«Смиренный человек»

Письмо императрицы 21 июня с рассказом о переменах при дворе повез на юг Николай Иванович Салтыков. Посредник между корреспондентами был избран не случайно, именно его протеже, молодой конногвардейский офицер Платон Александрович Зубов, занял место Мамонова.

Н. И. Салтыков, ставший в отсутствие Потемкина вице-президентом Военной коллегии и сохранивший за собой должность воспитателя великих князей Александра и Константина, вел при дворе сложную игру. Он умело лавировал между Петербургом и Гатчиной, внешне согласовывая интересы императрицы и наследника. Его взгляды на внутреннюю политику отличались крайней реакционностью: преследование подозрительных личностей и организаций, перлюстрация частной переписки, поощрение доносительства — вот меры, которые Салтыков предлагал противопоставить распространявшейся по Европе «французской заразе»¹³³³. Как человек он тоже не отличался душевной привлекательностью. Этот сухонький набожный старичок с вкрадчивыми манерами «почитался… умным и проницательным, то есть весьма твердо знал придворную науку», но «о делах государственных» ни разу не подал императрице «мнения противного». «Свойства был нетвердого и ненадежного: случайным раболепствовал, а упавших чуждался»¹³³⁴. Так характеризует Салтыкова молодой статс-секретарь Екатерины Адриан Грибовский, близко работавший с Зубовым в годы фавора последнего.

Приезд Салтыкова с письмом Екатерины и просьба передать через него ответ сразу показали Потемкину, как близко к императрице встал покровитель нового «случайного». Сама же государыня, желая лучше познакомить Григория Александровича с новым любимцем, запечатывала свои послания к князю в письма Зубова, как когда-то заключала их в импровизированные конверты из писем Мамонова. Послания императрицы к светлейшему князю Гарновский стал получать из рук нового фаворита. При первом же знакомстве с Платоном Александровичем управляющий почувствовал, что Зубов, несмотря на отменную почтительность, очень неоткровенен¹³³⁵.

Заверения Салтыкова в личной преданности не произвели на Потемкина должного впечатления, он с настороженностью отнесся к главе возвышающейся группировки. В то же время Григорий Александрович жалел императрицу и досадовал на нее за неуместную скорость в замене фаворита. Ему не хотелось отвлекаться от военных дел на придворные интриги. «Матушка, всемилостивейшая государыня, — писал он 5 июля, — всего нужнее Ваш покой, а как он мне всего дороже, то я Вам всегда говорил не гоняться… Я у Вас в милости, так что ни по каким обстоятельствам вреда себе не ожидаю, но пакостники мои неусыпны в злодействах, будут покушаться. Матушка родная, избавьте меня от досад. Опричь спокойствия, нужно мне иметь свободную голову»¹³³⁶.

Это письмо показывает, что с самого начала нового фавора Потемкин не испытывал иллюзий относительно Салтыкова и его сторонников. «Злодеи твои, конечно, у меня успеха иметь не могут, но, друг мой, не будь без причины столь подозрителен и стань выше мелочных подозрений»¹³³⁷, — отвечала императрица 14 июля. О настроении государыни и ее окружения в эти дни Гарновский свидетельствовал: «Все до сих пор при воспоминании имени его светлости неведомо чего трусят и беспрестанно внушают Зубову иметь к его светлости достодолжное почтение»¹³³⁸.

Екатерина боялась, что Потемкин резко воспротивится ее выбору, а потому написала ему о своей благодарности Зубову, оказавшемуся рядом в трудный момент. «При сем прилагаю к тебе письмо рекомендательное самой невинной души… Я знаю, что ты меня любишь и ничем меня не оскорбишь… Приласкай нас, чтобы мы совершенно были веселы»¹³³⁹. Потемкин был поставлен в сложное положение. Он мог бы выразить императрице полное несогласие с новой кандидатурой на пост фаворита и, пока еще привязанность Екатерины к Зубову не окрепла, попытаться оттеснить группировку Салтыковых с занятых позиций. Но Григорий Александрович побоялся ранить сердце своей немолодой и остро страдавшей от одиночества подруги. «Матушка моя родная, могу ли я не любить смиренного человека, который тебе угождает? Вы можете быть уверены, что я к нему нелестную буду иметь дружбу за его к Вам привязанность»¹³⁴⁰, — успокаивал он императрицу 30 июня.

