Раздел 2 ный подход ко всемирной истории), то он не может обойтись без философского, эпистемологического подхода к историческому познанию.

Требование репрезентативности источников и их соответствия исследовательским результатам, воспроизводимость выводов конкретного исследования, однозначность интерпретационных суждений - все это оказалось недостижимым в качественно новой ситуации. Интересно, что самые непримиримые ниспровергатели позитивистской методологии исследования не отрицали правомерности тех признаков научности, о которых заботились последователи Ланглуа и Сеньобоса. Напротив, они подтверждали их полезность в определенных пределах, их действенность в борьбе против «лживых и легковесных работ» в области исторического нарратива. Исследователь проблем исторического познания французский методолог А.И. Марру очень точно выразил суть проблемы. Эти правила и критерии, писал он о методологии Ланглуа и Сеньобоса, весьма хороши сами по себе, но они почти никогда не выполнимы на практике. Именно так, — рассматривая ситуацию в исторической ретроспективе, мы можем сказать сегодня: строгие требования, выработанные в условиях хорошо исследованной, стабильной основы источников европейской истории, стали совершенно неэффективны при обращении к множественным моделям всемирной истории. Нужны были новые теоретические подходы, и они не замедлили появиться. Почти одновременно, в конце XIX - начале XX в., появились неокантианский и феноменологический подходы к проблемам гуманитарного познания.

Неокантианская парадигма связана с именами выдающихся философов баденской школы неокантианства В. Виндельбанда и Г. Риккерта. Неокантианская парадигма в качестве руководящего принципа исторического познания выбирает антитезу позитивизму. Она подчеркивает отличие гуманитарных наук от наук естественных и подчеркивает особую роль субъекта познания (исследователь, ученый, историк-философ) в эпистемологической ситуации познания.

В работах В. Виндельбанда (1848-1915) - основателя и главы баденской школы неокантианства, ректора Страсбургского (тогда немецкого) университета была обоснована идея принципиального различия предмета и метода наук о природе и исторической науки. Науки о природе изучают повторяющиеся, закономерно происходящие явления (номотетические науки), а историческая наука (науки о культуре), напротив, -индивидуальные, своеобразно взаимосвязанные явления (идиографические науки, изучающие не закономерности, но особенное - идиос). Г. РикСТАНОВЛЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЯ 53 керт (1803-1936) развил и дополнил это противопоставление наук о природе и наук о культуре по их методу, отмечая, что истинная форма познания присуща именно последним. В своей научной деятельности познающий субъект выделяет в идиографической реальности наиболее существенное, руководствуясь представлениями об истинных, вневременных, по сути этических, ценностях9.

ГЛАВА 7 Методологическое обособление наук о культуре МЕТОДОЛОГИЧЕСКОЕ обособление гуманитарных наук стало мощным стимулом для их развития, поскольку высвобождало ученых от диктата механистических, упрощенных подходов к общественным явлениям, переносило акцент на исследование внутреннего мира человека. В рамках этой концепции были осознаны и обозначены принципиальные, специфические трудности познания человеческой психологии, внутреннего мира, скрытого от наблюдателя и проявляющегося во внешних, требующих интерпретации, знаковых системах. Огромная заслуга в этом принадлежит немецкому философу и историку культуры В. Дильтею (1833-1911), который развил учение о понимании (Другого) как специфическом методе наук о духе (в отличие от наук о природе). Во «Введении в науки о духе» Дильтей отмечал, что история имеет дело с людьми как с духовными целостностями и их структурами, с человеческой индивидуальностью в отличие от естественных наук, связанных с абстрактными обобщениями. Это противопоставление позднее легло в основу различения наук о природе и наук о культуре (духе), обоснованное в трудах Виндельбанда и Риккерта. Однако сам Дильтей гораздо глубже понимал соотношение между субъектом и объектом гуманитарного познания, подчеркивая его двойственную природу. «Все явления даны нам двояко; с одной стороны, они даны нам во внешнем восприятии, как чувственные предметы и как таковые они объединены физической связью, но, с другой стороны, они обнаруживают ту связь живого единства, которую открывает нам углубление в собственный внутренний мир...

