Отношение испытуемого: неучтенный фактор

Мне представляется, что главным аргументом в пользу моральной приемлемос­ти моего эксперимента служит тот факт, что его сочли допустимым участвовавшие в нем люди. Нельзя воспринимать всерьез критику, которая не учитывает терпимое отношение испытуемых к эксперименту. Я располагаю множеством данных по это­му вопросу, и все они свидетельствуют о том, что подавляющее большинство лю­дей, участвовавших в моем эксперименте, оценивают его положительно и считают такого рода эксперименты полезными и нужными. Табл. 10.1, в которой приведено распределение ответов испытуемых на один из пунктов вопросника, дает представ­ление об их отношении к эксперименту. Наши критики, как правило, игнорируют эти данные, а если и рассматривают их, то лишь в негативном ключе, заявляя, что «это не более чем когнитивный диссонанс: чем более неприятен испытуемым экспе­римент, тем скорее они скажут, что он им понравился». Ситуацию можно охаракте­ризовать словами «и так плохо, и так нехорошо». Критики эксперимента не могут или не хотят понять, что говорит им сам испытуемый. Я же считаю, что мнение ис­пытуемого имеет очень важное, быть может даже решающее, значение при оценке моральной приемлемости экспериментального исследования. В таком подходе зак­лючена возможность решения этических проблем, возникающих в процессе экспе­риментальной деятельности (о конкретных способах их решения я расскажу ниже).

Некоторые критики утверждают, что в ходе подобных экспериментов испытуе­мый обнаруживает вещи, крайне неприятные для себя, и это может нанести непо­правимый вред его самооценке. Прежде всего, хочу подчеркнуть: я полностью со­гласен с тем, что исследователь обязан сделать все, чтобы процесс эксперимента стал для испытуемого как можно более конструктивной разновидностью опыта, что он должен объяснить испытуемому значение эксперимента таким образом, чтобы тот извлек урок из своего участия в нем. Но я далеко не уверен, что мы должны скрывать правду от испытуемых, даже если она неприятна им. Такой подход озна­чал бы, что мы стремимся поставить испытуемого в абсолютно искусственную си­туацию, в которой нет ни капли жизненной правды. Жизнь сама нередко преподает человеку уроки, которые трудно назвать приятными. Человек может провалиться на экзамене или не пройти собеседование при попытке устроиться на работу. Я по­лагаю, что на самооценку испытуемого участие в моем эксперименте оказывает не большее влияние, чем негативные эмоции, пережитые им во время сдачи какого-нибудь школьного экзамена. Сказанное не означает, что досада, огорчение, отчая­ние, пережитые после провала экзамена, так уж благотворны для человека, — они не более полезны, чем негативные эффекты участия в моем эксперименте. Я хочу лишь сказать, что эти вещи следует рассматривать в истинном свете, не преувели­чивая и не преуменьшая их значения.

Мне представляется чрезвычайно важным видеть разницу между двумя типами вмешательств — медико-биологическими и сугубо психологическими (к последним относятся эксперименты, о которых идет речь). Вмешательство, осуществляемое на биологическом уровне, действительно может представлять серьезную опас­ность для человека. Даже мизерная доза химического вещества, введенная в орга­низм, или сделанный скальпелем хирурга крошечный надрез могут травмировать пациента. Но я не знаю ни одного случая травматизации испытуемого в социально-психологическом эксперименте. У нас нет ни малейших оснований полагать, что необходимость сделать выбор в лабораторной ситуации, — пусть даже трудный вы­бор, как в эксперименте Аша или в моем исследовании, — травмирует человека, угрожает или вредит его благополучию. Однажды в разговоре с одним государ­ственным чиновником, выступавшим за введение жестких ограничений в области психологических экспериментов, я спросил, сколько в его картотеке сообщений о реальных случаях травматизации испытуемых, которые требовали бы столь ради­кальных мер. Он сказал, что ему неизвестны такие случаи. Если это так, то разгово­ры о необходимости принятия государственных мер, которые ограничивали бы экс­периментальную деятельность психологов, совершенно нереалистичны.

Впрочем, дело обстоит не так просто. Загвоздка в том, что отсутствие негатив­ных эффектов невозможно доказать, особенно если речь идет о поведенческих или психологических последствиях. Какие бы методы мы ни использовали для обнару­жения негативных последствий — устный опрос испытуемых, обследование с по­мощью вопросников или иные методы, всегда существует вероятность непредви­денных негативных эффектов, даже в том случае, если мы не обнаружили их с помо­щью этих методов. Поэтому с абсолютной уверенностью никому и никогда не уда­стся постулировать отсутствие негативных эффектов вообще. С точки зрения логики такое умозаключение, возможно, и справедливо, однако оно не дает нам до­статочных оснований заявлять, что психологический эксперимент обязательно имеет для испытуемого негативные последствия. Единственное, что мы можем сде­лать в данной ситуации, это положиться на наши лучшие методики и попытаться с их помощью установить факты, чтобы затем уже в соответствии с этими установ­ленными фактами сформулировать общие принципы экспериментальной деятель­ности.