«Тысяча предосторожностей»

В таких условиях версальскому и венскому дворам следовало искать иной подход к императрице. И она сама подбросила им вариант, на время пустив по ложному следу. Обе стороны начали усиленно обхаживать Понятовского, полагая, что он должен вот-вот вернуться в Петербург в качестве фаворита молодой государыни.

Все это время Станислав жил то в Варшаве, то в имениях отца или дяди. Его переписка с возлюбленной в царствование Петра III несказанно затруднилась. После переворота он долго не получал вестей и пенял Екатерине, что узнал о случившемся «лишь одновременно со всеми». Между тем у нашей героини не было реальной возможности писать. Ее корреспонденция представляла слишком большой интерес и для врагов, и для друзей. Если первые не преминули бы раздуть из возможного приезда фаворита-иностранца скандал, то вторые почли бы поступок Екатерины изменой.

В послании 9 августа государыня поясняла свою позицию: «Не могу скрывать от вас истины: я тысячу раз рискую, поддерживая эту переписку. Ваше последнее письмо, на которое я отвечаю, было, похоже, вскрыто. С меня не спускают глаз, и я не могу давать повода для подозрений — следует соответствовать… Будьте выдержаннее. Рассказывать о всех здешних секретах было бы нескромностью — словом, я решительно не могу. …Меня все еще вынуждают делать тысячи странностей… Пока я повинуюсь, меня будут обожать; перестану повиноваться — как знать, что может произойти. …Кругом друзья; у вас их мало — у меня слишком много. …Пишите мне как можно реже, а то и совсем не пишите без крайней необходимости. Тем более не пишите без шифра»⁵⁹³.

Даже если Екатерина и сгущала краски, чтобы остеречь бывшего любовника, то не слишком сильно. Это письмо показывает, в какую зависимость от поддержавших ее людей она попала. Фраза: «Кругом друзья» — звучит как насмешка. Именно «друзья» заставляли Екатерину «соответствовать» их представлениям о ней, «делать множество странностей», обожали, пока она повиновалась…

Поэтому на первых порах нашей героине следовало воздержаться от корреспонденции с Понятовским. Но вот беда — реальной была угроза его приезда в Петербург. Это заставило Екатерину взяться за перо. Однако императрица не сразу нашла канал передачи писем. В качестве посредника был избран граф Мерси д’Аржанто, который ухватился за контакт с возможным фаворитом. «Я в восторге, сударь, от представившейся мне возможности завязать… знакомство с Вами и заверить Вас в особенном уважении, — сообщал австрийский посол. — …Никто на свете не знает о том, что я посылаю нарочного».

Выбор пал на графа Мерси неслучайно. Мы видели, что его отношения с императрицей складывались не гладко. В донесениях посол жаловался на «высокомерие» Екатерины и ее стремление в делах «принимать на себя диктаторский тон». Поначалу он даже отказывался целовать руку государыне на церемонии официального представления дипломатов, мотивируя это тем, что русский посол в Вене не целует руку Марии Терезии⁵⁹⁴. Словом, Мерси д’Аржанто следовало приручить, и наша героиня нашла прекрасный способ: предложила ему, преимущественно перед другими дипломатами и тайно от русских царедворцев, играть роль ее доверенного лица в переписке с «будущим» фаворитом. Такое положение ставило графа Мерси очень близко к государыне и вырывало из круга недовольных, поскольку он получал надежду в дальнейшем влиять на дела. Его интересы отсекались от интересов сторонников царевича Павла и увязывались с интересами Екатерины.

Позднее к передаче писем подключился Бретейль, лично знакомый с Понятовским. Он тоже осыпал потенциального фаворита любезностями: «Ах, почему здесь нет Вас!»; «Никто не любит Вас более, чем я».

Первое письмо графа Мерси помечено 13 июля, а послание Екатерины 2 июля. Следовательно императрица написала Понятовскому почти сразу после переворота, а потом 11 дней искала, как переправить весточку в Польшу незаметно от «друзей». Это письмо производит впечатление торопливого и нацарапанного украдкой. Точно корреспондентка боялась, как бы ее не застигли на месте преступления: «Прошу Вас не спешить с приездом сюда, ибо Ваше пребывание здесь в нынешних обстоятельствах было бы опасным для Вас и весьма вредным для меня… Я завалена делами и не в силах дать Вам полный отчет… Все здесь сейчас находится в состоянии критическом происходят вещи, важные необычайно; я не спала три ночи и за четыре дня ела два раза».