Созерцанию, интуиции, в которых переживается жизнь целого, открывается во внешней данности явлений внутренняя, живая, божественная связь единства»10. Понимание внутреннего мира Другого, другой личности достигается, по Дильтею, путем сопе54

РАЗДЕЛ 2 реживания - особого способа интерпретации. Этот метод прежде всего важен по отношению к явлениям иной культуры. Для развития исторического метода ценным является положение Дильтея об «искусстве понимания письменно фиксированных жизненных проявлений», иначе говоря, о широком, философском методе истолкования (герменевтика) не только текста, но и стоящей за текстом личности. В начале XX в. свое развитие и конкретную разработку личностный подход нашел в историческом методе А.С. Лаппо-Данилевского. Русский мыслитель положил принцип «признания чужой одушевленности» в основу методологии исследования культуры.

Необходимость критического переосмысления проблем методологии исторического исследования, изменения профессиональных ориентации историков стала еще более очевидной к началу 20-х годов. Свое наиболее яркое выражение борьба за изменение традиционных подходов нашла в трудах основателей наиболее влиятельного в западной науке направления - так называемой школы «Анналов». Непосредственным признаком необходимости перемен стало падение престижа исторической науки, ставшее особенно заметным после окончания первой мировой войны. Обратившись к историческим исследованиям после окончания первой мировой войны, гуманитарии обнаружили, что в общественном сознании статус исторической науки сильно изменился. Необходимость замены европоцентристской модели всемирного исторического процесса новой, многополюсной глобальной моделью осознавалась, как мы видели, наиболее крупными мыслителями уже давно. Но теперь новую реальность восприняли довольно широкие слои общества.

В решении новых исследовательских задач добротный профессионализм европоцентристской модели исторической науки оказался неэффективным. Он формировался в ситуации познания познанного, при относительно ограниченной эмпирической базе источников. Методы их изучения были многократно реализованы, обобщены и воспроизведены в ясных и относительно простых исследовательских приемах. В новой ситуации не приходилось говорить о разработанной базе источников глобальной истории. Прорыв в непознанную еще область истории многих и многих цивилизаций или культур (Шпенглер назвал 8, Тойнби - 21) требовал каких-то иных нетрадиционных методологий. Слишком велика была сфера эмпирически еще непознанного. Как вспоминал позднее один из основателей концепции новой глобальной истории Л. Февр, на глазах историков новая научная теория «ставила под вопрос извечную и традиционную идею причинности и тем самым опрокидывала понятие деСТАНОВЛЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЯ 55 терминизма, это неоспоримое основание всякой позитивной науки, этот несокрушимый столп старой классической истории.

Познания наши внезапно превысили меру нашего разумения.

Конкретное вдребезги разбило рамки абстрактного. Попытка объяснения мира с помощью ньютоновской, или рациональной, механики окончилась полным провалом. Старые теории необходимо было заменить новыми. Следовало пересмотреть все научные понятия, на которых покоилось до сих пор наше мировоззрение»11. Уже с начала XX в., когда наиболее глубоко мыслившие философы гуманитарного познания размышляли о необходимости глобального исторического мышления, резко обозначилось

РАЗДЕЛ ение научного сообщества на теоретиков, понимавших необходимость кардинального переосмысления методологии исторического исследования, и более широкого слоя традиционалистов, остававшихся в рамках узкоспециализированного, неотрефлексированного позитивистского представления о способах исторического изучения. Эту ситуацию еще до первой мировой войны анализировал Л.С. Лаппо-Данилевский в своей «Методологии истории» (1913). В этом труде русский ученый внимательно рассмотрел почти все новейшие издания по проблемам исторического метода, проанализировал теоретические основы наиболее значительных учебных пособий, по которым изучались методы работы историка в университетах России, а также на Западе (труды английского историка Э. Фримена, немецкого методолога Э. Бернгейма и французских профессоров Сорбонны Ш.В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса). Его общий вывод сводился, однако, к тому, что учебники исторического метода еще не содержат «цельного и систематического учения», носят отчасти прикладной, отчасти технический характер.

