другими ранеными и отправили в Мельничные ручьи, там госпиталь легкораненых 55 армии. Лес сосновый, несколько домов - дач старых и палатки рядами стоят. Старшина привел в палатку, там всего два места, две кровати стоят. На одной человек спит. Тумбочки две, пол из досок и все. Я тоже заснул. Будят: обедать. Мне сначала обед в палатку принесли. Хороший обед, вкусно и мило, я наелся. И снова спать потянуло. Лишь на второе утро я познакомился со своим напарником. Борис –фамилию не помню. С 23 года, связист. Спрашиваю как и где ранен. Он рассказал, что из 82 полка 46 дивизии. Вечерком лежал на бруствере и книжку читал. А тут какие-то саперы пришли, один взял и на высотке «Огурец» фрица застрелил из карабина прямо. Тут немцы дали жару из минометов. Он кинулся в свою землянку, дверь не успел закрыть, осколок полпятки отхватил, хорошо кость не задел. Я рассмеялся и сказал, что это мой фокус был, как я немца в стереотрубу разглядел, а потом по развилке куста врезал и «Капут немцу». Тут мы с Борисом подружились. Он только весной 42-го 10 классов окончил и в армию.

Живем в палатке, на перевязки ходим, а меня лейтенант, врач молодая, красивая, но строгая, жуть, левую руку мою стала лечебной физкультурой и массажами лечить. Ох! И намучился я с ней за 2 месяца лечения. Зато рука полностью восстановилась.

Очень важной вехой в моей жизни была встреча в госпитале с художниками из студии им. Грекова . А случилось это так. Утром пришел старшина госпиталя и спросил: « Ребята, кто из вас окончил 10 или 9 классов?» Мы с Борисом оба ответили утвердительно. Тогда он сказал, чтобы мы не отлучались после завтрака (физическая терапия у меня была с 16-00). Он повел нас в глубь леса, где стоял маленький голубой домик-дача.

Войдя внутрь, я ахнул. Все стены были увешаны рисунками раненых. Именно раненых. И 3 человека: капитан и 2 лейтенанта, сидели и рисовали с натуры 3 раненых, их повязки и т.д. Как я понял, старшим был не капитан, а лейтенант с гривой черных волос, с простым русским лицом, курносым к тому же. Он спросил у нас, умеем ли мы рисовать. Я ответил, что кое-что рисовал. А Борис сказал, что никогда этим делом не занимался. «А писать, вы умеете?» «Писать, конечно, умеем»,- ответили мы хором. Лейтенант дал нам по листочку бумаги с текстом, показал, что в углу сложены готовые плакаты размером примерно 450 х300 мм. Показал , где тушь, где линейки, где плакатные перья и стеклянные трубочки. Говорит: « Распределите надпись, как хотите, вернее как умеете. Нам много писать надо. Вот вы и покажите . что умеете, а потом мы попробуем вас научить.» Старшине оказывается было дано задание разыскать в госпитале художников. А он решил, раз ребята по 10 классов окончили, то все знают и умеют. Вот времена были: из всего госпиталя, около 400 человек - всего 2 человека со средним образованием! Сели мы за стол и стали думать, как получше работу сделать. Писать красиво правильным чертежным шрифтом я в техникуме научился хорошо. Как разместить, тоже знал. Пропорции, поле и т.д. выбрал себе трубочку, на спиртовке загнул, как руке удобнее. А Борис плакатное перо себе подобрал и печатными буквами начал писать без разметки. Просидели мы до обеда, работу сдали и ушли. Нам велели после процедур снова появиться. Вечерком прибежали. Один лейтенант, Николай Алексеевич, двух других нет. Он наши работы со всех сторон обсудил. Увидел, что я чертежный шрифт знаю, сказал, что вот таким образом и надо писать, только первую букву надо как заставку разрисовывать и книжку дал, где заглавные буквы различных вариантов были. Так мы стали помогать в оформлении выставки санотдела Ленфронта. Кто был на этой выставке осенью 43, пусть знает, что все надписи, все цитаты сделали мы с Борисом.

Времени свободного было много, два других художника по другим госпиталям ездили, рисунки делали, а Николай Алексеевич в этом госпитале постоянно жил. Жена его зав.столовой была. Он нам вкусные вещи приносил: пирожки, печенье, булочки и т.п. Грибы мы сами собирали, и их нам на кухне жарили. Спиртик бывал.

Я Коротичу через день, как в этот госпиталь попал, письмо написал. А через неделю получил ответ. В ту ночь, когда я был ранен, наши саперы вышли минировать, спешили закончить. А в это время за пнями их ожидала засада. В какое-то время окружили и всех расстреляли, чуть ли не в упор. Только командир взвода ,тяжело раненый, сумел выползти. Коротич меня благодарил, что я его взял сопровождающим. «Ты,-говорит,- мне жизнь спас!» А потом он письмо еще одно мне прислал, где написал, что находится в госпитале. Строили НП командиру дивизии, а один парень –растяпа уронил бревно. Оно сломало Коротичу левую ногу здорово, вряд ли в строй вернется. Снова я живой от случайной пули остался. Был бы там, лежал бы со всеми рядышком. Ну убил бы 1-2 немцев, а сам все равно бы погиб. Лейтенант от раны скончался. Я переживал ужасно.

Недалеко от нашего «художественного домика» поставили большую палатку. Мы с Борисом посмотрели, как её ставят. Таких мы еще не видали. Сказали, что американская.

А потом прибежала такая шустрая девчушка и попросила написать «Приемный покой» и «Санпропускник». Николай Алексеевич разрешил использовать масляные краски, а деревянные дощечки девушка принесла. Познакомились - Катя Сысоева. Перенесла блокаду, если бы не взяли в госпиталь, умерла бы с голоду. Она была ровесница Бориса, с 1923 года, 20 лет. Красавицей не была, но приятное лицо, красивая улыбка и белые зубы, как теперь в рекламе. Надписи мы сделали красивые.

