Материалы к занятию Ода как жанр высокой поэзии

А.П. Сумароков. Эпистола II

Гремящий в оде звук, как вихорь, слух пронзает,

Хребет Рифейских гор далеко превышает,

В ней молния делит наполы горизонт,

То верх высоких гор скрывает бурный понт,

Эдип гаданьем град от Сфинкса избавляет,

И сильный Геркулес злу Гидру низлагает,

Скамандрины брега богов зовут на брань,

Великий Александр кладет на персов дань,

Великий Петр свой гром с брегов Балтийских мещет,

Российский меч во всех концах вселенной блещет.

Творец таких стихов вскидает всюду взгляд,

Взлетает к небесам, свергается во ад,

И, мчася в быстроте во все края вселенны,

Врата и путь везде имеет отворенны

Что в стихотворстве есть, всем лучшим стих крася

И глас эпический до неба вознося,

Летай во облаках, как в быстром море судно,

Но, возвращаясь вниз, спускайся лишь рассудно,

Пекись, чтоб не смешать по правам лирным дум

(Сумароков А П Избранные произведения Л, 1957 С 118—119 ("Библиотека поэта" Большая сер )

Г.Р. Державин. Рассуждение о лирической поэзии или об оде

_________

"... Ода, слово греческое, равно как и псальм, знаменует на нашем языке песнь. По некоторым отличиям, в древности носила на себе имя Гимна, Пеана, Дифирамба, Сколии, а в новейших временах иногда она то же, что Кантата, Оратория, Романс, Баллада, Станс и даже простая песня. Составляется строфами, или куплетами, мерным слогом, раз-наго рода и числом стихов; но в глубоком отдалении веков единообраз­ных в ней строф не примечается. В древнейшия времена препровож­даема была простою мелодиею; певалась с лирою, с псалтирью, с гус­лями, с арфою, с цитрою, а в новейшия и с прочими инструментами, но более, кажется, со струнными. По лире, или по составу, к музыке спо­собному, называется Ода лирическою поэзиею.

Лирическая поэзия показывается от самых пелен мира. Она есть самая древняя у всех народов; это отлив разгоряченнаго духа; отголо­сок растроганных чувств; упоение, или излияние восторженнаго серд­ца. Человек, из праха возникший и восхищенный чудесами мирозда­ния, первый глас радости своей, удивления и благодарности должен был произнести лирическим восклицанием. Все его окружающее: луна, звезды, моря, горы, леса и реки напояли живым чувством и ис­торгали его гласы. Вот истинный и начальный источник Оды; а потому она не есть, как некоторые думают, одно подражание природе, но и вдохновение оной, чем и отличается от прочей поэзии. Она не наука,

но огнь, жар, чувство.

Кто первый ввел ее в употребление, определить трудно Некото­рые по Священному Писанию присвояют то Иувалу, сыну Ламехову, показателю гуслей и певницы (Бытие, 4.21); язычники Аполлону, нау­чившему пастырей играть на свирели и сочинившему, после пораже­ния Тифона, хор, называемый Номос. Иные же Меркурию, сделавше­му из черепахи лиру. Новейшие писатели полагают корень вообще по­эзии в совокупном составе человека духовнаго и телеснаго, снабженнаго творческою силою воображения и гармонии. В самом деле, человек, а особливо ума пылкаго, наполненный мыслями, будучи в уедине­нии и в полной свободе, обыкновенно в задумчивости своей предав­шись мечтанию, говорит с собою, насвистывает или напевает что-ни­будь. Самые грубые народы, во всех временах и во всех странах света, даже не знавшие употребления огня, в Мексике, в Перу, в Бразилии, в Канаде, в Камчатке, в Якутске и в других почти необитаемых местах, носили и носят на себе сие отражение лучей Премудраго Создателя. Они самую дикость свою оставили и начали собираться в общества не чрез что другое, как чрез пение и лиру, под которою разумею всякое музыкальное орудие. Впрочем, как бы то ни было, но поелику не знаем мы старее лирической поэзии еврейской, видимой нами в боговдохновенных песнях Пророков, то и должно отдать в изобретении Оды пре­имущество сему народу, не токмо по древности его сочинения, но и по высокому образу мыслей, каковых в самых древнейших и славнейших языческих лириках не встречаем. Но положим, что всякаго другаго низшаго рода песнопения могут источником своим иметь страсти, об­стоятельства, природу; однако высокие, священные псальмы, не что иное суть, как вдохновение Божие.

