«Братья разбойники»

Поэма «Братья разбойники» (о чем уже шла речь выше) выросла из замысла «молдавской песни»; байроновская поэма с этим замыслом никак не была связана. Да и в окончательной версии поэма имеет мало что общего с «Шильонским узником». Известно письмо Пушкина Вяземскому, в котором поэт выражает сожаление по поводу того, что в некоторых моментах сошелся с Жуковским и указывает, что это схождение случайно, поскольку поэма была им написана в 1821 году. К этому письму (как и ко всей вообще информации, распространяемой Пушкиным в связи с творческой историей «Братьев разбойников»)

127

следует отнестись с большой осторожностью. Если Пушкин действительно был смущен невольным сходством своей поэмы с сочинением Жуковского, то неужели у него не было возможности устранить моменты этого сходства, не указывая на них корреспонденту? Скорее всего указание Пушкина имело лукаво-запутывающий характер — оно указывало на ложный след; в действительности для «Братьев разбойников» был важен диалог не с «Шильонским узником», а совсем с другими текстами (и не в последнюю очередь — с текстами Жуковского).

Вообще «Братья разбойники» на удивление мало исследованы в русском литературном контексте¹⁰⁸. Между тем контекст этот исключительно важен для адекватного понимания поэмы.

В «Братьях...» Пушкин ставил перед собою многообразные стилистические задачи. Он подчеркивал в письме Вяземскому от 14 октября 1823 г.: «...Как сюжет, c’est tour de force, это не похвала, напротив; но, как слог, я ничего лучше не написал». Обычно это признание интерпретируется как гордость поэта своими лексическими новациями. Однако дело не только в них. «Слог» здесь следует понимать в более широком смысле: как новый способ организации художественной речи, как единство лексики и новых форм синтаксической выразительности, приводящее к новой стиховой динамике.

«Братья разбойники» — в наибольшей степени «эпическое» произведение среди всех южных поэм. Для этой «эпизации» Пушкин должен был выйти за пределы элегического стиля и обратиться к приемам повествовательности, обнаруженным им в таких произведениях старших современников, которые прежде не привлекали его серьезного внимания. Прежде всего это были жанры, так или иначе связанные с военно-героической тематикой.

Б. В. Томашевскому принадлежит блестящий анализ нарративной функции грамматических времен в «Братьях разбойниках». Исследователь показал, что активизация эпического момента привела к удивительно богатому употреблению различных форм грамматических времен. Так, в первой части рассказа героя доминируют формы прошедшего несовершенного (положение братьев, вынудившее их вступить на разбойничью стезю); рассказ о решении пойти на разбой дан в форме прошедшего совершенного. Зарисовки былой разбойничьей жизни развер-

128

нуты в форме «настоящего исторического» (что придает рассказу «картинность»). Эпизод болезни и смерти брата выдержан в форме прошедшего несовершенного («рассказ о длительном страдании»); через прошедшее совершенное рассказ приходит к эпизоду бегства; в кульминации рассказа о бегстве прошедшее совершенное переходит в настоящее, и тем самым «действие» соединяется с «картинностью». С завершением рассказа вновь появляется настоящее время, но на этот раз в своем грамматическом значении — время рассказа сливается со временем рассказчика¹⁰⁹.

Завершая свой анализ, Б. В. Томашевский констатировал: «такое четкое употребление различных грамматических времен в их выразительной и композиционной функции в поэмах Пушкина встречается впервые в “Братьях разбойниках”, в других поэмах мы видим преобладание настоящего времени, а иногда и неупорядоченное смешение времен. Только здесь степень напряженности действия получила полное выражение. <...> Из всех поэм южного периода эта поэма наиболее обладает эпическими качествами, несмотря на ее краткость»¹¹⁰.

Эта временная эпичность, ознаменовавшая новую стадию пушкинской поэзии, имела, однако, свои литературные прецеденты: она была подготовлена поэтическим экспериментом Батюшкова в далеко не самом знаменитом его послании «К Никите» (адресованном Никите Муравьеву). Именно здесь была развернута сложная система игры с разными временами, во многом предвосхитившая и предопределившая пушкинскую.