Далекая возлюбленная заверила варшавского рыцаря в дружбе к его «высокочтимой семье», которой она постарается быть полезной. Совсем не то, на что надеялся Станислав. «Я тщетно пытался убедить себя в том, что меня скоро призовут», — писал он. Молодому человеку трудно было сохранять внешнее спокойствие под «пронзительными взглядами» придворного общества, и он предпочел уехать к дяде в Пулавы. «Там я заболел от печали и тревоги». Однажды, мучаясь бессонницей, «я обдумывал всевозможные причины, препятствовавшие исполнению моих надежд. И вот, когда я размышлял о сближении короля Пруссии и Екатерины II… мне вдруг пришло в голову: все дело в том, что теперешний посол Пруссии в Петербурге вытеснил меня… и в ту же секунду меня словно острым шилом кольнуло в живот — то возвратилась болезнь… Я имел полную возможность проверить, как могут влиять на тело терзания души; геморроидальные колики, от которых, согласно сообщениям, умер Петр III, не казались мне причиной невероятной после того, как я сам ощутил, до какой степени печаль может стать источником этой болезни»⁵⁹⁵.

Если бы влюбленный страдалец знал, что, со своей стороны, Гольц мучится от мысли, будто императрица ненавидит его, ревность к пруссаку показалась бы смешной.

Следующее письмо Екатерина отправила Понятовскому ровно через месяц — 2 августа. Оно снова было вложено в послание графа Мерси. «Удовольствие установить связь с Вами, — писал посол, — и мотивы, побудившие меня к этому, весьма для меня лестны. Мне остается только мечтать о том, чтобы лично изложить Вам мои чувства».

Однако придворные любезности трогали Станислава очень мало. Человек образованный и тонкий, он понимал, что расшаркивания дипломатов связаны с его потенциальным положением. А этого положения ему никак не удавалось достичь. Он задавался вопросом, почему возлюбленная молчала целый месяц, а теперь обрушила на него очень длинный рассказ о событиях переворота и кончине Петра III.

За прошедшее после переворота время за границей распространилось множество слухов о петербургской «революции». Особенно о смерти свергнутого императора. Екатерина хотела, чтобы корреспондент, которого вся Европа считала ее избранником, озвучил присланную версию. Такая возможность у Понятовского была: он переписывался и с Вольтером, и с мадам Жоффрен. Императрица прямо просила разуверить фернейского мудреца относительно роли Дашковой.

Из политического салона Жоффрен, которую Станислав почтительно именовал «матушкой», сведения разошлись бы очень широко. Приватность переписки Понятовского с императрицей как будто обеспечивала достоверность информации — из первых рук и по секрету. Позднее именно в этом салоне Рюльер будет читать главы своей истории и возразит Дидро, укорявшему его за нескромность: «Д’Аламбер и Жоффрен предпочитали мой рассказ всем апологиям, какие только были распространены в пользу императрицы»⁵⁹⁶. Одной из таких «апологий» и стал пересказ письма 2 августа, полученный от Понятовского.

На первых порах, пока вокруг переворота не заскрипели перьями десятки Рюльеров, подобная весточка из России дорогого стоила. Именно в письме 2 августа Екатерина впервые упомянула об Орлове и дала самую лестную характеристику его братьям. Таков был метод государыни — знакомить европейское общество с новым фаворитом как бы ненароком, в письме другу. Тот факт, что сам друг метил в «случайные» вельможи, — курьез ситуации, не более. Сейчас ей важно было внушить публике, кто истинные творцы «революции».

«Все тайные нити были в руках братьев Орловых… Орловы — люди исключительно решительные… Я в большом долгу перед ними — весь Петербург тому свидетель». Чуть ниже: «Орловы блистали искусством возбуждать умы, разумной твердостью… присутствием духа — и авторитетом, благодаря всему этому завоеванным. У них много здравого смысла, щедрой отваги, их патриотизм доходит до энтузиазма, они вполне порядочные люди, страстно мне преданные». И последний аккорд: «Все произошло, уверяю Вас, под моим особенным руководством»⁵⁹⁷.

Имена братьев мелькали на каждой странице, в то время как Панин был упомянут вскользь один раз, когда дело коснулось прав Павла. Гетман Разумовский не назван вовсе, даже при описании присяги Измайловского полка. Из всей вельможной группировки рассказа удостоилась только Дашкова, поданная как честолюбивая интриганка, приписывающая себе славу переворота. Зато перечислены гвардейские «вожаки» — Пассек, Барятинский, Хитрово, Потемкин. Императрица точно хотела сказать: вот люди, которые действительно потрудились. Необходимость в подобных словах была. Рюльер отметил, что в первые дни после переворота «придворные старались уже по своей хитрости взять преимущество над ревностными заговорщиками… Всякий хотел показаться тем, чем непременно хотелось сделаться»⁵⁹⁸.

Несмотря на видимую неправильность последнего оборота, он очень точен. Панин рассчитывал стать первым министром в новом кабинете и теперь старался казаться таковым. Дашкова была уверена, что она — глава заговора и будет ближайшим доверенным лицом государыни. Еще в Петергофе и после возвращения войск в Петербург княгиня приложила усилия к тому, чтобы ее именно так и воспринимали. Но письмо Понятовскому 2 августа с безжалостностью показывает, кем Екатерина на самом деле считала подругу. Несмотря на амбиции, та не могла повредить государыне больше, чем уже повредила, «приписывая в чужих краях честь заговора». Куда сложнее было отношение императрицы к другим вельможным сторонникам. Она избегала задевать этих людей, но чувства ее выразились как раз в молчании.

