«Лучшие патриоты»

Дашкова так старательно расставляла акценты, так очевидно наводила читателя на мысль: она не встречалась и не могла встретиться с Мировичем — тут и флигель, и разные выходы, и ранние часы приема, — что сомнения возникают сами собой.

Письмо Орлова с известием о деле Мировича и с клеветой на Екатерину Романовну не сохранилось. Биографы Алексея Григорьевича сомневаются в его существовании⁷⁸⁰. Однако реверанс в сторону противной партии весьма удобен, чтобы показать, откуда императрица узнала о причастности княгини к делу. Между тем смутные слухи о поведении Дашковой в дни заговора пересказывались в среде европейских дипломатов. Бёкингхэмшир информировал свое правительство в июльских донесениях 1764 года: «Княгиню Дашкову видели в мужской одежде среди гвардейцев, но за ее шагами внимательно следят, и ей скоро придется отправиться в Москву. Разочарованное тщеславие и неугомонная амбиция этой молодой леди, кажется, каким-то образом повлияли на ее чувства»⁷⁸¹.

Но слухи и подозрения к делу не подошьешь. А идея пытать Мировича и дознаться правды, как видно, смущала Екатерину. Уже во время суда один из членов судебной коллегии барон Александр Иванович Черкасов обратился к товарищам с повторным предложением подвергнуть Мировича пытке, прежде чем написать окончательную «сентенцию». С досадой Черкасов заявил: «Нам необходимо нужно жестоким розыском… оправдать себя… а то опасаюсь, чтобы не имели причины почитать нас машинами, от постороннего вдохновения движущимися, или комедиантами»⁷⁸².

В сокрытии истины винили именно Екатерину. Дашкова весьма подробно пересказала, что именно говорили о государыне: «За границей же, искренно ли или притворно, приписывали всю эту историю ужасной интриге императрицы, которая будто бы обещаниями склонила Мировича на его поступок и затем предала его… Мне в Париже стоило большого труда оправдать императрицу в этом двойном преступлении… Странно именно французам, имевшим в числе своих министров кардинала Мазарини, приписывать государям и министрам столь сложные способы избавиться от подозрительных людей, когда они по опыту знают, что стакан какого-нибудь напитка приводит к той же цели гораздо скорей и секретнее»⁷⁸³. Мемуаристка упоминала, что в интриге винили именно императрицу, но фраза «государям и министрам» ее выдает. Вместе с Екатериной подозрение падало и на Панина.

Биографы Дашковой не допускают мысли о причастности княгини. Однако был эпизод, за который цепляется внимание исследователя. 26 июня 1764 года Петербург навсегда покинул Одар — прежде близкое доверенное лицо Панина и Дашковой. Перед отъездом он беседовал с Беранже, которому, в частности, сказал: «Императрица окружена предателями, поведение ее безрассудно, поездка, в которую она отправляется, — каприз, который может ей дорого обойтись». По свидетельству саксонского посланника графа И. Г. фон Сакена, Одар перед отъездом проклинал бывших покровителей — Никиту Ивановича и Екатерину Романовну⁷⁸⁴. Таким образом, в дипломатических кругах ожидали некоего взрыва во время путешествия государыни. Сама она — по природе человек не «капризный» и не «безрассудный» — о многом должна была догадываться. Вопрос о том, кто подтолкнул Мировича, оставляет широкое поле для толкований.

Задумаемся: чем могло грозить Екатерине недолгое путешествие, во время которого произошла попытка освободить еще одного претендента на престол? Сам по себе Иван Антонович был не опасен, но в руках честолюбцев превращался в мощное оружие. Потенциально царь-узник угрожал не одной императрице. Волнения гвардии после переворота и мелкие заговоры в Москве показали, что, пока он жив, никто всерьез не говорит о правах Павла. По этой причине сторонники великого князя также были заинтересованными лицами. «Стакан какого-нибудь напитка» решал дело тихо, но ничего принципиально не менял в расстановке сил. Зато похищение давало возможность построить интригу в несколько ходов.

