Пересмотр принципов и традиций классической европейской психологии.

1. Пессимизм а.Шопенгауэра

2. Интуитизм а.Бергсона. Воля к влясти

3. Критика христианской морали ф.Ницше

1. Пессимизм в философии Шопенгауэра. Всякое удовольствие, всякое счастье, к чему стремятся люди во все времена, имеют отрицательный характер, так как они – удовольствие и счастье – есть в сущности отсутствие чего – то плохого, например, страдания. Наше желание проистекает из актов воления нашего тела, но желание – это страдание по поводу отсутствия желаемого. Удовлетворенное желание неизбежно рождает другое желание (или несколько), и опять мы вожделеем и т.д. Если представить все это в пространстве условными точками, то пустоты между ними будут заполнены страданием, из которого и возникнут желания (условные точки в нашем случае). Значит, не наслаждение, а страдание – вот то положительное, постоянное, неизменное, всегда присутствующее, наличность чего нами ощущается. Шопенгауэр утверждает, что все вокруг нас носит следы безотрадности; все приятное перемешано с неприятным; всякое наслаждение разрушает самое себя, всякое облегчение ведет к новым тяготам. Отсюда следует, что мы должны быть несчастны, чтобы быть счастливыми, более того, мы не можем не быть несчастными, и причиной этого является сам человек, его воля. Оптимизм рисует нам жизнь в виде некоего подарка, но если бы мы знали заранее, что за это подарок, мы бы от него отказались. В самом деле, нужда, лишения, скорби венчаются смертью; в этом видели цель жизни древнеиндейские брахманы. В смерти мы боимся потерять тело, а оно и есть сама воля. Но воля объективируется через муки рождения и горечь смерти, и это устойчивая объективация. В этом состоит бессмертие во времени: в смерти гибнет интеллект, воля же смерти не подлежит. Так считал Шопенгауэр.

2.Бергсон стремится отмежевать свою философскую позицию от агностицизма. Он отвергает - на словах – и агностицизм критической философии Канта, и агностицизм эволюционного учения Спенсера. Так, эволюционная философия заявляет, что она воспроизводит уже не реальность, а только ее символический образ; сущность вещей от нас ускользает и будет ускользать всегда; мы движемся среди отношений, абсолютное нам недоступно, мы должны остановиться перед непознаваемым. «Но поистине, - возражает Бергсон, - после излишней гордости это уже чрезмерное самоуничтожение человеческого интеллекта». Наоборот, интеллект обладает в глазах Бергсона некоторыми преимуществами, которых никогда не достигнет интуиция. В явном, вопиющем противоречии с характеристикой интеллекта, развитой выше, Бергсон утверждает, что, даже став вполне интуитивной, «философия никогда не достигнет такого познания своего предмета, как наука – своего. Интеллект останется лучезарным ядром, вокруг которого инстинкт, даже очищенный и расширенный до состояния интуиции, образует только неясную туманность». «Позитивная наука принципиально касается самой реальности, лишь бы она не выходила из своей области, какой является инертная материя». И хотя наука постигает, согласно Бергсону, одни только отношения, научное знание не есть оттого знание относительное: «Познание материи, даваемое, с одной стороны, нашим восприятием и, с другой стороны, наукой, является, без сомнения, приблизительным, но не относительным».

3. Ницше предостерегает, впрочем, от излишних иллюзий на счет того, что он называет нравственным междуцарствием, и того поколения, которое могло бы жить при нем. Не золотой век и не безоблачное небо будет уделом этих грядущих поколений; и не будет сверхчеловеческая доброта и справедливость, словно неподвижная радуга, простираться над полем этого будущего. Быть может, то поколение в общем будет казаться даже злее, чем нынешнее, ибо оно будет откровенно в дурном и хорошем; быть может даже, если бы душа его высказалась когда-нибудь полным , не стесненным звуком, она потрясла и испугала бы наши души подобно тому, как если бы вдруг раздался голос какого-нибудь скрытого доселе злого духа природы. И все-таки, говорит Ницше, нужно сознаться, что страсть лучше, чем стоицизм и ханжество, что быть честным и искренним, даже в злом, лучше, чем преклоняться пред традиционною нравственностью; что свободный человек может быть и добрым, и злым, а несвободный человек есть позор природы и не имеет ни в каком – ни небесном, ни земном – утешении, и что всякий, кто желает быть свободным, должен сделаться таким собственными усилиями, ибо ни к кому свобода не может упасть с неба, словно чудесный дар. В пример этого Ницше приводит аскетический взгляд на половое влечение, как злую и дьявольскую похоть; благодаря этому, воображение средневекового человека было загрязнено уродливыми образами, почти не понятными для нынешнего здорового человека. Только своей волей влагает человек смысл в свою жизнь: он сам создает ее значение и ценность, и, так сказать, оправдывает ее, - тем, что ставит ей высокую и благородную цель. И если бон погиб на ее осуществлении, говорит Ницше, то нет «лучшей цели жизни, как погибнуть на великом и невозможном». Ницше безусловно отвергает всякое нравственное и религиозное истолкование мира. Вместе с тем он совершенно справедливо замечает, что только с упадком религиозных верований мог возникнуть в настоящей форме, со всею гнетущей тяжестью, вопрос о ценности жизни.