Противостояние империи и латинян в «Истории» Никиты Хониата
Преемники Алексея продолжили его политику.
Летом гунны, «нарушив заключённые дружественные договоры», переправились через Дунай, опустошили и разрушили несколько городов. Незадолго до этого брат Стефана, Алмуз, перешёл на службу к Иоанну Комнину. Решив отомстить, в качестве повода гунны использовали то, что «…будто жители Вранцовы разбойнически нападают на приходящих к ним для торговли Гуннов и поступают с ними весьма худо…»26 Иоанн изгнал гуннов из Филиппополя, а затем, собрав войско и переправившись через Дунай, рассеял толпу гуннов и овладел Франгохорием. В его руках оказался Зевгмин.
Одержав победу над гуннами, Иоанн осознал необходимость наладить отношения с другими племенами на Западе. Он договорился с Италией, «на всех парусах» летевшей в Константинополь для торговли и промысла. Тем самым был водворён мир с западными народами27.
В 1147 г. к Константинополю подошли две крестоносные армии под командой германского короля Конрада III и французского короля Людовика VII. Как пишет Хониат, «…страшная и опасная туча врагов, с шумом поднявшись с Запада, надвинулась на пределы римского государства: говорю о движении Алеманнов и других, поднявшихся с ними и единоплеменных им, народов». Далее историк описывает особенности их состава: «Между ними были и женщины, ездившие на конях подобно мужчинам, смело сидевшие в сёдлах, не опустив ног в одну сторону, но верхом. Они также, как и мужчины, были вооружены копьями и щитами, носили мужскую одежду, имели совершенно воинский вид и действовали в смысле Амазонок…»28
Как причину похода втор обозначает желание посещения Гроба Господня и установления безопасного пути в Иерусалим («…они говорили, что не везут с собою в дорогу ничего лишнего, но берут единственно то, что необходимо для уравнения путей, а под этим разумели не лопаты, молоты и заступы, но щиты, латы, мечи и всё другое, потребное для войны…»).
Не без оснований опасаясь, император принимал меры по укреплению безопасности государства. На советах он говорил об огромной численности пехоты и конницы, которые «…жаждут убийства, как у всех их глаза огнём горят и как они восхищаются кровопролитием более, нежели другие окроплением водою. И не только это объявляет Сенату, высшим сановникам и войскам, но говорит и о том, как тиран сицилийский подобно морскому зверю, разоряет приморские области, как он, переплывая море и приставая к большим римским селениям, опустошает всё, встречающееся на пути без всякого сопротивления…»29
Укреплялись стены и башни, шло вооружение войска медными копьями и выдача жалованья солдатам. Часть войска была оставлена для защиты Константинополя, а другая должна была следовать вместе с войском алеманов для того, чтобы удерживать их от грабеей (но, подчёркивает Хониат, мирными средствами).
Король Конрад III очень желал войны, он «…дышал войною, как кровожадный лев, свирепо махающий хвостом и готовящийся к нападению».
Мануил предложил королям, обойдя Константинополь стороной, переправиться через Геллеспонт и идти к Палестине вдоль побережья, минуя Анатолию. Но они отвергли этот план и решили переправляться через Босфор.
Конрад III, т.к. его войско изнывало от голода и жажды, раньше французов двинулся к Иконию; к Никее пришла только десятая часть армии. Германцы несли большие небоевые потери. В частности, во время их стоянки у реки Мелас произошёл очередной зимний разлив.
«…Жалкое то было зрелище и поистине достойное слёз, — пишет Никита Хониат, — Алеманны падали без борьбы, гибли без врага! И ни огромный и необыкновенный рост, ни привычные к войне руки не помогли им спастись от беды: они падали, как трава, уносились, как сухое сено и лёгкий пух, и лишь река, говоря словами Псалмопевца, воздвигала гласы их, когда они по-варварски кричали и своими дикими и страшными воплями, нисколько не похожими на сладкозвучные песни пастухов, оглашали горы и холмы… Те, которые видели это событие, поневоле приходили к мысли, что гнев Божий явно постиг лагерь Алеманнов, если они столь внезапно поглощены были водою, что не могли спасти даже своих тел…»30
Река унесла много оружия, военной амуниции, конных сбруй и т.д., похоронила немалое число воинов.
