Мнения критиков

Н.М. Карамзин о баснях Сумарокова: "Но признавая (вместе со всеми) басни Сумарокова лучшим его творением, мы не сравниваем их с Лафонтеновыми, которые пленяют любезной простотою и живо­писными стихами. Русский басенник может нравиться только легко­стью и резкою сатирою; Лафонтен также колет глаза пороку, но всегда с видом неизъяснимого добродушия; Сумароков язвит сильным сти­хом без пощады" {Карамзин Н.М. Пантеон российских авторов // Ка­рамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 72).

В.А. Жуковский. О басне и баснях Крылова:

"В истории басни можно заметить три главные эпохи: пер­вая — когда она была не иное что, как простой риторический способ, пример, сравнение; вторая — когда получила бытие отдельное и сделалась одним из действительнейших способов предложения мораль­ной истины для оратора или философа нравственного, — таковы бас­ни, известные нам под именем Эзоповых, Федровы и в наше время Лессинговы; третья — когда из области красноречия перешла она в область поэзии, то есть получила ту форму, которой обязана в настоя­щее время Лафонтену и его подражателям, а в древности Горацию...

Крылов... занял у Лафонтена (в большей части басен своих) и вы­мысел и рассказ, следственно, может иметь право на имя автора ори­гинального по одному только искусству присваивать себе чужие мыс­ли, чужие чувства и чужой гений. Не опасаясь никакого возражения, мы позволяем себе утверждать решительно, что подражатель стихо­творец может быть автором оригинальным, хотя бы он не написал и ничего собственного. Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах — соперник...

Мы позволяем себе утверждать, что Крылов может быть причис­лен к переводчикам искусным и потому точно заслуживает имя стихо­творца оригинального. Слог басен его вообще легок, чист и всегда приятен. Он рассказывает свободно и нередко с тем милым простоду­шием, которое так пленительно в Лафонтене. Он имеет гибкий слог, который всегда применяет к своему предмету: то возвышается в описании величественном, то трогает нас простым изображением нежно­го чувства, то забавляет смешным выражением или оборотом. Он ис­кусен в живописи — имея дар воображать весьма живо предметы свои, он умеет и переселять их в воображение читателя; каждое дейст­вующее в басне его лицо имеет характер и образ, ему одному прилич­ные, читатель точно присутствует мысленно при том действии, кото­рое описывает стихотворец" {Жуковский В.А. Эстетика и критика. М., 1985. С. 184, 189—190).

"Крылов. Истинный поэт. В своем роде он, так же как Державин, представляет собой нашу национальную поэзию. Дмитриев до него издал свои басни, но он повлиял на свое время не как баснописец, а как создатель изящного стиля в поэтическом языке. Его басни все подражательны. Басни Крылова почти все оригинальны. У него нет той безупречности языка, которой обладает его предшественник, но как художник он крупнее. Многие из его стихов сделались пословица­ми. Он является философом-наблюдателем и чудесно рисует то, что происходит перед его глазами. Его басни — богатая сокровищница 214

идей и опыта. С этой стороны они могут выдержать сравнение со всем, что есть наиболее совершенного во всех литературах. Державин в своих одах выразил блестящую сторону своего века, Крылов в своих баснях изобразил смешную сторону и прозаические нравы своего вре­мени: благодаря этому он может быть назван поэтом — представите­лем своего народа" {Жуковский В.А. Конспект по истории русской литературы//Литературная критика 1800—1820-х годов. М., 1980. С. 103).

В.Г. Белинский.

Иван Андреевич Крылов

"Многие в Крылове хотят видеть непременно баснописца; мы ви­дим в нем нечто большее. Басня только форма; важен тот дух, который точно так же выражался бы и в другой форме. Говоря о Хемницере и Дмитриеве, говорите о баснях и баснописцах. Басни Крылова, конеч­но, — тоже басни, но, сверх того, еще и нечто большее, нежели басни.

... басни Крылова — не просто басни: это повесть, комедия, юмо­ристический очерк, злая сатира, словом, что хотите, только не просто басня... уменьем чисто по-русски смотреть на вещи и схватывать их смешную сторону в меткой иронии владел Крылов с такою полнотою и свободою. О языке его нечего и говорить: это неисчерпаемый источ­ник русизмов; басни Крылова нельзя переводить ни на какой ино­странный язык; их можно только переделывать... Множество стихов Крылова обратилось в пословицы и поговорки, которыми часто мож­но окончить спор и доказать свою мысль лучше, нежели какими-ни­будь теоретическими доводами...

Рассказ и цель — вот в чем сущность басни; сатира и иро­ния — вот ее главные качества. Крылов, как гениальный человек, ин­стинктивно угадал эстетические законы басни. Можно сказать, что он создал русскую басню... Крылова басни можно разделить на три раз­ряда: 1) басни, в которых он хотел быть просто моралистом и которые слабы по рассказу; 2) басни, в которых моральное направление бо­рется с поэтическим; и 3) басни чисто сатирические и поэтические (потому что сатира есть поэзия басни). К первому разряду принадле­жат басни: "Дуб и Трость", "Ворона и Курица", "Лягушка и Вол"... "Мартышка и Очки"... "Волк на псарне"... "Стрекоза и Муравей"... Во всех поименованных нами баснях преобладает реторика: рассказ в них растянут, вял, прозаичен, язык беден русизмами, мысль отзывает­ся общим местом, а нравственные выводы недорогого стоят. Тут Кры­лов еще не мастер, а только ученик и подражатель, — человек про­шлого века.