Кроме того, как покровитель Дмитриева-Мамонова Потемкин нес в глазах Екатерины определенную ответственность за его поступки. Мягкость и стремление «ничем не оскорбить» государыню обернулись против князя как политика. Владея всей необходимой информацией об интриге Салтыкова, он позволил ставленнику враждебной партии закрепиться на посту фаворита.

Зато императрица заметно ободрилась, перестала грустить и почти в каждом письме живописала корреспонденту достоинства нового любимца: «Четыре правила имеем: будь верен, скромен, привязан и благодарен до крайности»¹³⁴¹; «Я очень люблю это дитя. Он ко мне очень привязан и плачет, как ребенок, если его ко мне не пустят»¹³⁴². О себе Екатерина сообщала, что «ожила, как муха». Прекратились жалобы на здоровье, она вновь шутила и смеялась в письмах. Литературные занятия государыни тоже свидетельствовали об изменении ее настроения к лучшему: она намеревалась оставить сочинение либретто для опер, за которые обычно бралась в минуты печали, и вернуться к комедиям¹³⁴³.

«Grande misere»

Между тем события на юге развивались стремительно. После взятия Очакова — главной черноморской твердыни Порты — русские войска обрушились на Молдавию и Валахию. Турки, не считавшие австрийские войска серьезной преградой на своем пути, попытались в июле 1789 года выйти в тыл главных сил Потемкина, уничтожив примыкавший к правому флангу русской армии корпус принца Фридриха Иосии Саксен-Кобург Заальфельда. Однако командующий, предвидя такой оборот, выдвинул далеко вперед летучий корпус Суворова. Александр Васильевич стремительно двинулся на соединение с австрийцами и понудил Кобурга принять бой с превосходящими силами противника¹³⁴⁴. 29 июля Потемкин известил императрицу о победе при Фокшанах ¹³⁴⁵. Екатерину особенно обрадовало то обстоятельство, что в фокшанском деле союзники сражались вместе. «Это зажмет рот тем, кто разсеивали, что мы с ними не в согласии»¹³⁴⁶, — с удовольствием заметила она Храповицкому.

Согласие в действительности было хрупким. Заносчивость австрийцев задевала русских военачальников. Еще в марте Безбородко писал С. Р. Воронцову о Румянцеве: «Фельдмаршал не мог сладить с цесарцами, потому что они спесивы. Когда дело дойдет до боя, рады нас пустить вперед, говоря, что мы важнейшая часть, а после сказывают, что император ни с кем не имеет альтернативы, и потому их генерал равного чина должен командовать над нашим»¹³⁴⁷.

В данном случае затрагивался один из важнейших дипломатических вопросов — вопрос о приоритетах и международном престиже государства, к чему Екатерина была очень чувствительна. «Что Кобург после победы храбрится, тому не дивлюсь, им удача не в привычку, — писала она 6 сентября. — В этом отношении они похожи на выскочек, которые дивятся, видя у себя хорошую мебель, и не перестают говорить о ней и ею восхищаться»¹³⁴⁸. После победы при Рымнике, когда Суворов, соединясь с Кобургом, разбил 80-тысячную армию визиря Гассан-паши, вопрос о приоритете вновь был поднят. В письме 2 октября Григорий Александрович сообщал об австрийцах: «Нашим успехам не весьма радуются, а хотят нашею кровью доставать земли, а мы чтоб пользовались воздухом»¹³⁴⁹.

Осень 1789 года была щедра на победы. 10 сентября Репнин разбил турецкие войска на реке Салче. 14 сентября гребная флотилия под командованием Иосифа де Рибаса взяла Гаджибейский замок, располагавшийся на месте будущей Одессы. 2 октября Потемкин известил Екатерину о захвате казаками полковника М. И. Платова городов Паланки и Аккермана и получении ключей от Белграда-на-Днестре¹³⁵⁰. 3 ноября на милость победителей сдались Бендеры, их жителям была гарантирована свобода¹³⁵¹.

Заключение мира после столь блестящей кампании было бы почетным для России и сулило большие выгоды. Турецкая сторона показала готовность к переговорам, освободив Я. И. Булгакова¹³⁵². Однако такое развитие событий не устраивало берлинский двор. Фридрих Вильгельм II подстрекал Польшу напасть на Россию, пока продолжается война с Турцией и Швецией, и сулил ей за это возвращение земель от Смоленска до Киева, а себе требовал Данциг и Торн с их обширной балтийской торговлей¹³⁵³. «Может быть, они только разводят водицу?» — рассуждала Екатерина в письме Гримму. В трудных обстоятельствах последний начал знакомить ее с содержанием писем принца Генриха, дяди короля, который, оставшись после смерти Фридриха II не у дел, жаловался другу-философу на положение в Пруссии и порой выбалтывал важную информацию. Из его признаний Екатерина сделала вывод, что «пруссаки не имеют большого доверия к своим кормчим»¹³⁵⁴.

