Глава 3. Историческая репрезентация

Только возвращение искусства письма к «приемам исследования» и «критическим процедурам» способно вернуть протест в русло подтверждения, принявшего критическую направленность.

И все же - не окрепнет ли подозрение вновь благодаря фразе Р.Барта, иронически цитируемой Х.Уайтом в работе «Содержание формы»: «Существование факта - исключительно лингвистическое»? И не я ли сам, говоря об историческом факте, предложил отличать высказывание «факт, что ...» от самого события?72 Исповедуемый здесь критический реализм вынужден сделать еще один шаг по сю сторону предложения о фактах и сослаться на свидетельское значение документа. Действительно, сила свидетельствования - в самом сердце документального доказательства, и я не понимаю, каким образом возможно выйти за пределы тройного заявления свидетеля: 1) я там был; 2) верьте мне; 3) если вы мне не верите, спросите кого-нибудь другого. Высмеем ли мы наивный реализм свидетельства? А мы можем это сделать. Но это значило бы забыть, что зародыш критики укоренен в живом свидетельстве73, а критика свидетельства постепенно охватывает всю сферу документов, вплоть до последней загадки того, что выступает, под именем следа, как следствие-улика его причины. Мне доводилось говорить, что у нас нет ничего лучшего, чем память, чтобы удостовериться в реальности наших воспоминаний. Теперь мы говорим: у нас нет ничего лучшего, чем свидетельство и критика свидетельства, чтобы подтвердить историческую репрезентацию прошлого.

До сих пор я почти не произносил слова «истина» и даже не отваживался на какое-либо утверждение, касающееся истины в

текста, о его объективности» (The Content of the Form, p. 192, цит. по: Au bord de la falaise, p. 123). P. Шартье возражает: «Создавать историю истории - не значит ли понимать, каким образом историки, в каждой исторической конфигурации, применяют приемы исследования и критические процедуры, которые и придают их дискурсу, тем или иным образом, эту "честность" и эту "объективность"?» (ibid., р. 123). В другом месте Р. Шартье заявляет: «Считать, с полным основанием, что писание истории относится к разряду рассказов, не значит, однако, оценивать как иллюзорное его стремление к истине - истине, понимаемой в качестве верной репрезентации того, что было». (Philosophie et histoire: un dialogue // Bedarida F. L'Histoire et le M?tier d'historien en France, 1945-1995, p. 163.)

72 См. выше, с. 250-254.

73 Мы можем еще долго говорить о критическом повороте, каким явился Для историографии знаменитый спор вокруг «Дарения Константина»; см.

С. Pr?face ? Valla L. La Donation de Constantin, p. IX-XXI.

393

Часть вторая. История/Эпистемология

истории, хоть и обещал в начале этой работы сравнить предполагаемую истину исторической репрезентации прошлого с предполагаемой верностью мнемонической репрезентации.

Что могло бы слово «истина» добавить к слову «репрезентирование»? Рискованное утверждение, которое связывает дискурс истории не только с памятью, как мы попробуем это показать в следующей главе, но и с другими науками, науками гуманитарными и естественными. Именно ввиду притязания других наук на истину притязание истории на истину имеет смысл. В результате выдвигаются критерии для определения этого притязания. Очевидно, что референциальной целью этого притязания является само прошлое. Можно ли определить эту референциальную цель в иных понятиях, нежели понятия соответствия, адекватности? И назвать «реальным» то, что соответствовало бы моменту утверждения репрезентации? Не думаю, если только не отказаться от самого вопроса об истине. У репрезентации есть визави, Gegen?ber, по выражению, использованному мной во «Времени и рассказе» и заимствованному у К.Хойсси74. Я рискнул тогда также говорить о замещении ради уточнения формы истины, свойственной репрезентированию, вплоть до того, что рассматривал эти два выражения как синонимы75. Но лучше видишь, какие значения понятия соответствия (correspondance) исключаются, чем то, что уточнило бы это понятие в сравнении с его использованием в других областях знания. Явно исключается вышеозначенная picture theory, которая свела бы соответствие к подражанию-копии. Надо сказать, что мы так и не разделались раз и навсегда с этим призраком - от идеи подобия вряд ли вообще можно избавиться окончательно: не начал ли Платон всю дискуссию об eik?n на пути разграничения, присущего искусству миметическому, когда он проводит различие между двумя миметиками, собственно образной и фантазматической? Но для того, чтобы миметическое охватывало и фантастическое, надо, чтобы оно отличалось от повторения того же самого в виде копии; подражание, если оно охватывает столь обширные области, должно включать в себя минимально разнородное. В любом случае рассказ не похож на событие, о котором он рассказывает; об этом достаточно говорили самые авторитет-

74 Heussi K. Die Krisis des Historismus, T?bingen, Mohr, 1932, cf. Temps et R?cit, t. Ill, p. 253.

75 Я нашел в немецком языке поддержку в виде различия между Vertretung и Vorstellung, поскольку Vertretung переводится как «замещение» («lieutenance»). См.: Temps et R?cit, t. Ill, p. 253.

394