Таковая первостепенная, священная Ода есть самое выспреннее, пламенное творение. Она быстротою, блеском и силою своею, подоб­но молнии объемля в единый миг вселенную, образует величие Твор­ца. Когда сверкает в небесах, тогда же низвергается и в преисподнюю; извивается, чтобы скорее цели своей достигнуть; скрывается, чтобы ярчее облистать; прерывается и умолкает, дабы вновь внезапно и с вящщим явившись устремлением, более звуком и светом своим уди­вить, ужаснуть, поразить земнородных...

Гимн парением своим несколько ниже Оды. Хотя и можно бы сей последней предоставить в отличительное свойство ужас и удивление могуществу, а первому благодарность и славословие за благодеяние и покровительство; но по всегдашнему их смешению определить пря­мую черту между ними трудно. Гимнами Евреи в разных случаях воспе­вали истиннаго Бога и чудеса Его, а язычники — поклоняемых ими богов и человеков, прославившихся знаменитыми подвигами. Возно­сили их при жизни, славословили и по смерти. Гробы их, когда умолка­ла зависть, делались у язычников алтарями, а песни гимнами. Сие на­ходим у всех народов и во всех веках. Гимны содержали в себе часть религии и нравоучения. Они певались при богослужении, ими объяс­няемы были оракулы, возвещаемы законоположения, преподаваемы, до изобретения письмен, славныя дела потомству и проч.

Лира, или псалтирь, согласовались их предметам. Пели Гимны при восхождении солнца, при наступлении нощи, при новомесячии и ущербе луны, при собирании жатвы и винограда, при заключении

мира и при наслаждении всякаго рода благополучием, а равно ^Ь появлении войны, морового поветрия и какого-либо инаго бедствия, не от одного или нескольких молебщиков, но от лица всего народа Чрез Гимны возносились благодарения, славословия, моления и жа­лобы божествам. Гласы их были гласы благоговения, наставления, торжественности, радости, великолепия, или вопли негодования, се­тования, мщения, уныния, плача и печали. Вот что были в глубокой древности Оды и Гимны, и что в храмах, на театрах, в чертогах и на сто­гнах народных ими воспевалось...

Вдохновение не что иное есть, как живое ощущение, дар Неба, луч Божества. Поэт, в полном упоении чувств своих разгорайся свышним оным пламенем или, простее сказать, воображением, приходит в вос­торг, схватывает лиру и поет, что ему велит его сердце. Не разгорячась и не чувствуя себя восхищенным, и приниматься он за лиру не должен Вдохновение рождается прикосновением случая к страсти поэта, как искра в пепле, оживляясь дуновением ветра; воспламеняется помыс­лами, усугубляется ободрением, поддерживается окружными видами, согласными со страстью, которая его трогает, и обнаруживается впе­чатлением, или излиянием мыслей о той страсти, или ея предметах, которые воспеваются. В прямом вдохновении нет ни связи, ни холод-наго разсуждения; оно даже их убегает и в высоком парении своем ищет только живых, чрезвычайных, занимательных представлений. От того-то в превосходных лириках всякое слово есть мысль, всякая мысль картина, всякая картина чувство, всякое чувство выражение, то высокое, то пламенное, то сильное, то особую краску и приятность в себе имеющее. Но вдохновение может быть не всегда высокое, а чаще между порывным и громким посредственное, заемлемое от вос­певаемого предмета, обстоятельств, или собственнаго состава и рас­положения поэта; а потому и может быть у всякаго свое и по временам отличное вдохновение по настроению лиры, или по наитию гения" (Державин Г.Р. Избранная проза М., 1984. С. 275—278. См. также: Западов В.А. Последняя часть "Рассуждения о лирической поэзии" Г.Р.Державина // XVIII век. Сб. 16. Л , 1989. С. 290—292)

Мнение критиков о характере и значении поэзии Державина

"Этот период может быть назван пробуждением гения и поэзии Его вторая половина была отмечена появлением человека, который не при­надлежит к какой бы то ни было школе, гения оригинального, своенрав­ного, без культуры, но в своем роде единственного и истинного предста­вителя русской поэзии. Это Державин. Он воспевал славу русского оружия в царствование Екатерины, как Ломоносов и Петров, но, тогда как они были лишь панегиристами государей и военачальников, Державин сохранял независимость от героев своих стихотворений. Он во все вкла­дывает свою собственную поэзию, он философ у подножия трона, он ри­сует самого себя в том, что он говорит о других; он пробуждает великие и патриотические идеи, и в то же время он рисует природу неподражаемы­ми чертами. Его произведения не являются поучительными образцами, но они полны жара, который электризует и пробуждает поэтическое чув­ство"... (Жуковский В.А. Конспект по истории русской литературы // Жуковский В.А. Эстетика и критика. М., 1985. С. 319).

