20. Гармония

Зимой у студийцев вспыхнула «музыкальная эпидемия». Она началась с гастролей крупного оперного театра, привезшего в числе других постановок и балет Сергея Прокофьева «Ромео и Джульетта». Такие гастроли во время активного сезона бывают гораздо реже, но и ценятся зрителями особенно: ведь осенью и зимой все театралы на месте. С нетерпением ребята ждали также «Демона». Они знали от Галановой, что удивительная эта опера крайне редко идет в театрах. —    А вы с нами будете смотреть «Демона»? — спросила Нина Веру Евгеньевну. — Буду слушать. По радио? Нет, в театре. А что главное в опере? Главное понять, почему ее не смотрят, а слушают. К этому времени Лида завела для себя обычай готовиться к каждому посещению театра. Как правило, перечитывала пьесу, чтобы идти на спектакль со своим мнением о ней. Но этим не ограничивалась. Читала книги и об авторе, и о времени, когда он жил, искала пластинки с музыкой этой эпохи и народа, изучала картины, выбирала подходящую художественную литера-туру. В результате от спектакля «Демон» в дневнике Лиды осталась такая запись: «После балета «Ромео и Джульетта» я так увлеклась сравнительным исследованием разных видов искусств, что иногда это мне кажется даже интереснее, чем выходить на сцену. Некоторые ребята не приняли спектакль. Говорят, что сам Демон слишком злой (я с этим согласна); что актеры тяжелые и плохо двигаются. Вега сказала, что в опере это общая беда. И причина в том, что артисты здесь прежде всего музыканты. И потому они больше работают над голосом, чем над пластикой. А когда полнеют, голоса якобы звучат лучше. Правда, тут же она рассказала о московском режиссере Б. А. Покровском, который к артистам оперы предъявляет такие же требования, как к драматическим, о Свердловской оперетте, где есть танцующий хор. Но это все, сказала Вега, исключения. Норма же — это такой театр, где или есть голоса и культура постановки, или нет ни того ни другого. В таком случае спектакль «Демон», я убеждена, очень хороший, как бы справедливо ребята ни критиковали его недостатки. Почему? После балета «Ромео» я, кажется, навсегда поняла, как много в музыкальном театре значит музыка. И если музыка раскрыта... Расскажу о «Демоне», пока не забылось. Перед спектаклем я дважды перечитывала поэму Лермонтова. Сколько ее ни читай, все равно будешь открывать все новые глубины. Я очень люблю художника Врубеля. Читая, я поставила перед собой репродукции его картин и удивлялась, как можно так точно передать Лермонтова! Мне кажется, Лермонтовым и этой поэмой пропитаны у Врубеля не только «Демоны», но и многие другие картины. И ни единый царь земной  Не целовал такого ока...— говорится в поэме о Тамаре. Кто видел «Царевну-лебедь», тот, мне кажется, обязательно вообразит ее себе такой, прочтя эти строки. Только гений под стать Врубелю мог перевести на язык другого искусства бесконечные глубины «Демона». И такой гений нашелся — это Антон Рубинштейн. Оказывается, я совсем не знала этой музыки. Хор «Ноченька», две-три арии и дуэты, которые часто звучат по радио, далеко не все говорят об этой колдовской опере. Как будто для земли она Была на небе сложена! На увертюре осветили декорацию, и я увидела... Врубеля. Сначала я не знала, как к этому относиться, но глаз радовался, и я решила не думать. Я увидела сине-зеленые переливы врубелевской майолики, краски его «Сирени», облаков... В седой паутине, со змеями и ящерицами, о которых говорится в конце поэмы, выплыла огромная скала, и «в скале прорублены ступени...». В антракте Вега сказала, что это не подражание Врубелю, а сознательная задача — решить  спектакль в его стилистике. Ребятам мешало, например, после балета «Ромео», что Тамара танцует довольно неуклюже. А я все искала ответа на главный вопрос: поняв язык балета, я хотела разгадать и загадку оперы. И кажется, нашла: музыка, симфония голосов и при этом театральное зрелище. Боба не принял Ангела как действующее лицо. Он говорит: «Это даже не мистика, а просто толстая тетя». По-моему, ему медведь на ухо наступил. Да, первое впечатление странное: располневшая певица в светлых одеждах, с крыльями. Но уже в следующее мгновение забываешь об этом: своим