Тем не менее следовало готовиться к отражению новой угрозы. В случае открытия Пруссией военных действий против России руками поляков Потемкин предлагал поднять восстание православного населения польской Украины. Если Пруссия начнет новый раздел, захватив у Польши балтийские земли и Австрия присоединится к ней, заняв Волынь, светлейший князь советовал ввести русские войска в воеводства Брацлавское, Киевское и Подольское, где «население все из русских и нашего закона». 9 ноября 1789 года он писал: «Польши нельзя так оставить. Было столько грубостей и поныне продолжаемых, что нет мочи терпеть. Ежели войска их получат твердость, опасны будут нам при всяком обстоятельстве, Россию занимающем, ибо злоба их к нам не исчезнет никогда»¹³⁵⁵.

Екатерина продолжала надеяться на скорый мир с Турцией. Но князь предупреждал ее: «В Цареграде ни об Аккермане, ни о Бендерах, да и о Белграде еще не знают». Никто из турецких чиновников не решался доложить молодому султану о столь крупных поражениях, и Селим III пребывал в неведении, которое умело использовали европейские дипломаты. В результате султан настаивал на временном перемирии, а не на подписании мирного договора. «Как кажется, сие делается для выиграния времени и чтоб чернь успокоить»¹³⁵⁶, — заключал Григорий Александрович.

20 декабря Безбородко сообщил С. Р. Воронцову в Лондон: «Открылись намерения короля прусского… Они предложили Порте оборонительный союз, гарантируя целость ее за Дунаем и полагая действовать, если бы мы перенесли оружие за помянутую реку. Начав же тогда действия, продолжать оные, покуда Порта предуспеет возвратить потерянные ею земли и сделает для себя полезный мир со включением в оном Польши и Швеции… Порта, получив в нынешнюю кампанию сильные удары, соглашается на сии постановления и публиковала набор войска и намерение султанское идти в поход»¹³⁵⁷. Безбородко признавал, что в подобных условиях вести переговоры невозможно. «Теперь мы в кризисе: или мир, или тройная война, то есть с Пруссией»¹³⁵⁸, — записал Храповицкий слова государыни 24 декабря.

Называя Фридриха Вильгельма II «новым европейским диктатором», Екатерина еще не предполагала, как далеко простираются планы берлинского кабинета. Прусский король предложил сложную систему обмена земель с целью снять противоречия между членами «лиги» и сплотить их перед лицом нараставшей русской экспансии. Швеции за продолжение войны с Россией была обещана Лифляндия; Польша, отказываясь от возможного союза с Петербургом, получала от Австрии Галицию, утраченную по первому разделу; Австрия, в случае выхода из войны, могла вознаградить себя Молдавией и Валахией, а Турция возвращала Крым¹³⁵⁹. Все это грозило началом новой большой общеевропейской войны.

По обыкновению императрица храбрилась, и ее отзывы о противниках были презрительны: «Франция уже в судорогах, а у них (у пруссаков. — О. Е.) они еще только подготавливаются глупостью, но глупость излечить труднее, чем судороги… Дураков излечивает только могила… Здравый смысл и здравое суждение не прививаются, как оспа». В другой раз, обращаясь к Гримму, она назвала союз своих врагов «grande misere», что «означает сбор самых младших карт, с которыми нельзя взять ни одной взятки; следовательно, когда на руках такая игра, то гораздо чаще приходится проигрывать, нежели выигрывать»¹³⁶⁰. Тем не менее в письмах ближайшему сотруднику — Потемкину — государыня проявляла полную серьезность. 10 января 1790 года она предупредила Григория Александровича, что Фридрих Вильгельм II наметил «обще с поляками весною напасть на наши владения»¹³⁶¹. Берлинский кабинет был уверен, что Россия, обольщенная успехами на юге, не захочет остановить победного шествия по турецким землям, пересечет Дунай и подаст повод к объявлению войны. Смяв немногочисленные корпуса русских войск в Лифляндии и на Украине, Пруссия предполагала начать наступление на Ригу, Киев и Смоленск как раз тогда, когда основные силы армии Потемкина уйдут вглубь турецкой территории и будут отделены от нового театра военных действий водными преградами. «Надлежит врагам показать, что нас сюпонировать не можно и что зубы есть готовы на оборону отечества, — писала Екатерина 1 марта, — а теперь вздумали, что, потянув все к воюющим частям, они с поляками до Москвы дойдут, не находя кота дома. Пространство границ весьма обширно, это правда, но если препятствия не найдут, то они вскоре убавят оных»¹³⁶².