По приказу Мануила на пути продвижения крестоносцев были организованы запасы продовольствия, но одновременно подготовлялись засады, а мирные жители, заперев городские ворота, с помощью верёвок забирали деньги и отдавали продуктов столько, сколько сами желали. Были случаи примешивания в муку извести, а для итальянцев чеканились фальшивые серебряные монеты. «…Кратко сказать, царь и сам всячески старался вредить им и другим приказывал наносить им всевозможное зло для того, чтобы и позднейшие потомки их помнили это и страшились вторгаться в области Римлян»31.
Людовик VII вышел к Атталии; кораблей не хватало, и сельджуки нападали на растянувшуюся колонну (по словам Хониата, Мануил сам подговаривал их письмами к выступлению). После ухода крестоносцев Мануил вернулся к политике отвоевания территорий и собирался отбить у сицилийцев Керкиру.
Владетель Сицилии Рожер (племянник Роберта Гвискара) или по собственной инициативе, или «по предварительному соглашению с королём Алеманнов» стал нападть на прибрежные области ромеев. Он овладел Керкирой без боя («…Причиною этого были жители острова и в особенности глупейшие из них, по прозванию Гимны. Под тем предлогом, что не могут более терпеть тяжёлого, как они говорили, и несносного сборщика податей и переносить его обид, они составили коварный замысел; но как сами собою не в состоянии были осуществить его, то теперь, воспользовавшись благоприятным случаем, обратились к предводителю флота и, обольщённые его ласковыми словами и хитрыми обещаниями, приняли к себе на известных условиях сицилийский гарнизон, состоящий из тысячи вооружённых ратников. Таким образом спасаясь от дыма уплаты податей, они, по своей глупости, попали в пламя рабства; а Римлян эти безумцы заставили вести продолжительную и крайне тяжёлую войну…»32).
Рожер II покорил Малею, опустошил Акарнанию и Этолию, грабя при этом мирные селения. В Фивах он, обуреваемый страстью к богатству, приказал наполнить деньгами большую часть кораблей. У ремесленников отбирали последнюю копейку, знатных людей подвергали издевательствам — никому не удавалось уберечься. В Коринфе Рожер сделал самых красивых женщин наложницами и даже похитил иконы великомученика и чудотворца Феодора Стратилата. И «…если бы кто увидел в это время трёхгребные сицилийские корабли; то совершенно справедливо мог бы сказать, что это не разбойничьи корабли, а огромные транспортные суда, — так они были переполнены множеством дорогих вещей, погружаясь в воду почти до самого верхнего яруса!»33
Мануил решил атаковать сицилийцев и с моря, и с суши. Командовать флотом он поставил своего зятя по сестре, Стефана Контостефана, главой сухопутного войска (помимо других) — доместика Иоанаа Аксуха. Попытки взять Керкиру наталкивались на мощное сопротивление. Контостефан погиб.
Осада длилась три месяца. В это время произошло столкновение с венецианцами. Обе стороны осыпали друг друга остротами и бранными словами и в конце концов схватились за оружие (по Хониату, особенно необузданными были венецианцы, которые захватили императорский корабль и заставили ничтожного эфиопа изображать императора). Несмотря на всё это, Мануил объявил прощение.
Успехи коалиции на море, голод и отсутствие поддержки со стороны Рожера вынудили гарнизон сдаться. После этого Мануил принял решение о походе на Сицилию, но флот попал в шторм, и самому императору едва удалось уцелеть. Лишь Михаилу Палеологу по наступлении весны при помощи переметнувшегося родственника короля удалось увенчать себя победами в новом сицилийском походе.
В 1154 г. Мануил вторгся в Италию, но командир флот Константин Ангел угодил в плен к норманнам. Византийцы пытались поднять против норманнов Германию Фридриха Барбароссы, который держался настороженно. Тогда Мануил послал в Италию войско под руководством Михаила Палеолога и Иоанна Дуки. В 1155–1156 гг. многие города Южной Италии сдались византийцам, но затем на них посыпались военные неудачи.