гибким, мощным' голосом она ведет за собой. Куда? Искать ответа — что такое добро? Ведь это театр! В поэме борьба добра и зла происходит в душе Тамары. В театре же все должно быть зримо и выступать в виде конкретных сил — действующих лиц. Действующих в му-зыке. К сожалению, сам Демон немного недотягивал — актерски. Но зато красноречив был его голос. Тамара любила своего жениха — тихо и верно. И не пускала в душу другую, злую любовь. Она вовсе не мечтает быть царицей мира. Но Демон сильнее. Он находит в душе девушки дьявольскую лазейку: Тамара видит, что ему, духу зла, плохо. Он бесконечно страдает. Ее высокое сострадание зажигает в ней непобедимое чувство — сердце ее наполняют «огонь и яд». И начинается схватка не физических, а духовных сил, в которой погибает она, Тамара,— по-другому это- закончиться не может. Как и Джульетта, Тамара знает о неизбежности трагического исхода и готова сгореть в этом огне. Покой навеки погубя,  Невольно я с отрадой тайной,  Страдалец, слушаю тебя. И веришь в странную искренность признаний Демона, его непризнанных мучений. И среди отвергнутых им, остывших для него природы жалких объятий; среди холодных, фантастических облаков, за музыкой финала в памяти возникает огромный, стеклянный, но в то же время живой и страдальческий глаз «Демона поверженного» Врубеля... Кстати, этот искренний и горячий лермонтовский холод, который так, я знаю, увлекает некоторых девочек, да и ребят в нашем классе — что это такое? Интересно бы специально перечитать и «Героя нашего времени», и «Маскарад», чтобы построить хоть какую-то догадку...» Запись эта (с последующими ее дополнениями) сыграла в судьбе Лиды определенную роль. Как-то Лида отважилась показать ее завлиту театра. Калерия Николаевна отнеслась к этому журналистскому опыту, как она назвала дневниковую запись, очень серьезно. И убедила Лиду попробовать свои силы — сделать из записи рецензию и отнести в молодежную газету, где вскоре пораженная Лида и ее товарищи по школе и студии прочли первую публикацию «начинающей журналистки». С последним, впрочем, Лида упорно не соглашалась, как и раньше настаивая на том, что се путь — на сцену... В начале марта Вера Евгеньевна сказала: —    Последнее время мы с вами странствуем в мире музыки. Чтобы логически завершить наш маршрут, неплохо бы нам приобщиться и к музыке симфонической. Особого восторга не последовало. —    А как мне быть? — спросил Кирилл.— Я в ней ничего не понимаю. Много раз слушал самые лучшие записи... Музыку надо живьем слушать, а уж потом — в записи! — сказала Даша. А я пытался,— подхватил Боба,— все равно ни бум-бум. Есть люди, глухие к серьезной музыке. Если кто-то уверен, что для него это пустая трата времени,— не ходите. Кто-нибудь бывал на репетиции симфонического оркестра? Оказалось, что не бывал никто. Галанова рассказала о прославленном симфоническом оркестре их города, во главе с дирижером Местниковым, который много месяцев гастролировал по Европе и Америке, а на несколько концертов вернулся домой, чтобы заодно обкатать новую программу к ближайшей поездке в Австралию и Канаду. Сказала, что утром в воскресенье будет репетироваться к вечернему концерту Пятая симфония Бетховена. —    Итак, кто идет? Выразили желание тем не менее почти все. —    Многовато для первого раза. Опустите руки те, кому не обязательно или у кого есть другие планы. Нехотя опустилось несколько рук. Двенадцать человек. Хорошо. При условии, что «усохнете», и дирижеру покажется, будто вас всего шесть. Неужели он нас заметит? Он же спиной стоит! — удивилась Люба. Вас заметит не только дирижер, но и каждый из музыкантов. Все артисты одинаково чувствительны к преждевременному зрителю или слушателю. Запаситесь блокнотами и ручками. Что мы будем записывать? Может быть, ничего, если не понадобится. А если придет какая-нибудь мысль, лучше не соседу ее шепнуть, а в блокнот. Видите ли, когда присутствуешь при рождении произведений другого, смежного искусства, кое-что проясняется в своем. Один художник уговаривал актера позировать ему. Тот согласился, но с условием: холст в процессе работы будет повернут таким образом, чтобы актер видел, как мазки ложатся на полотно. «Зачем это