«Регулярная переписка встречает тысячи препятствий, — повторяла Екатерина Понятовскому. — Мне приходится соблюдать двадцать тысяч предосторожностей, и у меня нет времени на любовные записки. Я крайне стеснена во всем… это дает мне ощутить всю тяжесть правления».

Екатерина действительно находилась в крайне неудобной ситуации. Только что она нашла средство удалить от двора вызванного еще Петром III Сергея Салтыкова. Он был назначен послом во Францию. «Назначение Салтыкова во Францию ни в коем случае не понравится версальскому двору, — сообщал Гольц 3 августа. — Еще недавно он был заключен в крепости, как за долги, так и за различные дурные проделки. Покидая тюрьму, чтобы вернуться сюда, он принужден был как поруку… оставить во Франции свою жену… Однако его назначение не удивляет здешних придворных. Говорят, что несколько лет тому назад императрица относилась к нему, как к божеству»⁵⁹⁹.

В другом донесении оттого же числа Гольц переходил к слухам о польском романе Екатерины: «До сих пор нет никаких причин предполагать восстановление Понятовского… Императрица, даже если бы очень желала добиться этого, все же принуждена будет скрепя сердце отказаться, так как оно, наверно, не понравится ни народу, ни двору»⁶⁰⁰.

Единственным, кто не желал понять ситуации, оставался сам Понятовский. Его упреки в адрес бывшей возлюбленной продолжались до начала января 1763 года. А ее решение сделать бывшего возлюбленного польским королем после смерти Августа III и тем закрепить русское влияние в Варшаве причинило молодому человеку настоящую боль. «Я дважды написал императрице: не делайте меня королем, призовите меня к себе».

«Очень легко осыпать упреками людей, — с досадой отвечала наша героиня, — но если эти люди станут руководствоваться желаниями всех иностранцев, которыми Вам хотелось бы их окружить, им долго не продержаться»; «Раз уж надо говорить все до конца… скажу прямо: появившись здесь, Вы очень рискуете тем, что нас обоих убьют»⁶⁰¹.

Риск был. И первым его продемонстрировал государыне «страстно преданный» Орлов. На одном из придворных обедов, когда речь зашла о гвардии, Григорий вдруг заявил, что с той же легкостью, с которой посадил Екатерину на престол, мог бы при помощи полков свергнуть ее. Хватил ли он лишку, или у него были другие причины так сказать, но присутствовавшие вельможи онемели от подобной наглости. Только гетман Кирилл Разумовский нашелся, бросив: «Да, но через неделю мы бы тебя вздернули»⁶⁰². Это была их первая открытая стычка. О ней сообщил в Париж вернувшийся Бретейль, о ней же упомянул и Рюльер.

Без сомнения, Екатерине было крайне неприятно глотать подобные оскорбления от «друзей». Именно об этом она писала Понятовскому: «Мое положение устойчиво до тех пор, пока я соблюдаю осторожность… последний солдат на часах, увидев меня, говорит себе: „вот дело рук моих“»; «Единственное, что способно надежно поддержать меня, это мое поведение. Оно должно и далее оставаться таким же безукоризненным. Случиться ведь может всякое, и Ваше имя, и Ваш приезд сюда могут привести к самым печальным последствиям… Я не хочу, чтобы мы погибли… Не советую Вам также предпринимать тайной поездки, ибо мои поступки тайными быть не могут»⁶⁰³.

Разговоры о возможном возвращении Понятовского нервировали Орлова, ему и так приходилось непросто на придворном паркете. Приведенный диалог с Разумовским произошел, вероятно, в первые дни после переворота, когда гвардия действительно носила отважных братьев на руках. После гибели Петра III отношение к ним резко изменилось, и у Григория язык бы не повернулся похвастаться любовью служивых.

Интересно поведение гетмана. Он окоротил зарвавшегося фаворита. Но неприязненное чувство у него вызывал не только Орлов. В сентябре к передаче писем Понятовского подключился вернувшийся Бретейль. И тут выяснилось, что Кирилл Григорьевич утаил одно из посланий Понятовского Екатерине. «Я спросил у господина Беранже, — писал посланник, — передано ли гетману письмо, которое Вы доверили мне во время моего первого проезда через Варшаву… Он лично вручил письмо гетману; таким образом, если это послание не достигло цели — это не наша вина».

С письмами, шедшими по каналам Бретейля, вообще происходили неприятности. В ноябре курьер, везший корреспонденцию, «был ограблен и едва не убит» на дороге между Петербургом и Москвой. «Письма были распечатаны грабителями и разбросаны затем по снегу в лесу». Тогда же Мерси поставил Понятовского в известность, что «некоторые особы, чьи имена Вы легко угадаете, были предупреждены о поездке» его посыльного. «Мне стоило немалого труда сбить с пути все разыскания»⁶⁰⁴, — заключал дипломат.

Таким образом, Екатерина не лукавила, говоря об опасности. Представители обеих партий проявляли повышенный интерес к переписке и не стеснялись в выборе средств воздействия на императрицу.