Несколько позже, уже после окончания первой мировой войны и вынужденного отъезда из Советской России, другой русский мыслитель - Л.П. Карсавин вновь констатировал значительный прагматизм и отсутствие теоретического подхода к методологии исторического исследования, узкую специализированность основного состава практикующих историков. Карсавин остро полемизировал с таким подходом в своем новом труде «Философия истории», вышедшем в Берлине в 1923 г. «Нравы историков свидетельствуют о состоянии истории, - писал он. А оно ныне характеризуется крайнею специализацией, то есть распадом целостного знания на самодовлеющие дисциплины, утратою идеи человечества. Распад доходит до того, что никто даже не задумывается над согласованием друг с другом разных исторических дисциплин. Историк религии не считает нужным оправдывать свое невежество в области экономической истории: 56

РАЗДЕЛ 2 «Это не моя специальность». Палеограф с презрением смотрит на историков, незнакомых с тайнами его специальности: рано заниматься обобщениями - надо сперва собрать и «тщательно» издать весь материал. Точно возможно беспринципное собирание материала! Всякая попытка синтетического построения исторического процесса вызывает подозрительные сомнения.

Против нее возражают: «Нельзя быть специалистом во всех областях. Синтез - дело популяризатора. В чем же тогда дело историка?»12. Карсавин, сложившийся как философ и методолог в совершенно иной интеллектуальной среде, не смог принять такого подхода.

ГЛАВА 8 Исторический факт и исторический источник в концепции «Анналов» ОДНИМ из главных препятствий для развития новой исторической науки, по мнению Л. Февра, являлась приверженность историков к позитивистской, европоцентристской картине мира. Борьбе с традиционным позитивистским мышлением он посвятил ряд своих работ, позже переизданных под выразительным общим заголовком «Бои за историю». В 1929 г.

Л. Февр вместе с другим выдающимся историком - М. Блоком (1886-1944) основал ставший впоследствии наиболее влиятельным международным методологическим изданием журнал «Анналы». Журнал выступал за создание единой науки о человеке, за междисциплинарные контакты историков с представителями других наук, за «историю во всей ее полноте» (именно так называлась одна из полемических работ Февра)13. При изучении новых сторон исторического процесса, малоисследованных культур стали совершенно невыполнимыми строгие критерии добротного профессионализма позитивистской методологии. Эти критерии были ориентированы на письменные тексты истории античности и средневековой Европы. Поэтому традиционные представления и связанные с ними исследовательские методики подверглись резкой критике сторонников новой глобальной историографии. Надежды историков нового поколения «Анналов» были связаны прежде всего с интенсификацией интеллектуальных усилий познающего субъекта - широко мыслящего, ставящего новые проблемы и преодолевающего пробелы в источниках с помощью интуитивного постижения не поддающейся рациональному объяснению реальности. В эпистемологической ситуаСТАНОВЛЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЯ 57 ции познания данный подход абсолютизирует возможности исследователя. Можно сравнить этот прорыв к глобальной истории, эмпирическая база которой еще не изучена и не может быть подготовлена в ближайшей перспективе, с деятельностью алхимика, пытающегося понять природу химических реакций.

Он может рассчитывать только на интуитивное постижение, на гениальную догадку, на возможности своего интеллекта. Именно поэтому неокантианская парадигма исторического познания, возобладавшая в сознании историков рассматриваемого периода, так пристально изучает познавательные возможности ученого.