Начинается послание с так называемого настоящего постоянного времени, выражающего постоянные пристрастия лирического субъекта («Как я люблю, товарищ мой. // Весны роскошной появленье...»). Затем речь усложняется и модифицируется введением конструкций с инфинитивным подлежащим («Но слаще... увидеть»; «Какое счастье... узреть»; «Как сладко слышать» и т.д.), функционально близких к настоящему постоянному. В предложение с инфинитивным подлежащим вводится придаточное условное с глаголом в форме прошедшего времени в функции «будущего в прошедшем» («Когда раздастся... как весело летать») — усиливается тема «воспоминания». Уже внутри «рассказа-воспоминания» появляются побудительные предложения, представленные сначала экспрессивными место-

129

имениями («Вперед!», «Сюда»), а затем глаголами в повелительном наклонении («Свисти теперь, жужжи свинец! Летайте ядры и картечи!»). Начинается схватка: на начало действия указывает фраза с глаголом прошедшего совершенного («Колонны двинулись, как лес»). Действие тут же развертывается в «картину», выраженную глаголами настоящего времени («Идут... Идут... Идут...»). Бой заканчивается победой, и настоящее время сменяется прошедшим совершенным, сигнализирующим об окончании действия. «Торжество победителей» дается как «картина» — изложение переходит в «настоящее историческое» (настоящее в прошедшем). По завершении рассказа-воспоминания «настоящее в прошедшем» сменяется (как в «Братьях разбойниках») собственно настоящим, относящимся к переживаниям адресата послания после рассказа («Но ты трепещешь, юный воин...»). После этой констатации следует целый фейерверк временных форм. Императив-увещевание («Спокойся...») развивается формой глагола будущего времени совершенного вида («К знаменам славы полетишь»). Завершается послание собственно настоящим, противопоставляющим судьбу адресата и автора («Я сплю, как труженик унылой...»). Виртуозная игра темпоральными модусами превращала традиционный жанр послания в миниатюрную поэму, что свидетельствовало о громадном литературном потенциале Батюшкова и о том, что поэт находился к концу 10-х годов действительно на пороге новых открытий¹¹¹. Пушкин сумел этот потенциал сполна оценить и виртуозно развернуть в «Братьях разбойниках».

Характерным образом в пушкинском тексте глубинная связь нарративных приемов подкрепляется иногда завуалированными, иногда довольно откровенными, но часто — совершенно неожиданными — лексическими перекличками. Ср.:

Кто не боялся нашей встречи? Завидели в харчевне свечи — Туда! к воротам, и стучим, Хозяйку громко вызываем, Вошли — все даром: пьем, едим              И красных девушек ласкаем!

Летайте ядра и картечи! Что вы для них? для сих сердец, Природой вскормленных для сечи? Ура! Ура! — и где же враг? Бежит, а мы в его домах — О радость храбрых! киверами Вино некупленое пьем И под победными громами Хвалите господа поем!...

130

Налицо подчеркнутый параллелизм повествовательно-синтаксических структур: риторический вопрос, плеоназмы и безличные предложения. При этом содержательный план пушкинской поэмы хотя оказывается мотивно соотнесенным с батюшковским посланием (вторжение, победа и ее плоды), но вместе с тем явно отнесенным к иной ценностной сфере. Такая же соотнесенность мотивных и фразово-синтаксических конструкций дополняется другими лексическими перекличками (и при этом тоже с подчеркнутой ценностной инверсией описываемых объектов):

Здесь цель одна для всех сердец —           Живут без власти, без закона...

Что вы для них? для сих сердец, Природой вскормленных для сечи...

Игра подобной лексикой (при контрасте содержательного плана) приобретает особенно озорной характер, когда подобия переносятся преимущественно в семантически выделенные места — в рифмы. Ср.:

Бывало, только месяц ясный                     Взойдет и станет средь небес Из подземелия мы в лес Идем на промысел опасный.

Колонны двинулись, как лес. И вот... о зрелище прекрасно! Идут — безмолвие ужасно! Идут — ружье наперевес!

В подобную же игру вовлекается и уже знакомый нам текст Батюшкова — «Сон воинов». В отличие от «Вадима», однако, переклички теперь касаются не столько звукового сцепления образов, сколько некоторых микроэлементов повествовательной структуры. Связь обнаруживается не на уровне лексических соответствий или фонетических подобий, но прежде всего на уровне синтаксических конструкций; мотивные переклички, бесспорно, присутствуют, но опять же в характерном переоформлении. Впервые такая игра возникает в экспозиции «Братьев разбойников», спроецированной на экспозицию батюшковского оссианического отрывка:

Затихло все, теперь луна... Свой бледный свет на них наводит,           И чарка пенного вина Из рук в другие переходит. Простерты по земле сырой Иные чутко засыпают,

Но вскоре пламень потухает И гаснет пепел черных пней. И томный сон отягощает Печальных воев средь полей. Сомкнулись очи; но призраки Тревожат краткий их покой:

131

И сны зловещие летают Над их преступной головой.                        Другим... и пр.