Ивана увозят и представляют артиллерии. Мятеж локальный, легко устранимый, но при его подавлении все командиры получают приказы от Никиты Папина, как от первого лица, оставленного императрицей в городе. Со своей стороны Панин говорит от имени цесаревича — который суть законный государь. При расторопности воспитателя имелся шанс склонить на сторону наследника гвардейцев и высшее чиновничество. После победы над мятежниками сын мог встретить мать, вернувшуюся из Лифляндии, хозяином положения.

Это лишь реконструкция. Но поскольку именно так Никита Иванович будет действовать в 1774 году, во время Пугачевщины, то реконструкция, обладающая правом на существование. Екатерине было за что благодарить Бога, «безрассудный coup» сорвался в самом начале. Возможно, упрек, брошенный Дашковой относительно «шпионов Орловых», следивших за «лучшими патриотами», — не проявление нервной раздражительности княгини, а фиксация реальности.

Как бы там ни было, но после гибели Ивана Антоновича наша героиня попала в щекотливую ситуацию. Во время суда над Мировичем она принуждена была сдерживать рвение дознавателей, отодвигая в тень людей, которые подкапывались под ее же власть. Дошло до того, что сам Панин высказался за применение к Мировичу пытки, демонстрируя свою непричастность. Он ничем не рисковал. Екатерина ни за что не позволила бы следствию дойти «до фундамента» и тем самым обнаружить перед подданными глубину раскола в правительстве.

Большинство судей возмутились предложением Черкасова и отвергли его как оскорбительное. Дело действительно получилось «публичным», как хотела Екатерина. Верховный суд, состоявший из сенаторов, президентов и вице-президентов коллегий, генералов петербургской дивизии, приговорил Мировича к отсечению головы. При этом во время разбирательства была обойдена молчанием инструкция Панина, предписывавшая в случае опасности убить узника. Речь шла только о старых приказах Елизаветы Петровны и Петра III А. И. Шувалову. Трех унтер-офицеров и трех солдат, поддержавших Мировича, решено было прогнать сквозь строй 12 раз, а затем сослать на каторжные работы. Остальных участников мятежа помиловали⁷⁸⁵.

15 сентября 1764 года приговор над Мировичем был приведен в исполнение. Толпа до последней минуты ждала помилования, не веря, что после двадцати двух лет милосердия смертная казнь будет возобновлена. Г. Р. Державин вспоминал: «Народ, стоявший на высотах домов и на мосту, не обыкший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия Государыни, когда увидел голову в руках палача, единодушно ахнул и так содрогся, что от сильного движения мост поколебался и перила отвалились»⁷⁸⁶.

Императрица явно вознамерилась дать урок. И не только мелким военным заговорщикам, среди которых высокие персоны искали легковерных исполнителей. Дашкова вспоминала, какое тягостное впечатление произвела на нее казнь: «Когда Мировича казнили, я радовалась тому, что никогда не видела его, так как это был первый человек, казненный смертью со дня моего рождения, и если бы я знала его лицо, может быть, оно преследовало бы меня во сне под свежим впечатлением казни»⁷⁸⁷.

За границей, особенно во Франции, возникли слухи, о которых упоминает княгиня: «Все иностранные кабинеты, особенно в Париже, завидуя возвышению России при просвещенной и деятельной государыне, выискивали любой повод, который дал бы им возможность ее оклеветать»⁷⁸⁸. Интересы России и Франции в тот момент скрестились в Польше, и Екатерина выиграла, продвинув на трон своего кандидата Станислава Понятовского в ущерб «саксонским принцам», детям покойного короля Августа III, за которых выступал Париж. Нет ничего удивительного, что оскорбленные противники дали императрице бой на газетных страницах. Они вовсе не махали кулаками после драки, ибо драка только начиналась. На протяжении двух десятков лет Франция будет противостоять всем «видам» России. А показать своего врага злодеем — значит заручиться поддержкой общественного мнения. Екатерина отыгрывала брошенные шары, склоняя на свою сторону «республику философов», которым на родине не оказалось места. Они вербовали императрице друзей среди читающей публики, и с их помощью наша героиня воевала с Людовиком XV, отказывавшим ей даже в признании императорского титула…

