Глава шестнадцатая невольный каменщик

Последние годы жизни не принесли Екатерине ни политического, ни семейного покоя. В 1789 году началась революция во Франции, за развитием которой императрица наблюдала с напряженным вниманием и тревогой. В сердце Европы разверзалась колоссальная дыра, поглощавшая одну из могущественнейших и старейших монархий. Международная обстановка стремительно менялась.

Революционный взрыв вызвал в соседних странах волну реакции: закрывались либеральные издания, преследовались якобински настроенные авторы, пресекался поток ввозимой через границу литературы. Были разогнаны масонские ложи революционного направления вроде иллюминатов, торжествовал мрачный мистицизм розенкрейцеров. Особенно это характерно для Пруссии. Однако стеснительные меры пережили Священная Римская империя, Англия, Дания, Швеция. Не осталась в стороне от общего «похолодания» и Россия.

На конец екатерининского царствования приходятся два знаковых события, как бы возвестившие о начале новой, более мрачной эпохи, — во-первых, арест А. Н. Радищева и, во-вторых, суд над Н. И. Новиковым, а также связанные с этим гонения на масонов.

«К чему потребен я?»

След, оставленный Николаем Ивановичем Новиковым в отечественной культуре, столь глубок, что целое десятилетие русского Просвещения называют «новиковским». Это было время полного напряжения творческих сил издателя: сотни наименований книг по истории, географии, естественным наукам, брошюр духовного содержания расходились из Москвы в Петербург, Нижний Новгород, Тверь, Архангельск, Тамбов, Иркутск и другие города¹⁵⁴⁰. Такого размаха публикаторской и переводческой работы Россия до этого не знала.

Лучшие годы жизни издателя были связаны с московским масонским братством. Здесь он нашел для себя сотрудников и единомышленников, почерпнул основные нравственно-философские идеи. Масонство пришло в Россию с Запада при Петре I и распространилось среди находившихся на русской службе иностранцев. С царствования Анны Иоанновны и особенно при Елизавете Петровне оно начало затрагивать и русскую знать. Ко времени вступления Новикова в общество в Петербурге действовали ложи английской системы под руководством статс-секретаря императрицы И. П. Елагина. Масонство этого периода было вполне легальным, и вся загадочность, которой окружали себя «братья», проистекала скорее от их тяги творить под покровом тайны, чем от реальной угрозы со стороны правительства.

Новое течение вобрало в себя почти всю образованную часть общества. Именно под воздействием масонства, как бы в его лоне, зародилась будущая отечественная интеллигенция¹⁵⁴¹. Одним из таких рекрутов просвещения был Новиков.

Выходец из старинной, состоятельной помещичьей семьи, известной с XVI века, Николай появился на свет в родовом поместье Авдотьино под Москвой 27 апреля 1744 года. Отец и мать — люди весьма религиозные — воспитывали детей в нравственных традициях православия. Впоследствии Новиков говорил, что «первым его учителем был Бог», а «верность и любовь к престолу были внушены ему покойным родителем», статским советником Иваном Васильевичем Новиковым¹⁵⁴². Грамоте мальчик учился у деревенского дьячка, а дальнейшее образование продолжил во французском классе гимназии при Московском университете. В 1760 году Новикова исключили оттуда «за леность и нехожение в классы»¹⁵⁴³. Иностранных языков он не знал, так как, по его собственным словам, «таковым его не обучали»¹⁵⁴⁴. Новикову оставался один путь — военная служба. В 1762 году он поступил в лейб-гвардии Измайловский полк и в числе других гвардейцев принял участие в перевороте, получив чин унтер-офицера¹⁵⁴⁵. В 1767 году Новикову представилась возможность трудиться в Уложенной комиссии. Он был послан в Москву служить «по письменной части». Помимо ведения протоколов, Николай Иванович составлял журналы общих собраний депутатов и читал их во время докладов императрице. Однако эта деятельность, мелочная и кропотливая, не вызвала у будущего издателя интереса: ведь он фиксировал чужие мнения, не имея возможности высказать своего. Через год Новикова произвели в прапорщики, но к этому времени молодой человек уже утвердился в желании оставить службу.