Иный лесов проходит мраки, Зверей голодных слышит вой; Иный... и пр.

В том же батюшковско-«оссианическом» ключе, с теми же отсылками ко «Сну воинов», решена сцена погони (причем отчасти использован кусок, который Пушкин уже обыгрывал в «Вадиме»):

Сидим и ждем. Один уж тонет,            То захлебнется, то застонет И как свинец пошел ко дну.	Встает — и пал! Иный плывет Поверх прозрачных тихих вод И пенит волны под рукою... Волна, усиленна волною, Клубится, пенится горой... Воззвать к дружине верной хочет И голос замер на устах!
Другой проплыл уж глубину, С ружьем в руках, он в брод упрямо,       Не внемля крику моему, Идет, но в голову ему Два камня полетели прямо — И хлынула на волны кровь.	Другой бежит на поле ратном, Бежит, глотая пыль и прах; Трикрат сверкнул мечом булатным И в воздухе недвижим меч! Звеня упали латы с плеч... Копье рамена прободает, И хлещет кровь из них рекой...

Вместе с тем экспозиция «Братьев разбойников» обнаруживает неожиданные переклички и с героическими стихами «Певца во стане русских воинов» Жуковского — причем переклички обнаруживаются как на уровне синтаксиса (перечислительные интонации, плеонастические конструкции), так и на уровне лексики (использование некоторых ключевых слов)¹¹²:

Здесь цель одна для всех сердец — Живут без власти, без закона <...> Опасность, кровь, разврат, обман —          Суть узы страшного семейства; Тот их, кто с каменной душой Прошел все степени злодейства; Кто режет хладною рукой Вдовицу с бедной сиротой, Кому смешно детей стенанье, Кто не прощает, не щадит. Кого убийство веселит, Как юношу любви свиданье.

В шатрах, на поле чести, И жизнь, и смерть — все пополам;           Там дружество без лести, Решимость, правда, простота,           И нравов непритворство, И смелость — бранных красота,           И твердость, и покорство. Друзья, мы чужды низких уз;           К венцам стезею правой! Опасность — твердый наш союз;           Одной пылаем славой. Тот наш, кто первый в бой летит,           На гибель супостата, Кто слабость падшего щадит,           И грозно мстит за брата.

132

Лексико-семантическая перекличка с гимном Жуковского обнаруживается и в рассказе героя о вольной жизни с братом: (у Пушкина: «...погибель презирая, // Мы все делили пополам»; ср. в «Певце...»: «И жизнь и смерть — все пополам...»).

В свою очередь, этнографический каталог в начале поэмы (описание шайки) несомненно восходит к «Певцу в Кремле» Жуковского, составляющему вместе с «Певцом во стане русских воинов» своеобразный «военно-патриотический» поэтический диптих:

И в черных локонах еврей, И дикие сыны степей, Калмык, башкирец безобразный, И рыжий финн, и с ленью праздной Везде кочующий цыган!

Ср. у Жуковского:

Калмык, башкир, черкес и финн           К знаменам побежали, И все оградой из дружин           Кругом престола стали.

Как можно заметить, пушкинская поэма отчетливо соотнесена со своими претекстами не только «формально», но и «содержательно» — причем соотнесена по принципу контраста. Слогом Жуковского и Батюшкова описываются заведомо «низкие» предметы. Разбойничья лихость изображается так же, как воинская доблесть. Особенно разительны эти перемены на фоне текстов Жуковского. Если у Жуковского Певец восклицает: «Друзья, мы чужды низких уз; // К венцам стезею правой!» и девизом русских воинов объявляются: «Решимость, правда, простота», то у Пушкина сообщается: «Опасность, кровь, разврат, обман — суть узы страшного семейства». Если Певец Жуковского провозглашает единство воинов в героизме и великодушии: «Тот наш, кто первый в бой летит... Кто слабость падшего щадит...», то у Пушкина основанием для единства оказываются злодеяния, бессердечие и жестокость: «Тот их, кто с каменной душой прошел все степени злодейства... Кто не прощает, не щадит...». Соответственно семья народов, сплотившаяся вокруг священного престола, превращается в многонациональную разбойни-

133

чью шайку. Некоторые персонажи этнографического перечня Жуковского, перешедшие в пушкинскую поэму, получают подчеркнуто снижающие характеристики (башкирец безобразный, рыжий финн); при этом перечень пополняется аутентично «низкими» героями — цыганом и евреем.