А Катя к нам наведываться стала по - соседски. Она старшей сестрой приемного покоя была. В те вечера, когда она дежурила, мы с Борисом к ней заходили и до полночи болтали. Благо приемный покой на отшибе был. Не знаю, как Борису, а мне она понравилась. С ней говорить было интересно, она же из Ленинграда, до войны в театры ходила, читала много. Родители её погибли в бомбежку, а тетка жива. Через месяца полтора Борис выписался, а я остался долечиваться. У меня опять открылись головные боли. Главврач посмотрел меня и велел придти в операционную. Там он вскрыл старую рану на голове, вытащил клок ваты от шапки и выкачал со стакан гноя. Тогда же он предложил остаться в госпитале художником. Я не согласился. На лбу у меня ведь не написано, что я уже дважды ранен. И буду я ходить здоровым между ранеными. Нет, отправляйте в часть.

К этому времени Николай Алексеевич уже кой чему меня научил. Я уже мог работать акварелью, гуашью и даже маслом. Конечно, было далеко до совершенства. Познакомил меня с теорией рисунка, графики. Под его руководством я нарисовал акварелью портрет Кати, что из приемного покоя, и ей его подарил.

Николай Алексеевич советовал после войны поступать в художественное училище, а я мысленно добавил: «Если останусь жив».

13. В 325 – м саперном

Утром 31 августа я покинул госпиталь, к которому привык за два месяца, как к родному дому. На станции Мельничные Ручьи сел в пригородный поезд и приехал на распредпункт в Ленинград. В красноармейской книжке у меня было записано: «ВУС - 21» - сапер. Поэтому в тот же день меня вместе с группой человек в 50 посадили на машины и привезли в Славянку в 325 инженерно – саперный батальон 55 Армии. Переночевали в здании школы на нарах. Эта школа почему то очень запомнилась, хотя провел я в ней всего одну ночь.

Много лет спустя я нашел в Славянке этот дом. Там оказалась так же школа, но уже ШРМ.

Утром нас привезли в г. Колпино. Как водиться, по прибытии в новую часть – построение и вопросы:

«Повара есть?» - молчание.

«Шофера есть?» - опять ни звука в ответ. Шофера нужны – это понятно, а вот повара, почему - то во всех новых для меня частях требовались. Всех заставили рассчитаться на «первый, второй, третий». Я оказался третьим. «В третью роту» - прозвучало распоряжение. К нам подошел высокий, подтянутый капитан. Сразу видно, что кадровый офицер – строевых, в безупречно сидящей на нем одежде. Представился: «Капитан Степанов».

Забегая вперед, я вспомнил о нем году, наверное, в 58 или 59. В Москве в магазине «Книга», что на Кузнецком мосту меня заинтересовала книга «Шагай, капитан» автора И.И. Виноградов. Полистал и понял: это же про наш 325 ОИСБ. И капитан в книге Степанов. И автора я прекрасно знал. В батальоне по штату был положен клуб и, разумеется, начальник клуба. Начальником был лейтенант Виноградов Иван Иванович, а клуба не было. Какой может быть клуб на фронте? Вспомнил, что лейтенант уже в 43 – м писал очерки о саперах в армейскую газету. Позже он стал зам по политчасти у капитана Степанова, а затем – командиром роты, уже в 1944 году.

Утром старшина роты раздал нам лопаты и повел по дороге к Красному Бору. Оказывается, что пока я лечился от Колпина до Красного Бора построили дорогу. Теперь ее надо было прикрыть от вражеской авиации маскированной сетью.

Сплошная болотистая равнина, ни кустика, ни деревца. Возле дороги навалена куча длинных жердей, а на обочине вбиты колышки – разметки для ям жерди ставить. Задание: каждому выкопать по три ямы. Начал копать. Торфяной грунт копается легко. Думаю, что за день я смогу выкопать не три, а пятакам. Да не тут то было! Глубже трех штыков была глина – синика. Долбишь лопатой, а отскакивают комочки по сантиметровому кубику. Мозоли набил, затем они полопались. Обед принес старшина, а я еще и одной ямы не выкопал. Лег на землю, в небо глажу, облака плывут, а солнце сентябрьское так хорошо пригревает. Что же делать? – думаю, задание не смогу выполнить, хоть стреляй. Подошел лейтенант. Вскочил, а он мне «Сидите». И сам присел рядышком. Спрашивает, почему я не обедаю, суп остынет. Я ему свои руки показал. Кричит: «Старшина!». Тот подбежал «Почему не выдал рукавицы новому бойцу? Почему черенок лопаты корявый?». Тот оправдывается:

«Виноват, не доглядел»

«Яму эту сам выкопаешь!»

Лейтенант стал расспрашивать меня, откуда, где учился, где воевал и т.п. Я ему все рассказал. И что в техникуме учился и что дважды ранен. Надо оговориться, что в годы войны в армии очень редко встречались люди со среднем образованием. А я был призван с 10 класса. Выслушал меня лейтенант и предлагает службу во взводе инженерной разведки, который формируется в батальоне. Достал карту, задал несколько вопросов по топографии. Я ему объяснил, что еще в 40 – м саперном наносил на карту схемы минных полей. Тогда он объяснил: «Я уполномоченный СМЕРШ, подбираю людей для этого взвода». А я согласен на все, лишь бы эти ямы не копать. До вечера я просидел возле штаба батальона, ожидая решения своей участи. Потом меня пригласил старший лейтенант Загоский – начальник штаба, поговорил и сообщил, что меня зачислили во взвод разведки и передал в распоряжение лейтенанта Новоселова. Молодой, всего лишь на 2 – 3 года старше меня, лейтенант оказался очень заботливым, веселым командиром, которого весь взвод просто обожал.

А рано утром старшина выдал мне сухой паек на 10 суток и послал к начальнику штаба. Я злорадна спросил: «Докопали мою ямку, товарищ старшина?» Он послал меня, куда подальше. Старший лейтенант Загоскин объяснил, что меня направляют в штаб инженерных войск 55 армии, где я поступаю в распоряжении подполковника Лисовского, начальника инженерных войск армии.

Ленинградский фронт готовился к зимнему наступлению. Разрабатывалась боевая операция под названием «Нева - 2». Моя задача нанести на оперативную карту все выявленные к тому времени инженерные сооружения противника. Подполковник Лисовский передал мне листок с принятыми условными обозначениями.

В большой комнате на огромном столе была расстелена карта масштабом 1 : 10000 (в 1 см на карте – 0,1 километр на местности). Работать с этой картой можно было только лежа на столе. В штабе не оказалось ни туши, ни перьев. Обещали достать. Я предложил дать мне командировку в Мельничные Ручьи, в госпиталь, где все необходимое я получу у Николая Алексеевича.