Ко второму разряду мы причисляем басни: "Ворона и Лисица", "Ларчик"... "Волк и Ягненок"... "Слон и Моська"... "Кот и Повар"..' "Квартет", "Лебедь, Щука и Рак"... "Демьянова уха"... Из этих басен не все равного достоинства; некоторые из них совершенно в мораль­ном духе, но замечательны или умною мыслию, или оригинальным рассказом, или тем, что их мораль видна из дела или высказана сти­хом, который так и смотрит пословицей.

К третьему разряду мы относим все лучшие басни, каковы: "Му­зыканты", "Лисица и Сурок", "Слон на воеводстве"... "Тришкин каф­тан"... "Зеркало и Обезьяна"... "Свинья под дубом"... "Рыбья пляска"...

Число читателей Крылова беспрерывно будет увеличиваться по мере увеличения числа грамотных людей в России. Басни его давно уже выучены наизусть образованными и полуобразованными сосло­виями в России; но со временем его будет читать весь народ русский. Это слава, это триумф! Из всех родов славы самая лестная, самая ве­ликая, самая неподкупная слава народная. Некто из фельетонных критиков, обрадовавшись случаю набиться в дружбу умершему Кры­лову, назвал его всемирным поэтом, поэтом человечества, мы этого не скажем... Крылов — поэт русский, поэт России; мы думаем, что для Крылова довольно этого, чтоб иметь право на бессмертие, и что нель­зя увеличить его великости, и без того несомненной, ложными востор­гами и неосновательными похвалами...

Личность Крылова вся отразилась в его баснях, которые могут служить образцом русского себе на уме... Человек живой по натуре, умный, хорошо умевший понять и оценить всякие отношения, всякое положение, знавший людей, — Крылов тем не менее искренно был беспечен, ленив и спокоен до равнодушия. Он все допускал, всему по­зволял быть, как оно есть, но сам ни подо что не подделывался и в об­разе жизни своей был оригинален до странности. И его странности не были ни маскою, ни расчетом: напротив, они составляли неотделимую часть его самого, были его натурою. Любо было смотреть на эту седую голову, на это простодушное, без всяких притязаний величавое лицо: точно, бывало, видишь перед собою древнего мудреца, — и этого впечатления не разрушала ни трубка, ни сигарка, не выходившая из рта его. Хорош был этот старик-младенец, говорил ли он или молчал: в речи его было столько спокойствия и ровноты, а в молчании так мно­го говорило спокойное лицо его..." (Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1981. Т. 7. С. 264, 266, 268—270, 277—278).

Н.В. Гоголь о И.А. Крылове

"В то время когда наша поэзия совершала так быстро своеобраз­ный ход свой, воспитываясь поэтами всех веков и наций, обвеваясь звуками всех поэтический стран, пробуя все тоны и аккорды, один поэт оставался в стороне. Выбравши себе самую незаметную и узкую тропу, шел он по ней почти без шуму, пока не перерос других, как крепкий дуб перерастает всю рощу, вначале его скрывавшую. Этот поэт — Крылов. Выбрал он себе форму басни, всеми пренебрежен-ную как вещь старую, негодную для употребленья и почти детскую иг­рушку, — ив сей басне умел сделаться народным поэтом. Эта наша крепкая русская голова, тот самый ум, который сродни уму наших по­словиц... Известно, что если сумеешь замкнуть речь ловко прибран­ной пословицей, то сим объяснишь ее вдруг народу, как бы сама по себе ни была она свыше его понятия.

Отсюда-то ведет свое происхождение Крылов. Его басни отнюдь не для детей. Тот ошибется грубо, кто назовет его баснописцем в та­ком смысле, в каком были баснописцы Лафонтен, Дмитриев, Хемни-цер и, наконец, Измайлов. Его притчи — достояние народное и со­ставляют книгу мудрости самого народа. Звери у него мыслят и посту­пают слишком по-русски: в их проделках между собою слышны про­делки и обряды производств внутри России. Кроме верного звериного сходства, которое у него до того сильно, что не только лисица, мед­ведь, волк, но даже сам горшок поворачивается как живой, они пока­зали в себе еще и русскую природу... всюду у него Русь и пахнет Русью. Всякая басня его имеет сверх того историческое происхождение. Не­смотря на свою неторопливость и, по-видимому, равнодушие к собы­тиям современным, поэт, однако же, следил всякое событие внутри государства: на все подавал свой голос, и в голосе этом слышалась ра­зумная середина, примиряющий третейский суд, которым так силен русский ум, когда достигает до своего полного совершенства. Строго взвешенным и крепким словом так разом он и определит дело, так и означит, в чем его истинное существо...

Ни один из поэтов не умел сделать свою мысль так ощутительной и выражаться так доступно всем, как Крылов. Поэт и мудрец слились в нем воедино. У него живописно все, начиная от изображенья природы пленительной, грозной и даже грязной, до передачи малейших оттен­ков разговора, выдающих живьем душевные свойства. Все так сказа­но метко, так найдено верно и так усвоены крепко вещи, что даже и оп­ределить нельзя, в чем характер пера Крылова У него не поймаешь его слога. Предмет, как бы не имея словесной оболочки, выступает сам собою, натурою перед глаза. Стиха его также не схватишь. Никак не определишь его свойства: звучен ли он? легок ли? тяжел ли? Зву­чит он там, где предмету него звучит; движется, где предмет движется; крепчает, где крепнет мысль..." (Гоголь Н.В. В чем же наконец суще­ство русской поэзии и в чем ее особенность //Гоголь Н.В. Избранные статьи. М., 1980. С. 179—183).