Вольтер всецело стоял на стороне Екатерины. Еще в конце сентября 1762 года он писал: «Я крепко боюсь, чтобы Иоанн не сверг с престола нашей благодетельницы, а ведь этот молодой человек, воспитанный в России монахами, далеко, вероятно, не будет философом»⁷⁸⁹.

Однако в 1764 году, после смерти Ивана Антоновича, нашей героине пришлось несладко. На нее вылился ушат грязи в европейской прессе. Если два года назад, когда погиб Петр III, императрицу понуждали к уходу под давлением русского «общественного мнения», то теперь организовалось международное. Остается удивляться той нарочитой глухоте, с которой чуткая Екатерина игнорировала подобные сигналы. Появился памфлет «Заметки немецкого путешественника о манифесте 17 августа 1764 г.», где объявлялось, что убийство узника — низкое преступление, а официальные сентенции по делу Мировича — ложь. Стражники должны были «до последней капли крови» защищать несчастного, но умертвили «спящего принца Иоанна, что казалось им, конечно, более выгодным для их карьеры». Подобное может быть «оправдываемо только в России»⁷⁹⁰. В Лондоне анонимный автор издал брошюру «Заметки свободного Англичанина на манифест Российской императрицы от 17 августа 1764». Впрочем, не следует полагать, что писал именно британец: в свободной стране легко было напечатать присланное из-за пролива и создать, таким образом, впечатление «общего фронта». Встречный шаг Екатерины показал, что она прекрасно поняла, откуда дует ветер. В Лондоне же, но по-французски, опубликовали «Ответ несвободной русской слишком свободному англичанину», где на десяти страницах излагались события смерти Ивана Антоновича. Выбор международного языка позволял этой книжице быть прочтенной и в Париже, и в Берлине, и в Вене, и в Варшаве — везде, где следили за развитием событий.

В России же особенно резко отзывались о случившемся французские и саксонские дипломаты, утверждая, что дело Мировича «не более как комедия, разыгранная с ведома Екатерины единственно для эпилога — умерщвления ненавистного ей Ивана». Саксонская династия так никогда и не простила императрице потери Польши. Много лет спустя именно саксонский резидент Г. Гельбиг, высланный из Петербурга за сбор сведений, станет одним из наиболее плодовитых политических памфлетистов. Однако и среди европейцев не наблюдалось единства. «Все разговоры, что она была заодно с убийцами, — чистая клевета, — возмущался очарованный Екатериной Казанова. — Душа у нее была властная, но не черная»⁷⁹¹.

Напрасно в 1764 году поверенный в делах при русском дворе Беранже писал в Париж, что заговор Мировича встречен русскими равнодушно и «в Петербурге царит полнейшее спокойствие»⁷⁹². В Версале хотели верить, что волнения не за горами. Подыгрывая настроениям начальства, Беранже добавлял: «Русская государыня сделала бы лучше, если бы это событие (смерть Ивана Антоновича. — О. Е.) было пройдено молчанием».

Но, как мы видели, Екатерина хотела как раз обратного. Более того, ее начинали раздражать чересчур навязчивые советы. Мадам М. Т. Жоффрен, которая взялась высказать недовольство самой императрице, находя манифест о гибели принца Ивана «смешным», наша героиня ответила так, точно ударила по пальцам линейкой: «Вы рассуждаете о манифесте, как слепой о цветах. Он был сочинен вовсе не для иностранных держав, а для того, чтобы уведомить российскую публику о смерти Иоанна… я думала, что всего лучше сказать правду… Верно то, что здесь этот манифест и голова преступника прекратили всякую болтовню… ergo он был хорош»⁷⁹³.