8. Российская антропологическая традиция и неписаный закон

В России этнографические исследования как русских, так и «инородцев» активизировались в связи с реформой 1861 года. Реформа подтолкнула как этнографов (антропологов), так и юристов к изучению «юридического быта» русского крестьянства, а также инородцев. Исследования обычного права в ракурсе становления писаного законодательства на основании анализа исторических письменных источников дополнились полевыми исследованиями. Несмотря на то, что наши исследователи, как отмечалось, приходили к заключениям, к которым позже пришел Б. Малиновский, здесь, в рамках этнографической науки, не возникли теоретические подходы, способные по-новому интерпре-

\095\

тировать обширные полевые данные. Поэтому наша этнография вплоть до последнего времени оставалась в плену эволюционистских теоретических воззрений. Обычно-правовые проявления, которые встречались советским этнографам во время нолевых работ среди этнических групп бывшего СССР, официально рассматривались как пережитки, обреченные на исчезновение.

На самом деле отношение специалистов к этому вопросу было иное: они прекрасно видели, что «неписаным законам» следуют не малограмотные представители этих групп, а «передовая интеллигенция», включая советских и партийных функционеров. Мой коллега после экспедиции в Туркмению в конце 70-х годов рассказывал, как один партократ районного масштаба неожиданно взял отпуск и покинул район. Причина была следующая. Его отпрыск вступал в брак, который мог состояться только при соблюдении обычно-правовых процедур: уплаты калыма, свадебного пиршества с приглашением большого числа сородичей и т. д. Все это относилось к «вредным пережиткам», с которыми КПСС «вела непримиримую борьбу». Поэтому чиновник предпочел «уйти в тень», так как в случае получения огласки, он мог. как минимум, лишиться своего поста.

Тем не менее об обычно-правом регулировании в национальных регионах местные чиновники высоко ранга прекрасно знали. Наказание следовало в случае, если факты "пережитков» становились известными центральным властям, В этом я убедился, будучи б экспедиции в Абхазии а начале 80-х годов прошлого века. Информанты одного из сел рассказывали, что у них незадолго до нашего появления имела место вражда между двумя родами, причем представитель одного рода возглавлял местную организации КПСС, другого — сельский совет. События зашли довольно далеко, имелись случаи серьезных акций с обеих сторон по нанесению имущественного ущерба. В общем, вражда затихла после того, как из Очамчиры прибыл высокопоставленный партийный чиновник и провел «обряд замирения» в местном клубе. Информация передавалась нам «по секрету» за «дружеским ужином» после дневной полевой работы.

Что же касается теоретиков от советской этнографии, то они строго придерживались официально принятой научной доктрины, которая во многом зиждилась на эволюционистских идеях. Складывается впечатление, что эти «теории» в первооснове создавались для того, чтобы примирить объективную реальность и марксистскую схему, которые без этого практически не совмещались. Например, Д. И. Першиц писал, что в традиционных обществах права не было, а существовали «мононормы», которые в зачаточном виде заключали в себе идею права, морали, религии. Появление «обычного права» он соотносил с периодом разложения п ер вобытнообщи иного строя (Думанов, Першиц 2000: 98-103). Ю. И. Семенов также связывает появление обычного права с соответствующим развитием политической организации. До этого же, по его мнению, общественная жизнь регулировалась сначала табуитетом, моралью, обычаями, тогда как за обычным правом уже стоит государство (Семенов 1997: 13-21).

В то же время были и антропологи (этнографы), выступавшие против отождествления обычного права с «обычаями, санкционированными государством". I Тапример, В. А. Александров назвал подобную точку зрения "недоразумением»: «Приобрело также распространение мнение, что обыч-

\096\

ное право не что иное, как совокупность норм, образовавшихся в результате санкционирования государством обычаев. Такую трактовку обычного права следует считать очевидным недоразумением. Государственная власть может допускать бытование обычая, но допущение не синоним санкционирования; санкционированный же обычай становится законом, и при этом подходе само существование обычного права ставится под сомнение» (Александров 1984; 33).

В советское время этнографы данной проблематикой практически не занимались, за исключением исторического аспекта, который предполагал наличие обычного права (Александров, 1984; Власова, 1989). Есть, правда, исследование М. А. Сергеева, посвященное проблемам социалистическою строительства у малых народов Севера. Автор собрал материал по установившимся нормам общения людей друг с другом: отношение к охотничьей территории, местам рыболовного промысла, оленьим пастбищам, отношения по распределению продуктов промысла и других продуктов питания и товаров, взаимопомощи, сборе приданого и выкупа и т.д. (Сергеев 1955: 172-192). В первые годы советской власти вышла книга М. О. Косвена о юридическом быте и догосударственных обществах (Косвен 1925).

В советское время сложилась ситуация, когда центральные органы власти реально слабо представляли, как управляются регионы. Поэтому, когда в начале перестройки из регионов хлынула информация «о злоупотреблениях на местах», она, похоже, произвела шок не только на рядовых граждан СССР, но и на руководство страны. Например, очень известные «прорабы перестройки», следователи Гдлян и Иванов, расследовавшие так называемое «узбекское дело», обнаружили тюрьму в подвале дома председателя одного из колхозов республики, героя социалистического труда, куда помещались рядовые колхозники за какие-то провинности. Тогда много говорилось о «полном моральном разложении коммуниста, деградации общественного строя» и т. д. и т. п. Хотя, на самом деле, это в полной мере соответствовало политико-правовой культуре той этнической общности, в соответствии с которой наличие подобного заведения в доме правителей почти всех уровней считалось легитимным, символизировало их авторитет.

Тем не менее проблему, связанную с изучением обычного права не только в первобытном, но и в современном обществе, советские этнографы видели. Она, в частности, была сформулирована Ю. В. Бром леем: «Современные правовые нормы народов развитых стран пока практически находятся за пределами интересов этнографов. Во многом это объясняется тем, что в такого рода странах все меньше остается этнических специфических черт. К тому же в той сфере, в какой эти черты сохраняются, они проявляются не столько в кодифицированном ораве, сколько в правовом сознании народных масс. При этнографическом изучении этого компонента

\097\

обыденного сознания народов развитых стран, однако, было бы, на наш взгляд, недостаточно ограничиваться фиксацией пережиточных форм архаического права. Ведь этническая специфика правового сознания таких народов, очевидно, не может быть сведена лишь к пережиткам, поскольку у них в згой сфере обыденного сознания появляются новые своеобразные традиции. Стало быть, встает задача и их этнографического изучения» (Ьромлей 1973: 230).

По сути, была поставлена проблема изучения правовой культуры современного социума, которая, питая правосознание его членов, де-герминирует поведение, как следует из контекста, отклоняющееся от предусмотренного кодифицированным Ираком. Принципиально, что ученый не сводит это к "пережиточным формам архаического права», а говорит о "появлении новых своеобразных традиций». Иными словами, читается это так: правовая культура во все времена задает определенный алгоритм поведенческих моделей, которые образуют обычное право или неписаный закон, концентрирующиеся прежде всего в сфере обыденности. Их нельзя относить к пережиткам, это новые «своеобразные формы», которые следует изучать, в первую очередь, посредством наблюдения.

\098\