В госпитале меня встретили, как родного. Вечером в клубе был концерт, спать уложили в палате приемного покоя. Николай Алексеевич снабдил меня всем необходимым и утром я отправился в Ленинград. От вокзала шел пешком до Рыбацкого, попав под артеобстрел.

Десять дней почти без сна я наносил на карту данные, которые поступали в штаб с донесениями из трех саперных батальонов, в том числе и из нашего 325 – го. Лисовский ежедневно торопил меня. Заканчивая работу в последнюю ночь я вообще не спал. Утром меня отпустили в часть. Я ушел, забыв взять пропуск. На мосту, через р. Славянку меня задержали на КПП. Я не имел права объяснить откуда я иду и что делал. Только сообщил, что иду в 325 батальон. Лег на нары и заснул. Разбудил меня посыльный из батальона. С ним меня отпустили. Задачей взвода инженерной разведки было с наблюдательного пункта следить за противником и выявлять его заграждения, огневые точки, доты, дзоты и т.п. сооружения. Наблюдательные пункты располагались на переднем крае в различных точках обороны.

Дежурили по сменам 2 – 3 дня, затем два дня отдыхали. Мне отдыхать не давали. Начальник штаба заставил делать плакаты на которых изображалось устройство наших и немецких мин. Плакаты необходимы были для учебы минеров, которых готовили к наступлению. Я с удовольствием исполнял эту работу. Штаб размещался в домике в Славянке. Было тепло и уютно, не то, что на наблюдательных пунктах. Я помню двух писарей. Один пожилой младший сержант низенького роста, бывший писарь в довоенное время обладал изумительным почерком. Второй писарь еврей Шапиро. Он хорошо печатал на машинке и обладал талантом умножать в уме самые невероятные числа. Вроде 173 × 987. Я несколько раз проверял его умножая на бумажке. Все было точно. Шапиро знал множество еврейских анекдотов, которые умел рассказывать с самым серьезным видом. В штабе почти всегда находился начальник 4 – ой части лейтенант Петров. Первоначально батальон был сформирован во второй дивизии народного ополчения. Первыми ополченцами были оба писаря и лейтенант Петров.

Вот с такими товарищами я работал по одному, двум дням в неделю. В качестве поощрения лейтенант Виноградов, начальник несуществующего клуба давал билеты в ленинградские театры. Трижды такой билет получил и я. Однажды, получив билет, вместе с ординарцем начальника штаба. Я отправился в Ленинград. До Рыбацкого дошли пешком, а там нас догнал какой то старшина катившей в легковых санках на лихом жеребце. Мы упросили старшину и пристроились сзади на конные полозья. Вихрем домчались до завода им. Володарского начался артобстрел этого района. Осколком был перебит трамвайный провод и он, как змея свернувшись в кольцо упал на нашего коня. Мгновенно он был убит, а мы благополучно добрались до театра. В этот вечер мы смотрели пьесу «В степях Украины» про С.М. Буденного. Эту пьесу давным давно я видел у бабушки в Малоярославце.

В январе 1944 года саперам был поставлена задача установить фугасы на проволочных заграждениях противника. Ночами в белых маск - халатах саперы подвешивали десятикилограммовые толовые заряды на рогатки колючей проволоки немецкой обороны. Соединялись они детонирующим шнуром. На рассвете, через день начала наступление наших войск с Оралиенбаумского плацдарма, вперед двинулась и наша, тогда уже не 55 – я, а 67 армия. Перед артподготовкой передний край противника потряс невиданной сила взрыв. Были взорваны наши фугасы, сдетонировали минные поля противника. Взрыв был такой силы, что сдвинулись даже стенки траншеи придавив людей.

Мы должны были сопровождать наступающие части, выявляя инженерные сооружения, главным образом минные заграждения.

Роты чинили дорого, восстанавливали мосты. Штаб двигался вслед за наступающими частями. При нем был взвод управления. Мы получили задания от начальника штаба, уходили на его выполнение, через два – три дня возвращались с докладом. На задание уходили вдвоем. На фронте очень редко посылали одного человека. Моим напарником был Митянин. Нам сообщили место где будет штаб через 2 – 3 дня. Туда мы и возвращались с докладом. Иногда приходили в указанное место, а деревни нет, одни трубы торчат и штаб еще не приехал. Зима 44 – го была морозной и снежной. Для легкости ходили в телогрейках, шинели на санях с взводным имуществом. Когда фронт стоял в обороне нас разведчиками называли чисто условно. Мы не лазили по нейтральной зоне, не ходили в тыл к противнику, сидели на НП со стереотрубой и картой, на которой отмечали увиденные новые огневые точки. Но ребята задавались: «Мы разведчики!». Теперь же, когда войска фронта стали наступать мы должны сопровождать передние части и стали похожи на разведчиков. Все вперед и вперед!

Вернувшись с переднего края, когда началась артподготовка, я доложил о том, что видел. И мне приказали сопровождать штатную машину ГАЗ – АА – полуторку с тентом. В кузове сидели писари, лейтенант Петров А.Н. и ординарец Загоскини. Поэтому я примостился на переднем крыле автомобиля. Поехали по той самой дороге, которую маскировали сетью. Проехали Красный Бор, те места где я был ранен в первый раз и перед нами слева открылось немецкое кладбище. На расстоянии, примерно, километра в ширину рядами стояли березовые кресты, на которых висели каски и сидели вороны, ну, точно, как много позднее я увидел на фотографиях. Кладбище тянулось километров 8 – 10. Все кресты, да кресты торчат из глубокого снега. И небо хмурое. Потом пошел снег.

Однажды пришли с Митяниным в деревню, от которой остались только трубы и возле большого склада увидали группу пехотинцев. Они что то горячо обсуждали. Заинтересовались, подошли. Солдаты окружили большую бутыль, оплетенную прутьями и спорят. Можно пить или нельзя. Я понюхал – эфир. Меня в больнице им усыпляли, когда я на лыжах ногу сломал. Я так и заявил ребятам. А тут на санях подъехали повозочные. Один услыхал, я то я назвал жидкость эфиром. «Эфир!» - закричал он радостно. «Так то, что надо!» - снял с брезентового пояса кружку, налил эфира. Все смотрят и молчат, а он пожилой мужичок в мятой шинеле – пестроевик, из какой то глухой деревни, перекрестился, сделал глоток. Кружка выпала из рук, схватился за грудь и упал мертвым. Подбежал лейтенант в новеньком белом полушубке, узнал в чем дело: «Разойдись!» - орет. Все разбежались, а он из пистолета в бутыль. Взрыв, столб огня! А в новом полушубке дыра от стекла. Хорошо не в лицо.