«Новый пек очертил свое поле исследования, не ограниченное рамками одной национальности, и ученые вынуждены будут приспособить свой метод к интеллектуальным операциям более широкого масштаба», - писал А. Тойнби, начавший в 30-е годы публиковать свой новаторский труд14. Именно Тойнби сделал смелую попытку создать цивилизационную модель глобальной истории человечества, предложив типологию. Л. Февр в работе «От Шпенглера к Тойнби»15 (1986) отдавал должное смелости замысла ученого, говоря в то же время об «обольстительном историке-эссеисте, который взял на себя задачи сравнительной истории цивилизаций». Однако современники отмечали и огромные «белые пятна» и даже «картонные декорации», маскирующие пробелы в знании вопросов, еще не тронутых конкретными исследованиями. Яркие страницы труда Тойнби посвящены личности исследователя, ее формированию и становлению «вдохновения историка». Он выделяет такие качества ученого, как любопытство, восприимчивость, блуждающий огонек всеведения, критические реакции, творческие ответ. В начале своего обобщающего труда Л. Тойнби пишет о необычайном (для историков предшествующих поколений) расширении поля деятельности исследователя в хронологическом и в географическом пространстве и в самом подходе: понять историю народа возможно лишь как часть истории человечества. Ученый отвергает саму мысль о возможности восполнить эмпирическую базу, адекватную той, которую сумела создать европоцентристская историография для своих исследовательских запросов. Он с сожалением вспоминает о Моммзене, который, подготовив свой шедевр - «Историю Римской республики», «потратил всю оставшуюся жизнь на составление полного собрания латинских надписей и издание энциклопедического собрания римского конституционного права»16. При таком методологическом подходе источники выступают в безличной, пассивной роли. Для Тойнби, с одной стороны, неприемлема «готовность гончара превратиться в раба своей глины», а с другой стороны, особенно важно свойство человече58

РАЗДЕЛ 2 ского ума смотреть на мир не как на неодушевленную природу, а как на целое, с острым ощущением присутствия или отсутствия в нем жизни. Тойнби утверждает возможность изучать целостное человечество, обсуждает перспективы сравнительного исследования цивилизаций, создания видовых моделей, их контактов и взаимодействий во времени и пространстве.

Основатели журнала «Анналы» (1929) проанализировали ту новую профессиональную ситуацию, в которой предстояло действовать историкам XX в., наметили реально возможные пути к ее изменению и предприняли чрезвычайно важные шаги на пути создания новой концепции науки о человеке. Но они не были властны изменить степень изученности источников этой новой науки. Новая ситуация, в которой действуют историки XX в.

по сравнению с историками традиционной европоцентристской ориентации, исключает для них возможность применения традиционных критериев исследования. Было очевидно, что совокупность источников познания для решения новых задач должна быть принципиально иной и не менее очевидно также и то, что для ее эмпирической разработки - выявления, описания, публикации, перевода на доступные для всего научного сообщества ученых языки - требуются длительные усилия. Единственно возможным для относительно быстрой профессиональной переориентированности историков стало изменение их психологических установок. Господствовавшие настроения ярко выражали эту новую ситуацию: активизация познавательных возможностей исследователя-историка и расширение междисциплинарных контактов историков с целью получить относительно готовые данные для своих исследовательских интерпретаций, используя сведения других наук, как гуманитарных, так и естественных.

Позитивистская методология на этом этапе была отброшена за пределы престижных для историка занятий. Эпистемологическая триада - объект-субъект-их взаимодействие - для создания научного произведения переосмысливалась в неокантианском направлении. Приоритет объекта, характерный для позитивистской ориентации, заменялся приоритетом субъекта. Кредо позитивистской методологии выдвигало объект познания на первое место: история невозможна без изучения объектов познания (исторических источников). Она формулировалась в традиционных для данного направления формулах: «Тексты, тексты, ничего кроме текстов» (Н.Д. Фюстель де Куланж), «История создается по источникам. Их нет - нет и истории» (Ш.В. Ланглуа и Ш. Сеньобос); «Там, где молчат источники, нема и история» (Л.