В этих условиях Потемкин должен был так спланировать военные действия, чтобы, с одной стороны, принудить Турцию к миру, а с другой — не удаляться с армией от Молдавии и Польши, прикрывая обширную юго-западную границу как раз в тех местах, где вторжение было наиболее вероятным. Для этого командующий предлагал всю силу удара против Турции перенести на море. «Время флотом их пугнуть»¹³⁶³, — писал он. Морским силам на юге требовался деятельный и храбрый руководитель. 14 марта Ф. Ф. Ушаков был назначен командующим флотом¹³⁶⁴.

За месяц до этого, 13 февраля, Фридрих Вильгельм II наконец прямо объявил «господам сеймующимся» в Варшаве о своем желании получить Данциг и Торн. Торговые города должны были достаться Пруссии в оплату за финансовую и военную помощь Польше в ее будущей войне с Россией. Таким образом, прусская сторона умело выдвигала Польшу в авангард нападения на земли соседней империи и тем подставляла поляков под главный удар. Однако именно этот альянс вызвал в Варшаве бурный энтузиазм, так как обещал возвращение Украины и Смоленска. 29 марта 1790 года был заключен прусско-польский оборонительный союз. «Тяжелый здравый смысл, которым иногда обладают немцы, — жаловался по этому поводу принц Генрих, — был разбавлен сарматским соком»¹³⁶⁵. В этих условиях новый раздел со включением всех заинтересованных сторон — Пруссии и Австрии — представлялся единственным способом предотвратить нападение. План вторжения рассматривался как предупреждающий удар перед совместным нападением Пруссии и Польши. Результатом вступления русских войск в Польшу должно было стать полное отделение трех воеводств, населенных православными¹³⁶⁶.

Из письма принца Генриха императрица знала, что прусские войска вот-вот двинутся в поход. Но куда и зачем? «Вся армия с оружием и обозами будет готова выступить 16-го будущего месяца, — сообщал в апреле дядя короля Гримму, — часть этой армии даже перевезут в Силезию; но что станут там делать? Отвечаю: заключать мир… Только бы Ваша великая приятельница, Като Вольтера, тому не воспротивилась». Таким образом, в самой Пруссии вооружение войск и союз с поляками рассматривали как средство припугнуть Екатерину.

«Великая приятельница неподатлива, — отвечала императрица, — дела свои она поведет не иначе, как по своему разумению, и, конечно, никакие Ge и Gu вместе взятые не заставят ее переменить образ действий». Она считала, что объединять усилия Пруссии и Польши — это то же самое, что «соединить воду и огонь» — много дыма и никакого костра. Принц Генрих вздыхал о пропавших втуне суммах: «Опять наши деньги будут истрачены для других, а не для нас»¹³⁶⁷.

Однако реальное положение России оставалось критическим. С 1790 года она воевала против Турции одна, хотя Австрия еще около полугода не заключала мира. Внутренние неурядицы и волнения в провинциях делали союзницу небоеспособной. Иосиф II вызывал неприязнь подданных. «Страх истинно слушать от приезжающих генералов ко мне, как они все раздражены, — писал Потемкин Екатерине об отношении армии к своему императору, — и говорят так смело, что уши вянут»¹³⁶⁸.