"Державин — великий живописец. Краски его ярки и свежи, но не всегда слиты, не всегда в мере; как роскошный богач, он их кидает, а не всегда располагает с заботливостию художника: таков полет ге­ния!.. Ломоносов всегда раб своего предмета; Державин управляет им по своей воле. Первый всегда равен в своем парении; другой, подобно молнии, поражает вдруг и часто скрывается от своего читателя. Одно­го можно уподобить величественной реке, текущей постоянно в бере­гах своих; другой уподобляется водопаду, им самим описанному, между камнями стремящему ярые волны свои, всегда свободному, придаю­щему некоторую дикость самой природе. Ломоносов в слоге более чист, более точен, — бережливее, связнее; Державин цветнее, раз­нообразнее, роскошнее. Он возвышает дух наш, и каждую минуту дает чувствовать благородство своего духа; но в мыслях его бывает иногда более блеску, нежели верности" (Мерзляков А.Ф. Рассуждение о российской словесности в нынешнем ее состоянии // Литературная критика 1800-х—1820-х годов. М., 1980. С. 125—126).

"За Ломоносовым потомство не без основания утвердило имя осно­вателя и отца русской поэзии и литературы. Что он был первый по вре­мени русский поэт — это так же очевидно, как и то, что Державин был первый по таланту русский поэт" (Белинский В.Г. Николай Алексеевич Полевой//Белинский В Г. Собр. соч.. В 9 т. М., 1982.18. С. 159).

"Державин если не был самобытным русским поэтом, то уже не был и только ритором. Одаренный от природы великим поэтическим гением, он потому только не мог создать самобытной русской поэзии, что для этого не пришло еще время, а не по недостатку естественных сил и средств. Русский язык был тогда еще не выработан, дух книжничества и реторики царил в литературе; но главное — тогда была толь­ко государственная жизнь... поэзия Державина далеко разнообраз­нее, живее, человечнее со стороны содержания, нежели поэзия Ломо­носова". (Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу 1846 года // Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1982. Т.8. С. 185—186).

"Державин — истинно великий поэт, но в возможности, а н_е действительности. Природа создала его гением, но эпоха, в которую он жил, обрезала ему крылья: видим могучий взмах, видим смелые и быстрые порывы в небо; но ровного и спокойного парения не видим' взлетит — и опустится, упадет — и опять ринется вверх... Если уж пошло на сравнения, Державин — могучий дуб, которого вершина должна бы уйти высоко в небо, а широкие ветви покрыть густою тенью необъятное пространство, но который никогда не мог развиться до размеров и до могучей красоты, назначенной ему природою, потому что корни его встретили каменистую почву, которая не дала им ни уг­лубиться, ни найти для себя достаточного питания... Литература и по­эзия — растения, которые требуют, чтоб для них была приготовлена почва, потом положены в нее зерна, и тогда они сперва всходят сте­бельком, потом опушаются листом, потом долго растут, прежде неже­ли дадут цвет и плод. Тут скачков не может быть.

И вот этот-то закон постепенности и последовательности в разви­тии осудил Державина не достигнуть полного обладания огромными силами, данными ему природою. В его время не было и не могло быть истинного понятия о поэзии уже потому только, что не было в общест­ве потребности в поэзии. О ней тогда знали только чрез Ломоносова, и то потому, что она обратила на него внимание и милости монарши и из низкого звания довела его до больших чинов. Если б в то время за сти­хи не давали чинов, о стихах никто и знать не хотел бы. . Сами поэты того времени понимали поэзию как воспевание, в смысле восхваления сильных земли, и поэзия была реторикою. Так понимал ее и Держа­вин, с чувством смирения удивлявшийся парению Ломоносова, Хера­скова и даже Петрова. Что дало Державину известность и славу в то­гдашней России: его талант, его гений, его творения? — Нисколько! На него обратила внимание императрица, которую "Фелица" его вос­хитила до слез... Г-н Полевой как будто ставит Державину в вину, что в нем всю жизнь его чиновник боролся с поэтом и что он, во что бы то ни стало, хотел быть дельным человеком и бросал поэзию для приказных бумаг. Мы, напротив, нисколько не виним в этом Державина, потому что он не мог иначе чувствовать, мыслить и действовать, и ему делает великую честь то, что в нем наконец поэт победил чиновника, хотя и

поздно...