вам?» — удивился художник. «Хочу проверить себя — так ли я кладу краски в поной роли». Как договорились, без десяти одиннадцать все встретились у служебного входа в филармонию. Как и в театре, ребята негромко здоровались с дежурной на служебной вешалке и со всеми, кого встречали на лестницах и в коридорах. Расположились в бельэтаже произвольно. На эстраде стояли пюпитры. Библиотекарь оркестра раскладывал по ним ноты. Музыканты были уже на месте: вразнобой звучали настраиваемые инструменты. Одеты оркестранты были не как на концерте, а пестро — кто в чем. В глубине сцены долговязый человек в светлой замшевой куртке и свитере с кем-то беседовал, посмеиваясь и все время обращая на себя внимание ребят своим неделовым видом. Казалось, ему было совершенно безразлично, что он находится на эстраде, и что через несколько минут придет дирижер, и начнется большая репетиция. Некоторые музыканты уже закончили настройку и разыгрывались — сквозь общий шум прорывались отдельные музыкальные фразы. Вот быстро вошел солидный человек в черном костюме. Сказал что-то одному, другому музыканту, поднялся на возвышение, взял с большого пульта дирижерскую палочку и несколько нервно постучал ею. Затем стал говорить что-то, почти кричать. Музыканты постепенно приостановили разыгрывание и слушали между делом. «Странно,— подумал Вадим,— я считал, к дирижеру полагается относиться с большим вниманием! Когда в театре говорит режиссер...» Человек в светлой куртке даже не прислушался, как беседовал с кем-то, так и продолжал... Но вот он небрежно глянул на часы и, прервавшись на полуслове, пошел к пульту. Тот, в черном (это был инспектор оркестра), быстро освободил место и исчез. И едва долговязый ступил на возвышение, разом воцарилась та самая тишина, которая наступает, когда режиссер вырастает перед актерами. Местников не спеша раскрыл партитуру. Попробуем уложиться в два часа. Сначала! Тутти! — скомандовал он и, не отрываясь от нот, поднял руки. По его жесту зал огласили мощные бетховенские звуки. Первую фразу выговорили все инструменты сразу, затем дружно вступили одни струнные... Жесты дирижера из приказных стали вопросительными, по спине его можно было понять, что он уже не исполнял, а слушал. Потом опустил руки и ждал, когда стихнет последний из смешавшихся звуков. Не понимаю,— сказал дирижер,— на что ухлопали вчерашнюю репетицию? Мне нужно упругое начало. Без крикливости! Сдержанный темп и внутреннее горение: Та-та-та-та! Сначала! Оркестр зазвучал еще стройнее и мощнее. Но после первых же тактов дирижер опять остановил: —    Дайте мне не просто форте! Там написано — сфорцандо! Маркируйте каждый звук! Атака! А потом — струнные — по контрасту — дольче! Фаготы — как аккомпанирующие — не вылезать! Сначала! По широким, поощрительным жестам и кивкам дирижера ребята поняли, что он, наконец, более-менее удовлетворен сыгранным куском. Вадим подумал: «Да, звучание в концертном зале несравнимо ни с какой записью!» Дирижер останавливал часто и обращался к музыкантам вежливо, но жестче, чем режиссер к артистам. —    Кларнет! Мне тут нужно пение, а не писк! Сыграйте один! От первой цифры! Иногда Местников прибегал к ассоциациям из других искусств и из жизни: —    Аморфно! У вас река течет по долине, а вы загоните ее в гранитную набережную. Тогда она будет мятежиться, рваться из берегов. Услыхав это замечание, Кирилл достал блокнот и записал: «Декорация должна быть как набережная для реки, чтобы спектаклю   в   ней   было  и  тесно,   и   просторно,   тогда   будет  сила». Дирижер постучал палочкой о пульт и в наступившей тишине сказал: —    Не слышу диалога! Тут перекличка струнных и деревянных! Обратите внимание: у струнных — низы — темный звук. У деревянных — цвет яркий. Живопись не должна быть грязной! Дайте чистоту цвета! Когда перекличку повторили, Кирилл зафиксировал: «В декорации и костюмах нужна перекличка и чистота тона, как в оркестре». —    Литавры, сдержаннее! Бетховен сказал, что это судьба стучится в дверь! Оторопь должна брать слушателя! Когда добрались до начала второй части, дирижер  заметил: —    Как-то расплывчато,— не понимаю. Дайте мне идиллию — неброский равнинный пейзаж! А в середине части воскликнул: —    Танец! Люди в латах танцуют! Жестокое средневековье! А при повторении плясовой темы даже вспомнил Шекспира: —    Почти трагическое пританцовывание! Шуты у Шекспира, помните? И в музыке заплясали насмешливые умные шуты. При очередной остановке  в  начале третьей  части  один  из виолончелистов спросил: Ярослав Владимирович, а здесь что? Не понял? Вы сказали — там шуты, а здесь что? Не знаю! — отрезал дирижер.