XXVIII.

И вотъ изъ ближняго посада

Созрѣвшихъ барышенъ кумиръ,

Уѣздныхъ матушекъ отрада,

Пріѣхалъ ротный командиръ;

Вошелъ... Ахъ, новость, да какая!

Музыка будетъ полковая!

Полковникъ самъ ее послалъ.

Какая радость: будетъ балъ!

Дѣвчонки прыгаютъ заранѣ;³⁶

Но кушать подали. Четой

Идутъ за столъ рука съ рукой.

Тѣснятся барышни къ Татьянѣ;

Мужчины противъ: и, крестясь,

Толпа жужжитъ, за столъ садясь.

XXIX.

На мигъ умолкли разговоры;

Уста жуютъ. Со всѣхъ сторонъ

Гремятъ тарелки и приборы,

Да рюмокъ раздается звонъ.

Но вскорѣ гости понемногу

Подъемлютъ общую тревогу.

Никто не слушаетъ, кричатъ,

Смѣются, спорятъ и пищатъ.

Вдругъ двери настежъ. Ленскій входитъ

И съ нимъ Онѣгинъ. – «Ахъ, Творецъ!»

Кричитъ хозяйка: «наконецъ!» –

Тѣснятся гости, всякъ отводитъ

Приборы, стулья поскорѣй;

Зовутъ, сажаютъ двухъ друзей.

XXX.

Сажаютъ прямо противъ Тани,

И, утренней луны блѣднѣй

И трепетнѣй гонимой лани,

Она темнѣющихъ очей

Не подымаетъ: пышетъ бурно

Въ ней страстный жаръ; ей душно, дурно;

Она привѣтствій двухъ друзей

Не слышитъ; слезы изъ очей

Хотятъ ужъ капать; ужъ готова

Бѣдняжка въ обморокъ упасть:

Но воля и разсудка влясть

Превозмогли. Она два слова

Сквозь зубы молвила тишкомъ

И усидѣла за столомъ.

XXXI.

Траги-нервическихъ явленій,

Дѣвичьихъ обмороковъ, слезъ

Давно терпѣть не могъ Евгеній:

Довольно ихъ онъ перенесъ.

Чудакъ, попавъ на пиръ огромной,

Ужъ былъ сердитъ. Но, дѣвы томной

Замѣтя трепетный порывъ,

Съ досады взоры опустивъ,

Надулся онъ, и негодуя

Поклялся Ленскаго взбѣсить

И ужъ порядкомъ отомстить.

Теперь, заранѣ торжествуя,

Онъ сталъ чертить въ душѣ своей

Каррикатуры всѣхъ гостей.

XXXII.

Конечно не одинъ Евгеній

Смятенье Тани видѣть могъ;

Но цѣлью взоровъ и сужденій

Въ то время жирный былъ пирогъ

(Къ несчастію, пересоленой);

Да вотъ въ бутылкѣ засмоленой,

Между жаркимъ и блан-манже,

Цимлянское несутъ уже;

За нимъ строй рюмокъ узкихъ, длинныхъ,

Подобныхъ таліи твоей,

Зизи, кристалъ души моей,

Предметъ стиховъ моихъ невинныхъ,

Любви приманчивый фіялъ,

Ты, отъ кого я пьянъ бывалъ!

XXXIII.

Освободясь отъ пробки влажной,

Бутылка хлопнула; вино

Шипитъ, и вотъ съ осанкой важной,

Куплетомъ мучимый давно,

Трике встаетъ; предъ нимъ собранье

Хранитъ глубокое молчанье.

Татьяна чуть жива; Трике,

Къ ней обратясь съ листкомъ въ рукѣ,

Запѣлъ, фальшивя. Плески, клики

Его привѣтствуютъ. Она

Пѣвцу присѣсть принуждена;

Поэтъ же скромный, хоть великій,

Ея здоровье первый пьетъ

И ей куплетъ передаетъ.

XXXIV.

Пошли привѣты, поздравленья;

Татьяна всѣхъ благодаритъ.

Когда же дѣло до Евгенья

Дошло; то дѣвы томный видъ,

Ея смущеніе, усталость

Въ его души родили жалость:

Онъ, молча, поклонился ей,

Но какъ-то взоръ его очей

Былъ чудно нѣженъ. Отъ того ли,

Что онъ и вправду тронутъ былъ,

Иль онъ, кокетствуя, шалилъ,

Невольно ль! иль изъ доброй воли;

Но взоръ сей нѣжность изъявилъ:

Онъ сердце Тани оживилъ.

XXXV.

Гремятъ отдвинутые стулья;

Толпа въ гостиную валитъ:

Такъ пчелъ изъ лакомаго улья

На ниву шумный рой летитъ.

Довольный праздничнымъ обѣдомъ,

Сосѣдъ сопитъ передъ сосѣдомъ;

Подсѣли дамы къ комельку:

Дѣвицы шепчутъ въ уголку;

Столы зеленые раскрыты:

Зовутъ задорныхъ игроковъ

Бостонъ и ломберъ стариковъ,

И вистъ, донынѣ знаменитый,

Однообразная семья,

Всѣ жадной скуки сыновья.

XXXVI.

Ужъ восемь робертовъ сыграли

Герои виста; восемь разъ

Они мѣста перемѣняли;

И чай несутъ. Люблю я часъ

Опредѣлять обѣдомъ, чаемъ

И ужиномъ. Мы время знаемъ

Въ деревнѣ безъ большихъ суетъ:

Желудокъ – вѣрный нашъ Брегетъ;

И, кстати, я замѣчу въ скобкахъ,

Что рѣчь веду въ моихъ строфахъ

Я столь же часто о пирахъ,

О разныхъ кушаньяхъ и пробкахъ,

Какъ ты, божественный Омиръ,

Ты, тридцати вѣковъ кумиръ!