Альфан). Для того чтобы разрушить в сознании профессионалов представление об убедительности данной «знаменитой формуСТАНОВЛЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЯ 59 лы», Л. Февр потратил немало усилий. В работе «Суд совести истории и историка» он, отдавая должное «знаменитой формуле», не утратившей своих неоценимых достоинств, писал далее, что «...формула эта представляется опасной: она как бы противостояла общему направлению различных, но действующих заодно гуманитарных дисциплин. Она предполагала тесную связь между историей и письменностью - и это в тот самый момент, когда ученые, занимавшиеся исследованиями доисторического периода, - как показательно само это название! - старались восстановить без помощи текстов самую пространную из глав человеческой истории»17. В критической рецензии на работу Ш. Сеньобоса и П.И. Милюкова «История России» (1932) Февр иронично нарисовал образ эрудита, который «восседая на исполинской груде бумаги, сделанной из древесных опилок и замаранной анилиновыми красками... восседая на этой груде, именуемой... «документацией»«, не видит других перспективных возможностей «не просто переписывать источники, а воссоздавать прошлое, прибегая для этого к помощи смежных дисциплин, подкрепляющих и дополняющих одна другую...»18. Не трудно понять, что у историков новых поколений пропадала всякая охота обращаться к трудоемким исследовательским процедурам с письменными текстами, когда результаты и предпринимаемые усилия оказывались столь различны между собой. В неокантианстве должна была измениться, и действительно изменилась, не только исследовательская, но и образовательная концепция. У историков послевоенного поколения сложилось достаточно устойчивое предубеждение против любых методологических рефлексий о том, с каким объектом они работают и какие исследовательские приемы постижения объективного знания являются для них общепринятыми, В том же смысле рассуждал и Р.Д. Коллингвуд: «Иногда можно услышать жалобы, что сейчас накоплено так много сырого исторического материала, что полное его использование становится невозможным. Эти жалобы сопровождаются вздохами по добрым старым временам, когда книг было мало, библиотеки компактны, а историк мог надеяться полностью овладеть своим предметом»19. Английский методолог иронически называет фактографическую, описательную методику пересказывания источников «историей ножниц и клея». В его собственной концепции данный подход уступает место проблемному. В качестве смыслообразующей компоненты выступает активная деятельность самого историка как познающего субъекта.

60

РАЗДЕЛ 2 ГЛАВА9 Историческое прошлое в сознании историка В ОТЛИЧИЕ от позитивистской формулы о том, что без источников нет и истории, неокантианская утверждает: нет истории без историка. Решающую роль познающего субъекта в создании исторической науки, в генерировании научного знания раскрыл Р.Дж. Коллингвуд. Именно исследователь ставит проблему и выбирает совокупность данных для ее решения. Постановка проблемы и «основание» (совокупность данных для ее решения) взаимосвязаны: «Вопрос и основание в истории коррелятивны. Основанием является все, что позволяет вам получить ответ на ваш вопрос, вопрос, который вы задаете в данную минуту. Разумный вопрос (единственный тип вопроса, задаваемый человеком, компетентным в науке) - это вопрос, для получения отпета на который у вас, как вы полагаете, есть основания, или вы сможете их приобрести»20. Стремясь разъяснить отличие своего подхода от подхода позитивистского (ориентированного на эмпирическую данность объекта), Коллингвуд пишет: «Историки ножниц и клея изучали периоды; они собирали все существующие свидетельства об ограниченной группе фактов, тщетно надеясь извлечь что-то ценное. Научные историки изучают проблемы - они ставят вопросы и, если они хорошие историки, задают такие вопросы, на которые можно получить ответ.