В раннем детстве мне подарили книжку с таким названием. На обложке оранжевого цвета изобразили очи­щенный апельсин в розетке из кожуры. Стихи были напи­саны в каком-то грустном стиле. Я и сейчас помню несколь­ко строк из них: «Жить мне горько, очень горько, все ушли, а я один, шебаршит мышонок в норке, я грызу, вздыхая корки. Съел давно я апельсин». Эти стихи мне пришли на память в далеком 44-м году под Ленинградом при удиви­тельных обстоятельствах.

Мало кто знает, что кроме немецких и финских войск против Советской Армии воевала Испанская Голубая дивизия, сформированная из молодых фашистов-добровольцев. Странно, что из благодатного климата Западной Европы Голубую дивизию направили на север, где снега, морозы, а под ногами сплошные болота. Эти солдаты не имели теплого обмундирования. Поверх свитеров надевали су­конные мундиры голубоватого цвета. Гибли они чаще от холо­да и болезней. В первый день наступления мы увидели слева от железной дороги стройные ряды березовых крестов на протя­жении 5-6 километров. Наступление наших войск развивалось успешно. Впереди станция Сиверская, рядом поселок, который в зону боев не попал и остался невредимым. Командование ре­шило брать Сиверскую, зайдя с тыла. Для этой операции из разных частей армии сформировали лыжный батальон. В его состав попали не только настоящие лыжники, но и люди, кото­рые в далеком детстве катались с горок на самодельных снаря­жениях. Вечером около 3000 человек солдат в белых маскхала­тах скрылись в густом лесу. По бездорожью двигались всю ночь. Из нашего взвода в батальон откомандировали 10 чело­век. Молодые ребята неплохо ходили на лыжах, поэтому двига­лись в голове колонн. Темное небо, яркие звезды, плотный снег и тишина поднимали настроение. Наконец, к утру, вышли на широкую поляну. Довольно пологий спуск длиной километ­ра в два доходил до крайних домов поселка. В воздух поднима­лись столбы дыма из труб - затопили печи. Солнце, чуть высу­нувшись из-за горизонта, окрасило столбы дыма в розоватый цвет. Морозец пощипывал лицо и уши. Стояла предрассветная тишина. Вспыхнула красная ракета и батальон, развернувшись в цепь, соскользнул на спуск. Если бы противник увидел нас в этот момент, всех расстрелял бы из пулемета. Но там еще спали. А на горке падали неумелые лыжники, на них наезжали другие. Такие клубки катились вниз. Спускались до крайних домов, и солдаты окружили поселок. В центре поднялась автоматная стрельба, застучали наши ручные пулеметы, заухали гранаты. Солдаты противника выскакивали из" домов в одном белье, их сгоняли в центр поселка. За одним поворотом я налетел на солдата в голубом френче, он бросил автомат и залепетал: «Шпания, шпания». Я понял, что это испанский доброволец. Подняв его автомат, я указал рукой, куда он должен идти. Постепенно стрельба утихла. Кое-где на улицах лежали убитые, брели ране­ные. Наш батальон не потерял ни одного человека. Вот что значит внезапность и быстрота. На окраине поселка стояли в виде ангаров фашистские склады. В одном из них - штабели ящиков. Когда их открыли, увидели: в ящиках завернутые в тонкую бумагу апельсины, мандарины, лимоны. Наши воины из глухих деревень и поселков никогда до войны не видели таких роскошных плодов. Но солдат и есть солдат. Быстро разобра­лись, что к чему. Через два часа все улицы стали красочными из-за апельсиновых корок. Оранжевый цвет придал заснежен­ному поселку фантастически праздничный вид. Вот тогда я и вспомнил свою детскую книжку. Пока подтянулись наши ос­новные части и трофейщики поставили у складов часовых, боль­шая часть южных плодов оказались в вещмешках наших солдат. Сначала корки бросали, а потом стали подсушивать и хранить. Уж больно хороший аромат они придавали чаю. Вскоре бата­льон расформировали. Люди направились в свои части. Фронт двигался вперед. И часто у костров на привале, когда в котелках закипал чай, можно было услышать: «А ну-ка, братья-славяне, у кого есть лимонные или апельсиновые корочки?» 27 января В 1944 года Москва и Ленинград салютовали доблестным войскам Ленинградского и Волховского фронтов в честь освобождения города Ленина от 900-дневной блокады. Это было 65 лет тому назад. Я надеюсь, что в эти дни кто-нибудь вспомнит оранжевые корки на улицах Сиверской.

На перекрестке дорог скопились повозки, автомашины, солдаты.

Мы с Митяниным подошли сопровождать пехоту. Среди дороги лежит убитая лошадь и разбитые сани с каким то грузом и снег черный от взрыва. Поняли – мины. Все ужасно боялись мин и если не обнаруживали, звали саперов. Тут же прошли по дороге передовые подразделения, даже прошел небольшой обоз благополучно. И вдруг взрыв. Мы перерыли весь перекресток и нашли всего две деревянные противотанковые мины. Пробка рассосалась.

Была тихая морозная ночь, мы догоняли передовые роты. Широкая дорога, с обеих сторон лес. Дорога наезжена, идем ни о чем не беспокоясь. Впереди показалась деревенька, на улице шум. Оказалось, что немцы ушли не тронув домов, народ и радуется. И передовые части уже прошли. Значит враги больше не вернуться. Молодые девчата и парни нас окружили, обнимают. Мы постояли покурили, поговорили и пошли дальше. Дорога раздваивается. Куда идти? Свернули налево. Стало рассветать. Подходим к следующей деревне. Дымы из труб вверх поднимаются, печи топят. У Митяшина обоняние было здорово развито. Определял, в каком доме борщ варят. Подошли к крайнему дому, он на углу стоял. От основной дороги влево, вниз боковая дорога отходит. «Тут блины пекут» - заявляет друг. «Зайдем?» Может правда горячими блинами угостят. Зашли. Дед встречает, бабка у печки возится, блины печет. Не ошибся Митянин. Пришлось деду доказывать, что мы не партизаны, а бойца Красной Армии. Звездочки на шапках, а пагонов на телогрейке нет.