— Далеко не все в искусстве можно объяснить словами. Где кончаются слова, начинается музыка. Выполняйте пашу задачу как музыкант. К этому моменту уже почти все ребята вынули блокноты. Стас записал буквально: «Далеко не все в искусстве можно объяснить словами. Решай свою задачу как музыкант». —    Паузы у вас мертвые — не звучат. Проверьте в третьей части паузы! Музыка в них не умирает — великая возможность немоты! Раз-два-три! — дирижировал Местников тишиной. И Лида записала: «Оркестр молчит, дирижер в воздухе отсчитывает время — пауза поет. Так должно быть и в театре...» — Валторна, ваше соло — ваше слово. Самовыявление! Играйте свободнее, как захочется! Вадим записал: «Внутри режиссерского рисунка нужны сольные   куски   ведущих  «инструментов».   Право  артиста   на   самовыявление!» К концу репетиции Ярослав Владимирович прибег еще к некоторым мощным ассоциативным образам: —    Вы слышите?! Опять удары судьбы! Тема рока оделась в военную форму!. Страшный марш! Французская революция! Полки идут на смерть! И возвращаются в жизнь. Шекспировская трагедия и светлый исход! Торжество гармонии! ...Когда вышли на улицу, Вадим сказал: —    Здорово было бы услышать все это еще раз на концерте! Многие поддержали его, особенно Тима. —    На вечер есть три входных. Разыграйте или уступите тем, кому нужнее. Ребята дружно присудили одну контрамарку Вадиму, как будущему режиссеру. Две другие разыграли. Они достались Лиде и Тимофею. Галанова не спрашивала, кто что получил от репетиции. Она оберегала душевный мир каждого от чьего-либо, в том числе и своего, вмешательства. —    Мужчины вечером в галстуках! Ребята уже научились понимать лаконичные указания Веры Евгеньевны. Сказанное значило: «Одеться надо строже, чем в театр». Это, конечно, относилось и к Лиде. Когда Вадим вечером подходил к концертному залу, по крайней мере десять человек осведомились, нет ли у него лишнего билета. Лида и Тима появились почти одновременно с ним, и все трое вошли в кассовый вестибюль. У контроля была пробка. Безбилетная молодежь, в основном, по-видимому, будущие музыканты, надеялись как-то проникнуть внутрь. Левая контролерша — добрая душа — время от времени невзначай пропускала одного-другого, понимая, что вреда от этого никому не будет. А что может быть важнее для музыканта, чем послушать музыку? Тройка счастливчиков гордо прошла, помахивая своими пропусками. В верхнем фойе ребята увидели Галанову, но подходить не стали, потому что она была с мужем. Оба были одеты в темное — элегантно и строго. Пюпитры стояли на эстраде в идеальном порядке. Публика рассаживалась. Трое студийцев дружно расположились на ступеньках бельэтажа. Вадим, как всегда, зорко наблюдал за всеми, включая и своих товарищей. Лида была тиха, Тима будто бы несколько не в своей тарелке... После третьего звонка на эстраду прибавили свет, и встреченные аплодисментами, в определенном порядке вышли музыканты в черных фраках, с белыми жилетами, манишками и галстуками-бабочками и расселись по местам. Некоторое время, как и на репетиции, в воздухе царил хаос звуков, потом стих, и новый нарастающий всплеск аплодисментов встретил дирижера. Ребятам с их ступенек он стал виден сразу, еще за оркестром, и они тоже зааплодировали. Вот Местников вышел вперед, сдержанно поклонился залу, пожал руку концертмейстеру оркестра (то есть руководителю группы первых скрипок) и поднялся на свое возвышение. С первых же тактов симфония заколдовала всю тысячу слушателей. После первого тутти Вадим полусознательно отметил для себя, что струнные, но контрасту, сыграли дольче (днем он успел узнать из словаря, что дольче — значит «нежно», а тутти — означает, что здесь играют все инструменты разом: сфорцандо это внезапное ударение на каком-то