Правильное понимание этой истины заставило Эркюля Пуаро выразить свое презрение к «людям-ищейкам», ползающим по полу в надежде подобрать что-нибудь такое, что может оказаться ключом к разгадке преступления».

Коллингвуд сравнивал историка-исследователя с детективом, активизирующим для решения поставленной задачи все свои интеллектуальные возможности. Особенно интересно и глубоко исследовал Коллингвуд интеллектуальную деятельность историка.

Такой историк-мыслитель не коллекционирует эмпирические данности, не расклеивает цитаты из источников в своем историческом нарративе, но генерирует новые знания о человеке. Коллингвуд убедительно показывает, что исторический факт не есть нечто, данное непосредственно в восприятии. Исторический метод заключается для него в интерпретации фактических данных.

«Единственно возможное для него знание прошлого - опосредованное, выводное, или непрямое, знание»21. История есть воспроизведение прошлого опыта в сознании историка. Исследование природы исторического мышления представляется КоллинСТАНОВЛЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЯ 61 гвуду первостепенно необходимым, и вклад ученого в философию истории в данном направлении особенно ценен. По сути, он постоянно обращается к феноменологическому аспекту проблемы, т. е. не столько рассматривает природу мышления субъекта, сколько его отношение с предметом своего размышления реальностью прошлого. Он постоянно обращается к проблеме произведения, документа, свидетельства. Однако объект исторического познания он не исследует системно - эта тема возникает лишь тогда, когда ученый рассматривает исследовательские ситуации историка как познающего субъекта.

В свете данного подхода проблема репрезентативности источников не может рассматриваться как самодостаточная. Коллингвуд, сравнивая работу исследователя с работой детектива, пишет: «Весьма разнородная совокупность вещественных доказательств преступления! Об этой совокупности, я думаю, с полной уверенностью можно сказать лишь одно: никто, вероятно, не сумел бы определить, из чего она будет состоять, до тех пор пока все вопросы, возникшие по ходу следствия, не будут разрешены. В научной же истории все может быть использовано в качестве оснований для логического вывода, и никто не может наперед знать, окажется ли выбранное историком основание плодотворным. Только применение его к объяснению конкретных событий может доказать его ценность»22. В принципе Коллингвуд, вероятно, прав, поскольку, конечно, в качестве высшего судьи результатов исследования и тех путей, которые он выбирает для их достижения, выступает сам ученый. Однако вопрос все же остается: возможно ли в этом случае воспроизведение результатов исследования, каковы критерии научности полученного нового знания? Если история есть воспроизведение прошлого опыта в сознании исследователя, то каким должно быть это произведение, что, собственно, представляет из себя тот исторический нарратив, который историк предлагает научному сообществу? Труд Коллингвуда «Идея истории» имеет четко выраженную антипозитивистскую направленность. Как и полемические работы Февра, эти «бои» за историю нового типа имели целью развенчать в глазах нового поколения позитивистские догмы. Наследство позитивизма в современной историографии, по словам Коллингвуда, если брать фактографическую сторону, состоит «В комбинации беспрецедентного мастерства в решении маломасштабных проблем с беспрецедентной беспомощностью в решении проблем крупномасштабных»23. Эту полемическую направленность следует иметь в виду для более взвешенной интерпретации методологических позиций трудов этих выдающихся мыс62

РАЗДЕЛ 2 лителей. Не следует забывать, что ученые данного типа имели великолепную профессиональную университетскую подготовку, вобравшую в себя беспрецедентное мастерство конкретных исследований, и одновременно продвигались вперед, отталкиваясь от имевшегося высокого профессионального уровня мировой исторической науки. Их цель была в том, чтобы открыть новые возможности интенсификации личных возможностей ученогоинтеллектуала, обратить его к решению новых масштабных задач, - на основе профессионализма, а не вместо него.