В предисловии к журналу «Трутень» он писал о себе: «Всякая служба не сходна с моею склонностью. Военная — кажется угнетающею человечество… приказная — надлежит знать все пронырства… придворная — надлежит знать притворства»¹⁵⁴⁶. Вставал вопрос: что делать дальше? «К чему ж потребен я в обществе? — спрашивал издатель. — Без пользы в свете жить, тягчить лишь только землю»¹⁵⁴⁷. Позднее Новиков говорил, что именно в это время начал искать «иные пути быть полезным отечеству». Результатом долгих размышлений стала мысль, знаменательная для нарождавшейся интеллигенции. Новиков пришел к выводу, что служить отечеству можно, не служа государству, что общество и государство — суть разные вещи, их интересы иногда не совпадают¹⁵⁴⁸.

После отставки Новиков поселился в Петербурге, где завязал тесные контакты с типографией Академии наук¹⁵⁴⁹, и с 1769 года принялся за издание сатирических журналов «Трутень», «Пустомеля», «Живописец», «Кошелек» и др. С помощью печатного слова он пытался «послужить к исправлению нравов» общества. Объектами его критики стали невежество, галломания, казнокрадство и вольтерьянство, понимаемое издателем как «безбожие и потакание телесным порокам». По вопросу о пороках Новиков вступил в полемику с журналом «Всякая всячина», назвав безобидное подтрунивание императрицы над человеческими слабостями «пороколюбием»¹⁵⁵⁰.

Разочаровавшись в «исправительных» возможностях сатиры, Николай Иванович некоторое время надеялся «пронять» общество живым изображением добродетелей предков. То презрение к родной стране, которое возникало у многих полуобразованных дворян, подверглось беспощадному бичеванию с его стороны. В «Трутне» Новиков изобразил молодого щеголя и галломана, который говорил: «Я не знаю русского языка. Покойный батюшка его терпеть не мог; да и всю Россию ненавидел; и сожалел, что он в ней родился; полно, этому дивиться нечему; она и подлинно этого заслуживает». Таких помещиков издатель называл «скотоподобными завоевателями», «извергами без роду и племени», терзающими Россию как «неприятельскую землю», только для того, «чтобы жрать, спать и развратничать». Рассуждать так значило, по Новикову, «утратить достоинство, честь и совесть»¹⁵⁵¹.

Однако у всякого течения мысли есть свои корни. И презрение к России для дворянства XVIII века зиждилось на том резком разрыве с прошлым, который произошел при Петре Великом. Его реформы означали отказ не только от прежнего уклада жизни, но и от старой системы ценностей. Выросло несколько поколений, перенимавших европейские манеры, образ мыслей, круг чтения. Они привыкли сознавать свою принадлежность более зрелой культуре и, оглядываясь на окружавшую русскую реальность, испытывали досаду от ее несоответствия европейским образцам. Кто-то становился нечувствителен к бедам отечества, а кто-то, начитавшись Вольтера и обозрев курятник в собственном имении, пускал себе пулю в лоб. Именно так в 1793 году поступил ярославский помещик И. М. Опочинин, написавший перед смертью: «Отвращение к нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее меня решить самовольно мою судьбу»¹⁵⁵². Для подобного поступка нужно было не только впасть в «жестокую тоску», но и порвать с христианской традицией, запрещавшей самоубийство.

В идеале предполагалось, что европеизированное дворянство понесет просвещение дальше — другим слоям населения, преобразуя жизнь страны по западным образцам. Не без серьезных издержек, но именно таки происходило. Однако побочным результатом петровской модернизации стали «отвращение к нашей русской жизни», уныние и опущенные руки при виде непочатого края дел.