["Фелица"] — произведение до того самобытное и оригинальное, исполненное ума и поэтической грации, что эстетики сбились с толку, не зная, к какому роду сочинений отнести его Для "Фелицы" Держа­вину не было образцов ни в русской и ни в какой другой литературе. Как бы он много выиграл, если б никогда не сходил с своего особого пути! Но на одной струне не много наиграешь, а других не было. Да и не такое тогда было время, чтоб поэт мог всегда идти своею дорогою, не забегая на чужие: Державин, этот колосс не только по сравнению с каким-нибудь Херасковым, но и с самим Ломоносовым, никогда не переставал смотреть на них, как на высшие образцы...

Все это доказывает только, что поэзия не является вдруг готовою: поэзии нужно время для развития. Державин был только первым ее проблеском и провозвестником на Руси" (Белинский ВТ Сочинения Державина // Белинский ВТ. Собр. соч.: В 9 т. М., 1982. Т. 8. С. 433—436).

"Мысль о сходстве Ломоносова с Державиным, приходящая в ум при первом взгляде на них обоих, исчезнет вдруг, как только всмот­ришься покрепче в Державина. Всем, даже самим воспитаньем, по­следний представляет совершенную противуположность первому. Как один весь предался наукам, считая стихотворство свое только развлеченьем и делом отдохновенья, так другой предался весь своему стихотворству, считая многостороннее образованье науками лишним и ненужным... Не отвлеченные науки, но наука жизни его занимает...У него выступило уже творчество. У него есть что-то еще более испо­линское и парящее, нежели у Ломоносова. Недоумевает ум решить, откуда взялся в нем этот гиперболический размах его речи. Остаток ли это нашего сказочного русского богатырства, которое в виде како­го-то темного пророчества носится до сих пор над нашею землею, прообразуя что-то высшее, нас ожидающее, или же это навеялось на него отдаленным татарским его происхождением, степями, где бродят бедные остатки орд, распаляющие свое воображенье рассказами о богатырях в несколько верст вышиною, живущих по тысяче лет на свете, — что бы то ни было, но это свойство в Державине изумитель­но. Иногда бог весть как издалека забирает он слова и выраженья за­тем именно, чтобы стать ближе к своему предмету. Дико, громадно все; но где только помогла ему сила вдохновенья, там весь этот громозд служит на то, чтобы неестественною силою оживить предмет, так что кажется, как бы тысячью глазами глядит он... О Державине можно сказать, что он — певец величия. Все у него величаво: величав образ Екатерины, величава Россия, озирающая себя в осьми морях своих; его полководцы — орлы; словом — все у него величаво... Слог у него так крупен, как ни у кого из наших поэтов. Разъяв анатомическим но­жом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми, на что бы никто не отважился, кроме Державина...

Но надобно сказать, что как это, так и все другие исполинские свойства Державина, дающие ему преимущество над прочими поэта­ми нашими, превращаются вдруг у него в неряшество и безобразие, 138

как только оставляет его одушевление. Тогда все в беспорядке: речь, язык, слог, — все скрыпит, как телега с невымазанными колесами, и стихотворенье — точный труп, оставленный душою. Следы собствен­ного неконченного образованья, как в умственном, так и в нравствен­ном смысле, отразились очень заметно на его твореньях. Муж, пропо­ведовавший другим о том, как править собою, не умел управить себя, далеко не стал самим собою и должен был напряженной силой вдохно­венья добираться до себя же, чтобы заговорить о том, что должно уже свободно изливаться у поэта. Придай воспитанье полное такому мужу — не было бы поэта выше Державина; теперь же остается он как невозделанная громадная скала, перед которой никто не может остановиться, не будучи пораженным, но перед которой долго не за­стаивается никто, спеша к другим местам, более пленительным" (Го­голь Н.В. В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее осо­бенность //Гоголь Н.В. Избранные статьи. М., 1980. С. 161 —164).

"Цивилизация, начинавшая расцветать под эгидой правительства, все еще не покидала ступенек трона, восхищаясь Петром Великим и искренно преклоняясь перед любым государем. Правительство про­должало идти во главе цивилизации. Эта тесная близость литературы и правительства стала еще более явной во времена Екатерины II. У нее свой поэт, поэт большого таланта; полный восторженной любви, он пишет ей послания, оды, гимны и сатиры, он на коленях перед нею, он у ее ног, но он вовсе не холоп, не раб. Державин не боится Екатери­ны, он шутит с нею, называет ее "Фелицей" и "киргиз-кайсацкою ца­ревной". Порою муза его находит слова совсем иные, нежели те, в ко­торых раб воспевает своего господина..." (Герцен А.И. О развитии ре­волюционных идей в России //Герцен А. И. Собр. соч.: В9т. М., 1956. Т. 3. С. 432—433).

; Мнения литературоведов на загадку акростиха