После второго поражения Мануил, осознавая трудности и неудачи этой войны, решил примириться с Рожером. Был заключён мирный договор, по которому возвращались все пленники. По мнению Хониата, этим договором Мануил и Рожер просто показали «вид волчьей дружбы»…
Правление двенадцатилетнего сына Мануила, Алексея Порфирородного, продолжалось три года и ознаменовалось борьбой за власть придворных группировок. Никто не занимался общественными делами — каждый преследовал свою собственную цель.
Двоюродный брат Мануила, Андроник Комнин, тоже жаждал престола. В Константинополе его ожидали, «…как светильника во мраке и как лучезарной звезды». Желание Андроника освободить империю от засилья латинян вызывало народную поддержку.
Никита Хониат пишет:
«И прежде всего я хочу напомнить, как в смутное и мучительное время империя ромеев воззвала к своему бывшему любимцу, великому Андронику, чтобы сбросить угнетающую латинскую тиранию, которая, как сорная трава, привилась на молодом побеге царства. И он привёл с собой небольшое количество пеших и всадников, однако, вооружённый только справедливостью, он легко шёл к любимому городу. Первое, что он дал столице в ответ на её чистую любовь, было освобождение от тиранической латинской наглости и освобождение империи от варварских примесей»34.
Но благое отношение к Андронику быстро изменилось на противоположное, т.к. он создал в империи атмосферу тотального террора.
Фридрих Барбаросса устроил брак своего сына Генриха с сицилийской наследницей Констанцией. Это значило, что после смерти германского государя к его владениям присоединялись Неаполь и Сицилия. Как писал германский средневековый историк: «Император, враждебный королевству греков (regno Grecorum infestus), старается соединить дочь Рожера, короля Сицилии, со своим сыном»35.
Вторгшееся сицилийское войско было разгромлено уже новым императором, низвергшим Андроника, Исааком Ангелом (было положено начало новой династии).
После победы царь Исаак приказал привести к нему вождей сицилийского войска, Алдуина и Ричарда и спросил их, как они осмелились его злословить. «…Оказалось, впрочем, что Алдуин был не только отличный мастер на ругательства, когда возвышало его счастие, но вместе с тем, при неблагоприятной перемене обстоятельств, в высшей степени постигал искусство льстить, – средство, пред которым не устоит никакое оружие и никакая сила. Он рассеял гнев царя и разлил удовольствие в его сердце, начав с увлечением распространяться об остроте и истинно царственной несокрушимости его меча, – сознавался, что послание к ним царя не только не было праздным пустословием, но содержало в себе глаголы истины, начертанные без сомнения рукою самого Бога, и в заключении выражал надежду, что не сочтут достойным осуждения, если его ответ на это послание был до крайней степени оскорбителен, потому что сама природа признает взаимную ненависть врагов естественною»36.
Оставив прозвание Ангела, Алексей стал называть себя Комнином — его собственное прозвище, видимо, казалось ему, недостаточно славным.
Все ждали от нового императора, что он решит текущие внутренние проблемы и отправится в поход против врагов внешних, но вместо этого он предался праздности и бросил управление общественными делами. Казна постепенно истощалась, многие территории империи отделялись от неё. Нависала внешняя опасность:
«Не только северные варвары, воюя с нами, всегда одерживали над нами верх, так что мы не смели уже взглянуть на них; но точно также и на востоке римские области были беззащитною жертвою персов…»37
Сын Фридриха Барбароссы, Генрих, не довольствовался существовавшим порядком дел. Когда императором был ещё Исаак, он отправил к нему послов.
«…Во-первых, в качестве государя Сицилии он отделял и присваивал себе все римские области от Эпидамна до знаменитого города Фессалоники, как недавно силою оружия покоренные сицилийским войском… Затем он исчислял, с увеличением надлежащего веса, все огорчения своего отца, не только недавние, но и те, с которыми боролся его отец давно, когда ловкою политикой царя Мануила был оттолкнут от древнего Рима и вместе изгнан из всей Италии. Бесцеремонно поднимая эти доэвклидовские события, он хотел, чтобы римляне или купили у него мир за огромную сумму денег, или не жаловались, если он немедленно начнет с ними войну. Сверх того он требовал, распоряжаясь как государь государей, или повелевая как царь царей, чтобы мы помогли его соплеменникам в Палестине высылкою морского войска…»38
Свергнувший Исаака Алексей, чтобы откупиться, вынужден был ввести т.н. «аламанскую подать» и снять драгоценные украшения с императорских гробниц. А Генрих, уже готовивший крестовый поход против Византии, осенью 1197 г. умер от лихорадки.