Особый интерес для размышлений о проблемах методологии истории данного периода имеет «Апология истории, или Ремесло историка» М. Блока (1886-1944). К сожалению, книга не была завершена автором, так как создавалась в условиях оккупированной Франции. Она была издана благодаря усилиям Л. Февра и других последователей героически погибшего (1944 г.) М. Блока уже после окончания второй мировой войны. Книга была посвящена утверждению высокого значения исторической науки, она раскрывала для читателя полное внутреннего напряжения пространство человеческой мысли, в котором реализуется ремесло историка.

Сразу же после второй мировой войны вышел в свет еще один выдающийся труд, посвященный исторической науке и ее значению в современной культуре, - «Идея истории» Р.Дж. Коллингвуда. Книги Коллингвуда и Блока заставляли задуматься о месте ученого в современном обществе. Главы из книги М. Блока о ремесле историка-профессионала, об исследовательской методологии, о выборе проблематики исследования воспринимались неразрывно с самим фактом ее создания, в свете героического жизненного выбора ученого.

Еще один шаг на пути утверждения самодостаточности субъекта познания в изучении прошедшей реальности делает в 50-е годы А.И. Марру. Методолог и историк средневековой культуры, Марру справедливо считал, что историческая наука, как и любая наука вообще, требует неустанных методологических рефлексий. Марру мыслил в рамках данной методологической парадигмы, придавая важное значение личным качествам историка, и прежде всего его способности воспроизводить в своем сознании психологии людей иной эпохи. Марру придавал особое значение и специальное исследование проблем методологии, теории исторического знания24. Особо подчеркивая (в ставшем уже традиционном антипозитивистском духе) значение субъекта, постигающего реальность прошлого прежде всего благодаря интерпретационным способностям к сопереживанию и интуитивному восприятию мира прошлого, Марру негативно оценивал возможноСТАНОВЛЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЯ 63 сти истории как науки об объективном знании. Позитивистские методики, наподобие предлагаемых Ланглуа и Сеньобосом, он считал наивными попытками достижения реального знания. Позиция Марру вызвала демарш историков-профессионалов, которые оспаривали предложенный им путь «сопереживания и симпатии» как единственный способ познания реальности прошлого.

Имеющее значительное влияние на культуру XX в., становление информационных наук произошло под знаком технологических приоритетов и не сопровождалось возникновением соизмеримых информационным технологиям гуманитарных идей, прежде всего фундаментальных понятий. В свою очередь, науки о культуре, на время отказавшись от широких сравнительных исследований мира природы и мира культуры, искусственно ограничили для себя возможности применения системного подхода, природы информации, поведения и др. Утверждалась мысль о неприемлемости для гуманитарных наук общенаучных критериев объективности познания, верификации и общезначимости требований научного сообщества к воспроизводимости результатов. Развитие же собственно исторического метода в рамках неокантианской парадигмы принесло наиболее значительные результаты в исследовании активной деятельности субъекта исторического познания.

Таким образом, методологические дискуссии антипозитивистской направленности сосредоточили главное внимание на познавательной деятельности историка. При этом в качестве главного критерия результативности его исследовательского метода выступает собственное суждение историка. Вопрос о том, создаст ли наука общезначимые ценности, остается открытым. По логике такого суждения, ученый как художник судит себя согласно собственным и только собственным законам творчества. Не удивительно, что вследствие подобного взгляда на научную деятельность ее принципиальное отличие от деятельности художника стирается. Методология источниковедения как системное знание не находит для себя оснований. В массовом сознании данный подход реализуется в трактовках исследовательских методов работы с. источниками как прикладных, технических, вспомогательных методик, не требующих ввиду их самоочевидности теоретического обоснования. Становится, следовательно, невозможным и реальный прогресс в развитии исследовательских методов. Влияние данной концептуальной парадигмы на общественное сознание оказалось весьма существенным - была сформирована и соответствующая модель профессионального образования историков, не способных совершенствовать исследовательскую методологию. Целостный подход к гуманитарному знанию 64