112 И 166). Образ персонажа в каждой басне очерчивается только применительно

к ее ситуации и сюжетным функциям, без оглядки на все остальные

басни. Эта внутренняя замкнутость каждой отдельной басни, отдельной

ситуации, отдельного морального урока подчеркнута и внешним

приемом: расположение басен в эзоповском сборнике — алфавитное, т. е.

чисто механическое, исключающее мысль о композиционной их перекличке

(конечно, при переводе алфавитный порядок заглавий разрушается).

Таким образом, персонажи басни — фигуры вполне условные. Поэтому

легко понять, что о соответствии их характеристик с зоологическими фак-

тами басня не особенно заботится (несмотря на предписания риторов об

«убедительности»): она не удивляется тому, что лев с ослом вместе

охотятся и делят добычу (№ 149, 151), но удивляется тому, что чайка

летает над морем и питается рыбой (№ 139). Правда, когда зоологический

факт определяет место персонажа в сюжете (т. е. его относительную

силу или слабость), то басня его учитывает и на него ссылается (№ 82).

Однако, с другой стороны, на животных не переносятся и чисто человеческие

отношения (как это часто будет у Лафонтена и его последователей):

лев лишь изредка выступает царем зверей — обычно это просто самый

сильный из зверей, — звери лишь изредка собираются для сходки или

для войны, и подавно лишь в единичных случаях ласка одевается лекарем,

волк играет на дудке, а летучая мышь с друзьями занимается торговлей.

Все такие мотивы, как зоологические, так и человеческие, избегаются басней,

потому что они заставляют читателя задумываться об общих законах

и порядках, действующих в мире басенных персонажей, а этим уводят

его внимание за пределы басенного кадра, который один только и важен

для преподаваемого морального урока.

Как схематичны действия и персонажи басен, так схематичен и рассказ

о них. Он всегда прямолинеен: не забегает вперед, чтобы создать драматическое

напряжение, не возвращается назад, чтобы сообщить дополнительные

сведения. Он останавливается только на главных моментах,

не отвлекаясь на подробности или описания, и поэтому басня всегда производит

впечатление краткости, как бы детально ни было изложено ее главное

действие. В нем много глаголов и мало прилагательных — это рассказ

о действии, а не о лицах и обстановке. Диалога почти нет: только в развязке

выделена прямой речью заключительная реплика. Эмоций почти

нет: даже на краю гибели персонаж умоляет пощадить его в логически

отчетливой и деловитой форме. Устойчивые формулы сопровождают

наиболее постоянные моменты изложения: заключительные реплики

обычно вводятся словами: «Эх, такой-то...» или «Поделом мне...» или

«Несчастный я! ..», мораль начинается со слов: «Басня показывает, что...

(реже: «Эту басню можно применить к...»). Язык, которым написаны

басни эзоповского сборника, — обычный разговорный язык греков I —

II вв. Н. Э.; об этом нужно упомянуть потому, что литературный язык

этих времен был очень далек от разговорного, и всякий, кто хотел блеснуть

литературным мастерством, старался писать не на современном, а на

старинном аттическом наречии. Но составитель эзоповского сборника

не заботился о литературном мастерстве: он думал только о простоте,

ясности и общедоступности.

Стиль басен эзоповского сборника сух, как либретто. В основе своей

это и было либретто: канва, которую ученики риторических школ должны

были расшивать узорами своего мастерства. Что из этого получалось,

показывает басня № 71 «Трус, отыскавший золотого льва», с ее крикли-

вым пафосом, — образец риторического упражнения, случайно (из-за своеобразия

темы) попавший в наш сборник. Но такой образец здесь единственный:

массового читателя эзоповых басен интересовали в них не красоты

стиля, а уроки житейской мудрости, и поэтому предназначенный для

него басенный сборник был составлен по схематическим либретто риторских

упражнений, а не по самим этим упражнениям (хотя материала и тут

было вдоволь). Эта же сосредоточенность на содержании и равнодушие

к форме определили дальнейшую судьбу басни в литературе. Смены литературных

мод, погрузившие в невозвратное забвение столько ценнейших

художественных произведений, не коснулись басни: она без

ропота и без ущерба переодевала свои немногочисленные, но стойкие идеи

по любой словесной моде, пересказывала их заново и заново, переводила

с языка на язык, в зависимости от требований времени и публики придавала

им вид то проповеди, то занятной сказки, — и это дало ей возможность

пережить крушение античной культуры, пережить средние века и

дойти до современного читателя. Основные вехи этого пути нам и остается

наметить.

5

…самым важным событием этих лет в истории басни было творчество

Федра и Бабрия. Римский поэт Федр в первой половине I в. н. э.

и греческий поэт Бабрий в конце I—начале II в. н. э. впервые решились

переложить «эзоповы басни» стихами и издать эти переложения отдельными

книгами. Это означало, что басня окончательно отделялась от всякого

контекста, расставалась с вспомогательной ролью «примера» в аргументации

и становилась самостоятельным, независимым литературным

жанром, равноправным со всеми остальными жанрами «высокой литературы

». Федр в своем подходе к басне берет пример с философов, Бабрий—

с риторов; для Федра главное в басне — нравственный урок, для

Бабрия — живая, занимательная сценка; Федр стремится к краткости и

простоте, Бабрий — к изяществу и живописности. Они очень непохожи

друг на друга, но они делали в литературе одно и то же дело: Федр был

основоположником латинской стихотворной басни как жанра, Бабрий—-

греческой стихотворной басни. И если первый известный нам свод

прозаических греческих басен для массового, внешкольного чтения —

«основной эзоповский сборник»—появляется тоже в I—II вв. н. э., то

в этом можно видеть результат того возросшего уважения к басне, которое

возбудили сочинения Федра и Бабрия.