«…Этот государь отказывал себе во всех удовольствиях и постоянно был поглощен заботою восстановить всемирную монархию и сделаться властелином всех окрестных владений, имея перед своим умственным взором Антониев и Августов кесарей, стремясь сравняться с ними в пределах власти и едва не говоря подобно Александру: «И то, и это – все мое!» Всегда казался он бледен и погружен в думу, принимал пищу в конце дня, и когда решался кто-нибудь заметить ему, что от такого употребления пищи можно опасаться расстройства в здоровье, отвечал замечательным изречением, что частному человеку всякое время удобно для вкушения пищи, особенно же то, в которое он привык кушать, а царю, который обременен делами и не хочет быть ниже своего звания, хорошо, если он и под вечер найдет время для успокоения тела…»39
Никита Хониат старается излагать свою историю ровно и успешно, но по мере приближения к падению Константинополя рассказ становится для него всё труднее.
«…В самом деле, чья душа в состоянии остаться не потрясенною при воспоминании о тех страшных бедствиях, которые поразили самый Царьград в царствование этих земных Ангелов? Я желал бы изложить вполне все ужасы и всю невообразимую жестокость этих бедствий, но так как это невозможно, то опишу их вкоротке, надеясь, что самая краткость рассказа, может быть, принесет пользу нашим потомкам, – смягчит нашу горькую повесть и вследствие того умерит их безотрадную печаль»40.
Венецианцы были недовольны ромеями за то, что те предпочитали им пизанцев. Дож Венеции Генрих Дандуло желал до своего ухода из жизни расквитаться с византийцами. Он входил в тайные сношения с ненавистниками империи, смог привлечь на свою сторону Бонифатия маркиза монферратского, Балдуина графа фландрского, Генриха графа Сен-Поля, Людовика графа блуасского и др.
За три года в Венеции построили 110 дромонов для перевозки конницы, 60 долгих кораблей и 70 круглых. На них посадили тысячу тяжёлой конницы и 30 тыс. пехоты. К ним прибыл сын низвергнутого Исаака Ангела с папской грамотой о привилегиях в обмен на возведение его на отцовский трон.
«…В самом деле, ребенок, по их требованию, обещал не только дать им целый океан денег, но и отправиться вместе с ними на войну против сарацинов с римскими пехотными войсками и пятьюдесятью трехгребными кораблями. Мало того, – что особенно важно и вместе особенно нелепо, – он обещал принять латинские уклонения в вере, признать все папские привилегии и неразрывно с этим отменить и изменить древние римские обычаи»41.
Император Алексей ничего не предпринимал против латинян из-за своей «чрезмерной изнеженности». Те же, осознав, что на сухопутном направлении они не встретят сопротивления, двинулись к заливу, затем грузовые корабли вошли непосредственно в залив. Переправившись, неприятель напал на византийскую крепость.
17 июля латиняне пошли на общий приступ, и «страшная битва заревела вовсю». В стене был сделан тараном пролом, но пизанцы смогли отразить этот натиск. Осаждавшие с моря вынудили византийцев и подожгли прилегавшие городские постройки.
При вхождении в город крестоносцев городская чернь бросилась громить дома иноплеменников. Сарацины решили наказать город огнём.
«…Разлившись невообразимо и поедая все, пламя свирепствовало всю эту ночь, весь следующий день и весь заступивший его вечер. Зрелище было невиданное и превосходило всякое описание. Много бывало прежде пожаров в городе, невыразимо ужасных и огромных; но все они в сравнении с настоящим были небольшими вспышками. Часто разбрасываясь и раскидываясь в разные стороны, пламя опять соединялось вместе и представляло собою как бы одно нераздельное течение огненной реки. Портики падали, украшения площадей низвергались, величественные колонны исчезали, как будто что-нибудь удобосгораемое. Ничто не выдерживало силы жара…»42
Хониат описывает ужасающую картину грабежей царственного города.
Робер де Клари писал, что «и в 40 самых богатых городах мира едва ли нашлось бы столько добра, сколько было найдено в Константинополе» крестоносцами43.