Посадил нас за стол в красный угол. Я в одно окошко на дорогу гляжу, Митянин в другое окошко на перекресток. Бабка на стол блины выставила и масло конопляное зеленое. Макай длины и ешь! А мимо окна два мотоцикла промчались и свернули направо. Вниз покатились. За ними транспортер с солдатами и машина крытая. Мы автоматы в руки и за печку. Деда с бабкой в сенцы выгнали. Думаем: войдут немцы, будем стрелять и хозяев побьем. Немцы не остановились, мимо проехали. Надо было раньше на другую дорогу свернуть. После блинов и назад до развилки дошли. А там обозы наши идут, солдаты шагают.

Однажды один с задания иду, Митянин в стрелковой роте остался. Как было приказано дошел до перекрестка и жду. Кто то должен меня встретить. Деревня вся забита нашими войсками. У дороги костер горит, вокруг люди греются. Подъезжает на своей М – 1 (легковая машина) комбат майор Кульвинский, с ним лейтенант Виноградов. Мне приказал майор встретить наши заправщики и показать им новый маршрут. Виноградов пожалел меня, снял полушубок, мою телогрейку одел. Холод был лютый. Я в полушубке к костру подхожу, а мне место уступают: «Садитесь товарищ лейтенант. На мне погоны чужие». Тут по тревоге приказали всем военнослужащим построиться в каре. Стол впереди поставили с красной скатертью. Отделение автоматчиков рядом. За столом три офицера. Приводят солдата, шинель без ремня. Трибунал заседает. Этот солдат отстал от своей части, преспокойно устроился в деревне и жил там несколько дней солдатке по хозяйству помогал, пока его не обнаружили. Приговор зачитали: «За дезертирство, измену присяге – расстрелять». Поставили бедолагу перед ямой, автоматчикам скомандовали: «По изменщику Родины – огонь!» Всем кто в стою: «Разойдись!» Вернулся я к костру, а сам думаю: станут проверять документы, а у меня красноармейская книжка вместо офицерского удостоверения! Две наши заправочные машины подошли, я с ними и уехал.

Длинное село Подгорное стоит на берегу реки Луги, сзади высокая лесистая гора. Сосны в небо упираются. Деревня забита войсками, тут и медсанбат и артбатарея. Штаб нашего батальона в крайнем домике. Под навесом стоят наши машины, штабная Газ АА и грузовик ЗИС – 5. В кузове ящики со взрывчаткой, мины и прочее саперное имущество. Я пришел рано утром, поел и пристроился поспать в уголке. Не успел заснуть, воздушная тревога. Начальник штаба приказывает: «Оставайся охранять». И все за речку по льду в кусты отправились. Налетели юнкерсы, штук двадцать. Пикируют на деревню, а у нас ни одной зенитки нет. Я под колесо ЗИС – 5 спрятался. Бомба рядом с домом взорвалась, навес и крышу сорвало и меня прикрыло. Окна вылетели, на полу штукатурка. На плите сковорода с жареной картошкой стоит. Повар Федя Дурындин только что завтрак офицерам сготовил. И в картошке штукатурка с потолка насыпалась. Вернулись все, порадовались, что я живой. С тех пор комбат запретил штабу в деревнях располагаться. В лесу жили, в шалашах.

Войска 110 стрелкового корпуса окружали Лугу. Мне пришлось сопровождать оперативную группу батальона по бездорожью в обход противника. Комбат вечером послал меня назад с пакетом для начальника штаба. К ночи вышел из лесу, впереди дорога. Ветер и мороз градусов 20. Иду таращу глаза, запросто можно на немцев нарваться. Гляжу, впереди огонек сверкает, кто то костер развел. Подкрался поближе. Три человека сидят у костра, разговаривают. Слышу мат и хохот. Наши. Артиллеристы полевой склад снарядов охраняют. Погрелся я у костра, покурил с ребятами и пошел дальше. Ветер навстречу, продувает телогрейку насквозь. И вдруг, как вспыхнет огонь справа. Телогрейка горит и брюки ватные. Искра от костра попала. Ее ветром и раздуло. Никак не потушу. Вроде погасло, нет снова вспыхивает вата. Пришлось снегом засыпать. Дырища в телогрейке и штанах огромная, ветер задувает. Как дошел не помню. Начальник тыла капитан Хуртин ругался: «Казенное имущество не бережешь!» но дал новую телогрейку и штаны.

Через несколько дней была окружена и взята Луга. Мы участвовали в разминировании города, все крупные здания немцы подготовили к взрыву, но опоздали.

Штаб наш разместился в небольшом домике где-то на окраине Луги. Хозяйка, молодая женщина, сынишка лет 10-12 и мать мужа хозяйки, который где-то воевал. Нас встретили очень радушно. Главное было тепло и уютно. Морозы стояли большие, небо чистое. Но самолётов противника не было, их фронтовые аэродромы были уже давно разгромлены. В Луге мы прожили дня 3-4. Я учил мальчика стрелять из автомата, делать зажигательные трубки из детонатора и бикфордова шнура. Мы для этих занятий уходили к речке Луге. Метров за 300-400 от дома. Толовых шашек, бикфордова шнура и детонаторов у нас было навалом. Перед уходом на задание я снял с машины ящик толу 50 кг., бухту бикфордова шнура, коробку детонаторов 200 шт. и спрятал в сугробе за сараем, предупредив мальчишку, чтоб никому ничего не давал. Его я научил хорошо. Позднее, в конце апреля, мы возвращались из-под Пскова в Ленинград. И, конечно, заехали к старым хозяевам. Все были живы и здоровы. Мальчик всю зиму снабжал семью свежей рыбой. У него кончились детонаторы. Пришлось дать штук 100. Так что несчастного случая не произошло. Я постоянно ругал себя, зачем научил мальчишку страшному делу, а с другой стороны, оправдывал. Ведь там, где прошла линия фронта, оставалось много брошенного немцами, да и нами, всякого военного снаряжения. Ребята, конечно же, будут всё это испытывать. И сколько убитых и искалеченных детей оставалось после этих испытаний несчесть.