В то же время Россия достигла политического могущества, претендовала на роль великой державы, и ее ученическое положение по отношению к Западу оскорбляло современников. Для человека екатерининской эпохи собственно история начиналась с Петра I. Все, что было до него, — лишь вступление, пролог¹⁵⁵³. Отсюда и ощущение молодости, силы, способности преодолеть любые преграды, так ярко переданное Г. Р. Державиным: «Доступим мира мы средины», — ставшее аксиомой империи¹⁵⁵⁴. Но отсюда же брало начало и наивное упование просвещенных патриотов-стародумов, вроде князя М. М. Щербатова, будто в допетровском прошлом сосредоточивались невиданные духовные сокровища, которые были утрачены по мере европеизации и просвещения на западный лад. Им московская старина представлялась золотым веком, откуда русский человек, как изгнанный из рая Адам, вышел в мир тягот, забот и разврата. То есть и в случае любви к прошлому, и в случае ненависти к нему оно тем не менее не воспринималось образованными русскими XVIII столетия как исторический процесс. Открывая в нем кровь, несправедливость, социальные коллизии, они впадали в нравоучительное негодование и готовы были отказаться от такой первоосновы национального бытия.

Именно на эту развилку и попал Новиков. Начиная в 1773 году публиковать «Древнюю Российскую Вивлиофику» — сборник произведений древнерусской литературы, он писал: «Не все у нас еще, слава Богу! заражены Франциею; но есть много и таких, которые с великим любопытством читать будут описание некоторых обрядов, в сожитии предков наших употреблявшихся; с неменьшим удовольствием увидят некое начертание нравов их и обычаев и с восхищением познают великость духа их, украшенного простотою»¹⁵⁵⁵. Однако знакомство с документами прошлого открывало не одну только «великость духа». В допетровской Руси издатель увидел суеверия, дикость нравов, невежество, обрядоверие, нетерпимость ко всему иноземному и к инакомыслящему. Предстояло или закрыть на это глаза, или отнестись с беспристрастием ученого, или, наконец, с негодованием отринуть. Новиков выбрал последний путь. Критические замечания о старой России он вложил в уста гувернера-француза, который призывал ученика строить свое мнение о «древних русских добродетелях» не на словах «старожилов», а на «известиях в иностранных о России писателях»¹⁵⁵⁶. В качестве защитника национальных традиций тоже выступил не русский, а «добродетельный немец». Этим приемом издатель пытался добиться внешней беспристрастности, ему казалось неудобным заставить соотечественника открыто произносить похвальные слова о России.

Изменение взглядов издателя не могло не повлиять на «Вивлиофику». Но последняя не была одним только личным начинанием Новикова. Деньги на нее он получил от императрицы, которая сама живо интересовалась отечественной историей, писала заметки и пьесы исторического содержания и остро чувствовала необходимость восстановления преемственности с прошлым.

Екатерина управляла необычным обществом, в котором, с одной стороны, расцветало представление о величии империи, основанное на громких внешнеполитических победах и быстрых успехах просвещения, а с другой — копилось раздражение и недовольство: почему Россия все еще не Европа? Патриотизм и национальный нигилизм только на страницах периодических изданий выглядели двумя противоположными полюсами. В повседневной жизни они соединялись в сознании одного и того же человека, будь то Новиков или Щербатов. Язвили души, делали несчастными. Это трагическое раздвоение можно было преодолеть двояким же путем. Одной рукой сокращая цивилизационный разрыве Европой, а другой — сшивая края раны, нанесенной русской культуре Петром I.

Сознавая опасность потери «франкофонным» русским дворянством национальной языковой идентичности, Екатерина создала Академию русского языка во главе с E. Р. Дашковой для работы над «Словарем». Ту же цель — восстановить связь времен — преследовали и ее исторические занятия. Она предоставила Новикову возможность пользоваться собственным собранием рукописей, обеспечила доступ в государственные архивы¹⁵⁵⁷. В результате свет увидели десять томов «Вивлиофики», позднее дополненных вторым изданием из двадцати томов. Поскольку сумму на публикацию выделил кабинет, сборник являлся, по сути, правительственным заказом. Заметим, что государыня помогала издателю уже после их хлесткой журнальной полемики, на которую имела все основания обижаться. Однако соображения дела и пользы всегда брали в нашей героине верх над личными амбициями. Когда надо, она становилась «кроткой, как овечка».