«Земля и море колебались»

Екатерина знала одну «низкую истину»: мало одержать победу, нужно, чтобы о ней заговорили в европейских газетах и политических салонах. Тогда она станет фактом дипломатической игры. Поэтому в письмах Вольтеру наша героиня всегда подробно рассказывала о крупнейших сражениях. О Чесменской битве она писала: «Турки имели… против девяти больших кораблей шестнадцать линейных же кораблей; а в фрегатах и прочих судах неравенство было еще большее. Граф Орлов остался в кордебаталии. Адмирал Спиридов, имевший у себя на корабле Федора Орлова, предводительствовал авангардом, а контр-адмирал Элфинстон — ариергардом… Огонь производим был несколько часов с обеих сторон чрезмерный; корабли подошли друг к другу столь близко, что ружейные выстрелы помогали пушечным. Корабль адмирала Спиридова сцепился с капитан-пашинским, девяностопушечным, его зажег, но усилившийся от того огонь дошел до нашего [корабля], и оба поднялись на воздух… Сказывают, что земля и море колебались от поднявшихся на воздух великого числа кораблей неприятельских… Граф Орлов уведомляет, что на другой день после истребления турецкого флота вода Чесменской гавани… наполнилась кровию… Без малого сто кораблей всякого роду в пепел превращено». Турецкая эскадра состояла из 70 судов, в том числе 15 линейных, но для большего впечатления Екатерина преувеличила потери противника. «Всегда я была того мнения, что герои для великих происшествий родятся»⁹⁰⁵, — писала она об Алексее Орлове.

В таком же приподнятом тоне Екатерина сообщала Вольтеру о победах П. А. Румянцева при Ларге и Кагуле в 1770 году. 4 июля отряды турок были обнаружены между реками Ларга и Бибикул. В ночь с 7 на 8 июля русские войска сосредоточились на правом фланге неприятеля и на рассвете атаковали его. Турки оставили более тысячи убитых на поле боя и, бросив 33 пушки, бежали к реке Кагул, где находилась 150-тысячная армия великого визиря. Ночью 21 июля русские добровольцы проникли в турецкий лагерь, перерезали подпруги у лошадей и канаты шатров. А едва забрезжил рассвет, войска Румянцева, разделенные на несколько отрядов, подошли к позициям противника и ударили на них одновременно с фронта, флангов и тыла. Завязалось сражение. Охваченные паникой турки бросились к переправам через Дунай, где их ждала засада русских карабинеров. Потери неприятеля составили 20 тысяч убитыми. Русская сторона лишилась 988 человек.

У Екатерины был повод ликовать. «Правое наше крыло примыкалось к реке Пруту; турецкий лагерь защищен был четырьмя ретраншементами, кои взяты войсками моими приступом, с примкнутыми штыками, — писала она Вольтеру. — Кровопролитие продолжалось четыре часа… С нашей стороны урон весьма маловажен». 27 тысяч русских разбили 150-тысячную турецкую армию и 100-тысячную татарскую конницу, угрожавшую тылу. Перефразируя известное выражение Румянцева, императрица с гордостью писала: «Войска мои, равные древним римским, никогда не спрашивают, сколько неприятелей, но где они находятся»⁹⁰⁶.

По словам философа, он близко к сердцу принимал все события на русско-турецком театре военных действий и подзадоривал Екатерину к новым победам: «Мучусь я… от Браилова и Бендер бессоницею, ибо мне часто грезится, что я вижу гарнизоны их военнопленными»⁹⁰⁷. Однако свои дальнейшие планы Екатерина всегда обходила молчанием.

Даже в самых критических обстоятельствах она продолжала повторять, что ее дела идут «наилучшим образом». Тем более приподнятым настроение императрицы было в дни побед. 4 декабря 1770 года из Петербурга Екатерина писала о распространявшейся уже на юге чуме: «Не смешно ли Вам кажется, что в самое то время, когда моровая язва свирепствует в одном только Константинополе, в котором она и никогда не прекращалась, тогда целая Европа в странном заблуждении, что будто бы зараза повсюду уже распространилась? А по сему одному воображению принимают совсем ненужные предосторожности! Я и сама тому же примеру последую везде и всех окуривать столько, что даже опасно, чтоб не передушились, хотя и очень можно сомневаться, чтоб язва за Дунай перешла»⁹⁰⁸.

Однако через несколько месяцев начнется эпидемия чумы в Москве — зараза будет привезена в город с мотком шерсти, а за ней и страшный Чумной бунт 1771 года.

В ответ Вольтер извинился за то, что «вообразил, будто декабрьские дожди и опасность от морового поветрия и голоду могли остановить течение побед»⁹⁰⁹. В Русско-турецкой войне он видел способ ослабления международных позиций ненавистного ему французского абсолютизма и, кроме того, поход разума и просвещения против варварства и фанатизма. «Страстно желаю, чтобы она (Екатерина II. — О. Е.) восторжествовала над Кораном так же, как она сумела взять в свои руки власть над Евангелием, — писал он И. И. Шувалову. — Было бы чудесно, чтобы женщина низвергла варваров, которые заточают женщин, и чтобы покровительница наук наголову разбила врагов изящных искусств. Я бы очень хотел дожить до того дня, когда евнухи константинопольского сераля отправятся в Сибирь! Прекрасен будет тот миг, когда Греция увидит, как разбиваются ее цепи»⁹¹⁰.

Свобода Эллады всегда оставалась одной из любимых тем философа: «Позвольте мне, Ваше величество, потужить о бедных греках… Что станется с бедною моею Грециею? Неужели буду я столько несчастливым, что увижу детей любви достойного Алцибиада повинующимся иным, а не Екатерине Великой?»⁹¹¹ Однако императрица, готовая поддержать эллинскую тему в беседах об искусстве и политике, была разочарована «детьми Алцибиада» на ратном поле. «Греки и спартане совсем переродились, — писала она, — они больше стараются о грабежах, нежели о вольности»⁹¹².

Самой России, по общему мнению корреспондентов, война должна была принести пользу. «Ваше величество справедливо мыслите, — писал Вольтер 21 сентября 1770 года, — что война для такого государства полезна, которое производит оную с успехом на границах. Народ становится тогда трудолюбивее, деятельнее, а с сим вкупе и страшнее»⁹¹³. Однако именно затянувшиеся боевые действия, возросшие налоги и увеличившиеся рекрутские наборы дали толчок к Пугачевщине.