Передовой оперативный отряд батальона ушёл из Луги на другой день. Через 2-3 дня прибыл связной с приказом послать в этот оперативный штаб новые карты, прислать писаря Шапиро. Эту работу поручили мне. Войска двигались на Струги Красные. Мне подобрали листы карт нужного направления – полный вещмешок. Взял я автомат, пару гранат, со мной пошёл Шапиро. На спине вещмешок, в руках карабин. Как только мы отошли от штаба, он стал жаловаться, что он старый, слабый человек, к тому же простыл в этих лесных шалашах, а нужно идти километров 30 на ночь глядя. Он просто ляжет где-нибудь в лесу и замёрзнет, так как идти он не может, у него кашель и вообще он сильно заболел. А тут недалеко оказался госпиталь. Он упросил меня отвести его в приёмный покой. Я плюнул и повёл. Встречает девушка. Я ей объяснил, что товарищ мой заболел. Она поставила ему градусник. Через 5 минут посмотрела: температура нормальная. Шапиро стал её просить позвать начальника госпиталя приходит майор медслужбы- смотрю, еврей. Шапиро ему что-то быстро проговорил, тот ответил. Приказал больного принять, а мне дать справку, что Шапиро положен в госпиталь с воспалением легких. Взял я бумажку, карабин, попрощался с Шапиро, он даже слезу пустил. И пошёл я дальше один. Пока провозился в госпитале, солнце село.

Вечер. Я через лес по железной дороге топаю, а сам думаю: «Вот иду я один, а немцев под Лугой окружили, сейчас выйдут из леса человек 5, и мне капут!» но идти надо. Немцы, отступая, все рельсы взорвали. У них такая машина есть: едет по рельсам, а сзади взрывы, каждый рельс пополам. К утру добрался до деревни, нашел свой оперативный штаб, сдал карты, документы на Шапиро и его карабин. Поспал, а после обеда двинулись на Струги Красные. Мы шли по лесу, нашу группу вел лейтенант Виноградов. Когда стемнело, он вдруг предложил спеть чего-нибудь. И сам первый запел: «Ой, на гори той жнецы жнуть!» и все подхватили украинскую песню про Дорошенко и здорово было! Мороз, лес, шагающие солдаты и украинская песня! Перед Стругами Красными протекала речушка. Все её перешли спокойно, а лошадь с санями провалилась. Видно, снаряд или бомба раньше пробили лед, пробоину затянуло тонким ледком, он под тяжестью лошади провалился. На санях сверху лежала наша печь-буржуйка, она стала падать в воду, я прыгнул, чтобы её поддержать и провалился по горло в воду. Лошадь выскочила на берег, вытащила сани, а мне ребята помогли выбраться вместе с печкой. До городка я бежал, чтобы согреться. А домов в городе не было, все разрушено, только церковь да землянки. В одной топилась печь ребята втащили меня внутрь, раздели. Хозяева дали какую-то рубашку и штаны, и, напоив кипятком, уложили на нары, накрыв одеялами и другой одеждой. Я согрелся и заснул. Проснулся от грохота бомбёжки. Немцы, как всегда, срывали злобу за оставленный городок. На улицах городка стояла брошенная немецкая боевая техника. Бронетранспортер, машины и несколько тяжелых пушек. Лошади-першероны стояли в церкви. Немцы храм превратили в конюшню.

К весне мы оказались между Псковом и Островом. Немцы держали оборону на реке Великой. Все дороги были разбиты, наступление приостановилось. Грузы, нужные фронту, солдаты таскали на себе. Лошади вязли в глине по брюхо. Так и тянулась цепочка солдат с грузом к передовой, порожняком назад. Через каждые 10-12 км. Были перевалочные базы. Однажды я возвращался в штаб с НП. На берегу речки, много которая протекала параллельно реке Великой, в землянке был наш передовой оперативный отряд. Там же размещались 2 взвода наших саперов, которые охраняли мост, что строил наш батальон. Речка разлилась, и землянки соединились между собой узенькой тропкой между обрывом и водой. Я с докладом зашёл в оперативный отряд. И тут встретил комбата, он из штаба приехал верхом на лошади. Я сдал донесение, а комбат приказал отвести лошадь назад в штаб, в небольшой лесной массив, который условно называли «Ромб». Лошадь была привязана к перилам моста. Я забрался в седло и поехал в штаб. Сначала дорога проходила по булыжной мостовой, где камни не давали лошади проваливаться. Бежала она довольно резво. По левую сторону от дороги находились полевые перевалочные склады, закрытые маскировочной сеткой. Немцы начали минометный обстрел этого района. Буквально в 100 метрах от меня одна мина попала в склад снарядов реактивных установок крупного калибра. Мы звали «Ванюша». Что-то там загорелось, начали взрываться пороховые заряды ракет. И они без направляющих стали «расползаться» в разные стороны по земле, как большие свиньи с огненными хвостами, некоторые немного взлетали и снова падали и ползли по земле. Немцы усилили огонь. Мина попала в склад ракет. Я в первый раз увидел фейерверк. Ракеты взлетали целыми пакетами, красные, зелёные, белые. Все вокруг осветилось. Я долго оглядывался на этот салют.