Екатерина искренне сочувствовала Иосифу II. «Об союзнике моем я много жалею, — писала она 6 февраля, — и странно, как, имея ума и знания довольно, он не имел ни единого верного человека, который бы ему говорил пустяками не раздражать подданных. Теперь он умирает, ненавидимый всеми»¹³⁶⁹. 9 (20) февраля Иосиф II скончался. Это был тяжелый удар для Екатерины. Ее недовольство союзником, серьезные разногласия с ним отошли на второй план. «Я… долго не могла видеть [австрийского] посланника, потому что оба мы едва могли удержаться от рыданий», — писала она Гримму. «Я чувствовала к нему (Иосифу II. — О. Е.) искреннее дружеское расположение, и он меня тоже любил. Не могу вспомнить о нем без умиления. Он мне написал [перед смертью] ужасное письмо; я тотчас отвечала ему, но мое письмо пришло слишком поздно». Император умирал в отчаянии от тяжелейшего кризиса, в котором оставлял страну. Екатерина понимала это: «Что касается моего покойного задушевного друга, я не могу прийти в себя от изумления. Как? будучи рожден, воспитан для своего высокого звания, одарен умом, талантами и знаниями он ухитрился царствовать так плохо? Мало того, что он ни в чем не имел успеха, он еще довел себя до несчастий, среди которых и умер»¹³⁷⁰.

О будущем монархе Екатерина высказывалась доброжелательно: «Я многого ожидаю от его наследника, который на первых порах обнаруживает осторожность, благоразумие, твердость и сознание своего достоинства». В то же время она сознавала, в какое положение попал эрцгерцог Леопольд, приняв империю, обремененную войной и мятежами в провинциях. «Он единственный человек, которому я прощаю его игру, — признавалась наша героиня Гримму. — Если он обманывает нас, то я его поздравляю; если же нет, то я о нем сожалею»¹³⁷¹.

Потемкин понимал, что перемена на венском престоле повлечет за собой изменение всего курса австрийской внешней политики. В условиях серьезного внутреннего кризиса империя Габсбургов не сможет противостоять Пруссии и на время подчинится ее влиянию¹³⁷². Совсем иного мнения придерживались представители проавстрийской партии в Петербурге. Они возлагали на нового императора Леопольда II большие надежды. «Я думаю, что его контенанс много пособит нам с честию выпутаться из настоящих обстоятельств, в кои погрузила нас недеятельность или медленность военная, — писал Семену Воронцову Безбородко сразу по получении известия о смерти Иосифа II. — Но уверен, что впредь он не так охотно и слепо на затеи наши поддаваться станет, как покойник, которого можно было считать за нашего наместника и генерала»¹³⁷³.

Этим надеждам не суждено было осуществиться. Летом Вена начала переговоры с Пруссией в городе Рейхенбахе в Силезии. Потемкин сразу понял, куда они клонятся. «Король венгерский трактует с королем прусским. Боюсь, чтоб они не оставили нас одних в игре, ибо ничего сюда не сообщают»¹³⁷⁴, — писал он Екатерине 5 июля. Императрица рассчитывала на иной исход переговоров в Рейхенбахе. «Я думаю, что король венгерский старается протягивать негоциации»¹³⁷⁵, — писала она 17 июля в надежде, что австрийская сторона, верная недавно возобновленному на восемь лет союзу 1781 года, не оставит Россию одну «посреди пяти огней». В этом ложном убеждении императрицу старались удержать сторонники проавстрийской группировки, быстро терявшие политический вес в связи с переориентацией курса Вены.

Тем тяжелее для Екатерины было понять, что она обманулась. Уступив давлению прусских и английских дипломатов, Австрия вышла из войны с Портой. 27 июля (7 августа) австрийцы заключили соглашение с Пруссией, по которому Вена в обмен на помощь в Бельгии отказывалась от всех своих завоеваний в турецких владениях, обязывалась подписать перемирие и отозвать бухарестский корпус принца Кобурга. Екатерина назвала рейхенбахские декларации «постыдными»¹³⁷⁶.

«Я никому не мешала заключать мир, и мир был заключен, — писала она Гримму, — зато, правда, он им стоил миллионов». И чуть позднее о том, что на месте Леопольда сама поступила бы иначе: «Венгерцы обещали ему 60 000 войска на их иждивении, только бы он не отказывался от своих завоеваний… Они сказали королю: „Государь, не уступайте ничего, и на этом условии мы вам дадим всё, что будет нужно“. Имея в руках такую силу, можно ли не захотеть помериться в борьбе с дерзостью и неразумием?»¹³⁷⁷

Безбородко, прежде так восхищавшийся Леопольдом II и уповавший на его помощь, вынужден был признать: «Мы теперь не имеем союзников. Король прусский воспользовался расстройством австрийской монархии и слабостью ныне владеющего императора, поставил его в совершенное недействие, которое, по собственному изъяснению венского двора, не прервется и при самом на нас нападении»¹³⁷⁸.