Дерзкий пушкинский эксперимент оказался тесно связан с общей экспериментальной установкой «Братьев разбойников». Как известно, Пушкин постоянно подчеркивал в переписке стилевую смелость своей поэмы. В письме Бестужеву от 13 июня 1823 г., сообщая о том, что он будто бы «сжег» полный текст поэмы, Пушкин писал: «Один отрывок уцелел в руках Николая Раевского; если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог — не испугают нежных ушей читательниц Полярной звезды, то напечатай его». 29 июня 1824 года он писал тому же адресату: «Если согласие мое, не шутя, тебе нужно для напечатания Разбойников, то я никак его не дам, если не пропустят жид и харчевни (скоты! скоты! скоты!), а попа — к черту его». В литературной ситуации первой половины 20-х годов нововведения Пушкина выглядели примерно так же, как введение в лирическую поэзию ненормативной лексики Тимуром Кибировым в 1980-х (со сходной реакцией читателей и цензуры). Эффект от внедрения в эпос «низкого» материала и «низкой» лексики усугублялся тем, что само это внедрение осуществлялось на фоне и за счет почти пародического инвертирования «образцовых» произведений младшего карамзинизма.

Пушкинская игра оказалась тесно связана с готовившимся в его поэтической системе освобождением поэзии от условного морализма. Обнаружилось, что «героический» модус изложения вполне пригоден для описания бандитских деяний; «возвышенное», «героическое» в поэзии — лишь факультативные моменты по отношению к художественным задачам. В этом смысле особенно интересны переклички пушкинского текста с посланием Батюшкова. Строго говоря, уже в рассказе Батюшкова нет ярко выраженной этической окраски: объектом эстетического любования оказывается прежде всего «упоение боем» само по себе; все остальное — необязательный привесок. Боевой восторг его воинов в принципе ничем не отличается от удальства разбойников. И у батюшковских воинов, и у пушкинских разбойников дело кончается «некупленным вином»; а ласкать

134

красных девушек в ситуациях «торжества победителей» куда более натурально, чем петь «Хвалите Господа!»¹¹³. Пушкин дерзко доводит потенциальный самодовлеющий эстетизм военного материала до конца, освобождая изложение от морализма и пиетистского патриотизма (сдвиг был, конечно, особенно силен по отношению к материалу Жуковского)... Материал и его разработка оказываются ценны сами по себе, вне связи с моральным (или патриотическим) пафосом. В «Братьях разбойниках» Пушкин нашел тот метод, который будет им позже реализован в элегиях.

Озорное инвертирование содержания произведений Батюшкова и Жуковского свидетельствует о попытке если не преодолеть, то «освежить» литературность «героических» поэтических моделей. Они «очищаются» от поэтической мифологизации войны и героики, предметом поэтического изображения делается само «удальство».

Стремление к освежению (или «остраннению») канона сказывается и в фигуре центрального героя, который представляет собой обновленную модификацию элегического персонажа. Заключение его рассказа — типичный монолог «разочарованного», своего рода «унылая элегия». Специфика этого куска в том, что вводится новая мотивировка уныния — смерть брата (предстающая модификацией общего элегического мотивного инварианта — утраты). Новым, конечно, оказывается и необычная социальная маркированность элегического субъекта и, соответственно, некоторые подробности «воспоминания о промчавшейся юности». Все прочее находит соответствия в традиции:

...Но прежних лет Уж не дождусь: их нет, как нет! Пиры, веселые ночлеги И наши буйные набеги — Могила брата все взяла. Влачусь угрюмый, одинокий. Окаменел мой дух жестокий, И в сердце жалость умерла.

Заключительные стихи — близкий парафраз пушкинской элегии «Я пережил свои желанья...» (первоначально предполагавшейся, как мы помним, в качестве части монолога героя в «Кавказском пленнике»):

135

Под бурями судьбы жестокой Увял цветущий мой венец; Живу печальный, одинокой, И жду: придет ли мой конец?

«Испытание» элегического героя, игра с ним, помещение его во все новые и новые ситуации, попытки элегической мотивировки новыми контекстами продолжаются.