В лесу стояла вода выше колен, лошадь заупрямилась и не шла в воду. Пришлось слезть и вести ее по тропинкам, залитым водой. Штаб разместился на высотке, и вокруг было относительно сухо. Я поставил лошадь под навес. Только в землянках была вода. Через несколько дней наш батальон получил задание передислоцироваться под г.Нарву. Все машины и грузы солдаты переносили до насыпи железной дороги Остров-Псков на руках. Меня прикрепили старшим на машину ЗИС-5, водителя Николаева. В машине ящики с толом, бикфордов шнур, полушубки, валенки, телогрейки, все закрыто брезентом и увязано веревками. Был конец апреля. Роты и штаб уехали вперед, а хоз. часть отстала, упаковывая свое имущество. Сначала мы ехали колонной, а недалеко от Карамышева у нашей машины сгорел генератор. Мы остановились на обочине дороги возле какой-то деревни. Я потащил за 10 км генератор в армейские мастерские. Начальник мастерских сказал, что генератор перемотают дней через 5. Я вернулся к Николаеву. Недалеко в низине разлилось большое озеро, на котором останавливались летящие на север утки. Еды у нас почти не было. Я решил пойти на охоту с автоматом, два дня утром и вечером я подкарауливал уток, бил по сидевшей на воде стае из автомата, но ни разу не попал. Мы в деревне сменяли одну телогрейку на ведро картошки. А потом решили глушить рыбу в пруду, который был посередине деревни. Домов там не было. Люди жили в землянках. Только правление колхоза построили, крышу покрыли тесом. По пруду ребятишки плавали на половине ворот, отталкиваясь шестом. Мы с Николаевым обыскали карманы всей одежды, что была в машине, и нашли только один детонатор. И решили: взрывать – так взрывать! Притащили ящик тола (50 кг) на берег пруда, я сделал зажигательную трубку, вставил ее в отверстие в ящик. Ящик погрузили на плот, я закурил самокрутку, залез на плот и погнал его к середине пруда. Запалив бикфордов шнур, быстро столкнул ящик в воду и поплыл назад. Выскочил на берег и лег рядом с Николаевым за бугорком на берегу. Шарахнул взрыв, вся вода из пруда вместе с рыбой и грязью выплеснулась на берега. Мы были облиты грязью с ног до головы. Пока очухались, жители выскочили из своих землянок и подобрали всю рыбу. Мы насобирали полведра мелочи. А крыша с правления колхоза съехала на землю. Два дня восстанавливали эту крышу, израсходовав ящик гвоздей, который случайно оказался в машине. Через день попутная машина привезла генератор. И мы поехали вперед. Вечером на перекрестке дорог нас остановила регулировщица, нам передали пакет. В нем приказ: ехать в Лугу. В Луге мы приехали к тому же дому, где останавливались, когда Лугу освобождали зимой. Там застали штабную машину, командира взвода разведки Новоселова и лейтенанта Виноградова. С ними было несколько наших разведчиков. Все они приехали часа 2 назад из-под Нарвы. Хозяйка встретила нас очень приветливо. Она расстелила в одной комнате на полу перины с чистыми простынями и пододеяльниками. А мы все в грязи, ночевали в домах с людьми, сразу же после того, как выбивали немцев. Немцы были вшивые и наши мирные люди тоже. Конечно, и мы набрались вшей. Чтобы не причинить хозяйке лишних хлопот, после ужина мы пошли спать в отведенную нам комнату, помяв постель, мы открыли окошко и выпрыгнули во двор, где стояли наши машины, забрались кто куда, накрылись брезентом и уснули. Утром вернулись в дом снова через окошко. Аккуратно сложили все спальные принадлежности и пошли на улицу уже через дверь умываться. Погода стояла почти летняя. Весна была ранняя, и в конце апреля было тепло. В этот же день поздно вечером мы поехали в Ленинград. Утром мы уже были в Славянке, где заняли свои старые помещения. Весь день проходили санпропускник, получали летнее обмундирование, постриглись, побрились, извели всех вшей в парилке. Шинели, ватники все пропарили. А 1 мая нас, разведчиков, отпустили в Ленинград. Нас поразила чистота в городе! Дворников тогда не было, жителей тоже было немного (кто эвакуировался, кто умер от голода зимой 41-42 г.), но люди, обрадованные освобождению от блокады, стали сразу же приводить в порядок свой родной город. Конечно, были развалины, но их загородили заборами. Поразила нас и тишина. Нигде нет стрельбы, взрывов, и военных стало значительно меньше, чем раньше. Сразу видно, что город не прифронтовой. Побродили по Невскому, по Дворцовой площади. Демонстрация уже кончилась. Многие люди гуляли, пользуясь хорошей погодой. И на улице встретились с нашим старым сослуживцем – писарем Шапиро. Он был элегантно одет. Увидев нас, обрадовался, всем жал руки. Из того госпиталя в Луге его списали как непригодного к службе в армии. Он стал работать главным бухгалтером какого-то завода. Занял свою старую квартиру, она уцелела от бомбёжек и обстрелов, выписал из эвакуации семью. Но пока жил один. Мы порадовались за него. Он дал свой адрес, просил заходить в гости. К вечеру мы вернулись в часть. А утром погрузились на машины, проехали через город и оказались снова на фронте. Только на Карельском перешейке. Расположились мы в лесу, землянок не строили, сделали шалаши. И в них жили. Роты строили дорогу, а мы ходили на передний край и знакомились с обороной финнов. Лазили по нейтральной зоне, подползали под самые проволочные заграждения. Искали минные поля. Саперы дивизионные каждую ночь освобождали передний край от своих мин. Готовилось наступление. И тут снова пришлось мне делать чертежи мин, только финских. Наши разведчики принесли финскую шаровую мину. Это шар из блестящего металла, состоящий из двух полушарий, которые прочно скреплялись между собой. Никаких взрывателей нигде не было. Поверхность шара была ровной и гладкой. Только по экватору ободок, скрепляющий два полушария. Вертели эту мину все, начиная от комбата, вертели и осматривали. Потом ее принесли в штаб и положили на стол передо мной. Шар был диаметром около 20 см. и все. Я нарисовал шар с вырезом ¼ части, но что внутри – не знал. Тогда нач. штаба взял этот шар и пошел в лес. Я и другие последовали за ним. Он положил шар на пень, отошел шагов на 10 и из-за дерева сделал один прицельный выстрел. Весь пень охватило жарким огнем, огненные брызги летели в стороны и вверх метров на 5, ничего нельзя было видеть, кроме огня. Все стало ясно – мина термитная. Танк раздавит гусеницей этот шар и конец… может наступить и пехотинец. Срочное донесение пошло в штаб армии. Потребовали еще хотя бы одну такую мину. Только дней через 5 достали такую же. Отослали в штаб армии. На переднем крае стояла тишина. Редко-редко прострочит пулемет, пролетит и ухнет мина. А в лесах скапливались воинские части, техника. Авиации не было. Стояла изумительная погода. Днем солнце, даже жарко, а вечером соловьи. Однажды перед 10 июня к нам приехал нач. инж. армии Лисовский. Он решил сам осмотреть рокадную дорогу, которую строили наши саперные роты. Рокадная дорога – идет параллельно фронту, служит для подвоза снаряжения, боеприпасов в первые дни наступления. В группе были: комбат, нач. штаба, командиры 3 саперных рот и сам начальник инж. армии. Для охраны взяли 4-х разведчиков. На всякий случай взяли медсестру, молоденькую девушку, которая недавно только пришла к нам с пополнением. Впереди шли я и Митунин – мой постоянный напарник. Через 5-6 метров брела медсестра с сумкой. Через 15-20 метров кучей шли офицеры, сзади них 2 разведчика. Была тихая ночь, пели соловьи, и не чувствовалось, что где-то в 500-800 м проходит передний край обороны. Не видно ни ракет противника, ни выстрела. И вдруг свист мины и сзади нас взрыв, прямо рядом с медсестрой. Мы бросились к ней, но помощь уже была не нужна: осколки ей разворотили всю брюшную полость, перебили ноги. Она была еще жива, но прошептав «мамочка», умерла. Подошли офицеры, сняли фуражки, постояли и все пошли дальше. Я уже много видел смертей всяких, сам был дважды ранен, но эта смерть меня буквально потрясла. Мы ходили еще часа 3, и ни одного выстрела. Утром со всеми почестями девушку похоронили возле дороги. Натаскали камней и ими обложили могилу. Сверху пирамидка со звездой. Имя, фамилия, даты жизни. У меня и сейчас выступают слезы, когда я это вспоминаю.