звуке или аккорде). Он почувствовал также, что аккомпанирующие фаготы «не вылезают»— не мешают скрипкам, и по реакции публики понял, почему это было дирижеру важно. Из слушателей, однако, никому в этот момент, наверно, не пришло в голову, что струнные могли бы не найти этой нежности, фаготы — помешать им, и тогда та же музыка того же великого композитора не прозвучала бы столь захватывающе. Слушатели, как и зрители в театре, воспринимают все как данность. Как ни странно, ребятам утренняя репетиция с ее технологией нисколько не мешала, а только помогала сливаться с публикой и непосредственно воспринимать музыку. Оркестр не оглушал. Когда увлекшиеся музыканты, как выразился утром Местников, переходили «на обычный крик», руки дирижера немедленно ограничивали звучание, и Вадим то и дело вспоминал о реке, которая ревет, гудит, рвется из берегов, но гранитная набережная стоит незыблемо и всякому движению кладет предел. Кларнеты не визжали, а пели. Перекличка струнных и духовых напоминала о контрасте и одновременном созвучии темных и ярких красок в живописи. Они переглянулись с Лидой, и Вадим, понял, что все эти музыкальные нюансы не проходят и мимо нее. О Тимофее на время всего концерта они как-то забыли. А вот и равнинный пейзаж! Река раскинулась, течёт, грустит лениво  И моет берега...— вспомнились Вадиму блоковские строки. Дошли до соло валторны. Дирижер замер, слушая музыканта, который играл по вдохновению, остальные оркестранты слушали тоже, чтобы вместе с дирижером вовремя подхватить мысль валторниста. В этот момент никаких конкретных картин Вадиму не представилось — он слушал и понимал язык музыки. Паузы оркестра были красноречивы. Как и звуками, дирижер столь же магически   управлял тишиной. Вадим чувствовал безмерность, бесконечность музыки. Гармония соединяла в единое целое дирижера, пятьдесят музыкантов и тысячу слушателей; она царила в его собственной душе, между ним и его друзьями и, очевидно, в конечном счете, в мире в целом... Когда отзвучали последние такты, из зала не ушел никто. Слушатели горячо аплодировали стоя, потом не спеша двинулись к дверям. Непосредственно перед ребятами капельдинер перего-родил проход бархатным канатом, чтобы публика в вестибюле немного рассеялась. Вадим что-то сказал Тиме, но тот неотреагировал. И тут Вадим понял, что Тимофей обижен на него. За что? Вадимом овладела скованность, и, стоя с Тимой лицом к лицу, он не знал, снова заговорить или продолжать молчать. И с нетерпением ждал, когда толпа опять двинется. Чтобы не стоять просто так, он взял у Лиды номерок. В это время канат убрали, и Тима исчез в толпе. В очереди в гардероб Лида с Вадимом впечатлениями от концерта не обменивались. Вадим испытывал непонятную виноватость перед Тимой и неприятное чувство, словно но прекрасной картине полоснули бритвой. А Лида ни о чем таком не беспокоилась и, видимо, переживала музыкальные впечатления. Когда они вышли на улицу, Вадим невольно сказал: Лида... Как-то нехорошо с Тимой вышло. Что же поделаешь!— твердо ответила Лида. Вадим, не поняв, что это значит, почему-то вдруг успокоился. Шел крупный снег. Лида сказала, чтобы Вадим застегнулся,— он послушался. Завернув за угол, они увидели трамвай и поскакали вниз по обледенелым ступеням уличной лестницы. Вадим поскользнулся, почувствовал, что сбивает с ног какую-то старушку, и в то же время с головы у него слетела шапка. Но успел подхватить старушку почти на лету, поставил на ноги, а другой рукой ухитрился поймать шапку. —    Акробат, надо же!— похвалила Лида. Тем временем трамвай, конечно, ушел. И это отчего-то показалось им очень смешно. Они пошли пешком, лучше сказать, понеслись, хохоча... Проводив Лиду, Вадим домой тоже почти бежал, что-то пел, размахивая слетевшим шарфом... Что касается Лиды, то она в этот вечер, придя домой, сразу включила настольную лампу и раскрыла дневник. Но ни словом не обмолвилась ни о чем, кроме как о концерте. Ей не хотелось спугнуть словами нечто посетившее ее в этот день. Разве можно было загадывать что-то на будущее? Скорее всего, этот вечер останется такой же насмешкой судьбы, как в прошлом году, когда Вадим по чистой случайности проводил ее после занятия...