10 июня 1944 года началось наступление на Карельском перешейке. Подготовка к наступлению была необычной. Сначала полетели эскадрильи штурмовиков и прочесали пушками, пулеметами и эрэсами весь передний край финнов. Взлетели в воздух все минные поля, в том числе вспыхнули все шаровые мины. Передний край штурмовики долбили без передышки наверное целый час. Не успел улететь последний штурмовик, началась артподготовка. Пехота и танки пошли вперед тогда, когда финны сопротивляться уже не могли. Поэтому в первый же день мы продвинулись вперед через всю основную оборону противника километров на 6-7. Затем наступление пошло еще быстрее, раздвигаясь от прорыва вправо и влево, охватывая весь перешеек. Наступление шло быстро, ежедневно мелькали новые места. Жителей в деревнях не было. Домики красивые. Внутри украшения из бумаги. Занавески бумажные, скатерти бумажные. Чудо – финские бани. Они все на берегу озер прямо, из парной по мосткам в озеро. Затем снова парная. Здорово! Ротам приходилось много строить объездных дорог. По одной такой дороге, построенной нашим батальоном, мы прошли в походе по Ленинским местам. Я показал ребятам нашу оборону на Лемболовском озере, наш ДОТ. Побывали в п. Териоки, который мы освобождали. Мелькали деревни Липола, Липона и др. озера, озерки. На озере Носукон – Селькя мы с другом Митуниным глушили рыбу. В боях дошли до р.Вуоксы. это была граница. Напротив город Кивиннемс. Здесь наши войска остановились. Немного раньше наш 325 инженерно-саперный батальон объединили с двумя другими батальонами, создав 20 инженерно-саперную бригаду. Нашего начальника 4 части перевели в штаб бригады. Через 2-3 дня в оперативный отдел бригады перевели и меня на должность чертежника. Там всего было 3 человека. Нач. оперативного отдела капитан, я и девушка-машинистка. Работы у нас было мало. Из батальонов привозили боевые донесения. Мы с машинисткой объединяли их в одно. Я делал выкопировки из карты с нанесением обстановки. Несли на подпись капитану. Он читал, подписывал и, запечатав все в пакет с сургучной печатью, отправлял с нарочным в штаб армии. А днем я гулял по лесу, собирал чернику, которой там было очень много. Приносил в штаб, кормил капитана и машинистку. За несколько дней мы с ней сдружились, хотя у нее в штабе был муж или жених, лейтенант.

5 сентября боевые действия окончились. Финны капитулировали. А 12 сентября меня направили в Ленинградское военно-инженерное училище. Прощай наш 325! Я попал в него 1 сентября 1943 года, прослужил ровно год. На сборном пункте мы познакомились со старшиной Смеловским. Он был из другого батальона нашей бригады. Нас направили в Кострому, куда было эвакуировано училище. Но жесткая дисциплина, которая царила там, нам сразу не понравилась, хотя экзамены я сдал хорошо. Экзамены были по математике, истории и русскому языку. Медицинская комиссия забраковала Смеловского. На левой руке у него оторвны 2 фаланги указательного пальца. А я из солидарности с ним подал рапорт об отчислении, чтобы снова идти на фронт. Мне не хотелось быть военным. Я знал, что война идет к концу, а учиться 2 года. Значит больше мне фронта не видать. Из Костромы нас направили через Москву в Нахабинское саперное училище. 3 месяца – и ты младший лейтенант. Мы и там не захотели учиться. Нас направили в Ярославль, оттуда в Ростов-Ярославский. В запасную инженерно-саперную бригаду. Смеловского направили начальником склада ПФС, а меня в учебную роту на должность помощника ком.взвода. через некоторое время меня снова направили в распределитель в Москву. Оттуда в г.Кимры. доехав до ст. Савелово, ночью решил по льду перейти Волгу. Я не знал, что она только что стала ( покрылась льдом). Уже при подходе к другому берегу я провалился под лед. Мне бросили с баржи веревку с петлей. Я накинул петлю на грудь, вцепился в веревку, и меня подняли на баржу. Там в кубрике возле печки я обсушился, отогрелся кипяточком. И утром, пройдя 12 км, оказался в Кимрах, на курсах «Выстрел»в минометной роте. Там учили всех: и лейтенантов, и даже подполковников. После курсов им присваивали очередное звание. А мне надо было учиться полгода, тогда я стану лейтенантом. Но с курсов меня отчислили и направили в Голицино под Москву в запасную танковую дивизию. Пройдя курс переподготовки в маршевой роте, 25 декабря 1944 года я уже в эшелоне ехал на фронт. Нас одели и обули во все новенькое. Ехали мы через Смоленск, Витебск, Минск и прибыли в 1 Донской гвардейский танковый корпус, в 16 Речецкую танковую бригаду. Уже в 70-х годах я с учениками совершил автопоход по боевым местам Белоруссии. Были в Бресте, Минске, Пинске, в Речице и др. городах. В Речице стоит танк из нашей 16 танковой бригады. Рядом похоронены солдаты и офицеры, погибшие в боях за Речицу.