Быть греком в египетском храме

Бесконечные прошения и петиции Птолемайоса, адресованные им либо напрямую царю, либо стратегу Мемфиса, по сути, оставались «мертвыми письмами», судя по возобновлению этих разрушительных набегов. В двух из посланных жалоб Птолемайос подчеркивает; с ним посмели плохо обойтись, несмотря на его греческое происхождение.^{165} Такое настойчивое – из письма в письмо повторяющееся – замечание было написано в тайной надежде тронуть души греков, занимавших высокие посты, взывая к духу солидарности. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что, будучи греком или по крайней мере претендуя на это, Птолемайос находился в исключительно египетской среде и мог вызвать только ненависть людей, живущих тысячелетними религиозными традициями, или зависть на неоправданные привилегии чужеземной нации. Так как эта враждебность не могла быть выражена никак иначе, Птолемайос становился козлом отпущения. Однако подобное объяснение не проясняет, почему ненависть распространялась на Хармаиса и на других египетских отшельников. Скорее всего, такие набеги свидетельствуют о хронической жестокости, уничтожавшей человеческие отношения в среде низших чинов храма и мелкого духовенства. Но примеры такой бесчеловечности встречаются в других египетских храмах и в другие эпохи.^{166}

В своей келье Птолемайос не забывал о семье, оставленной в родной деревне. С тех пор как их отец был убит повстанцами во время волнений 164 года, его младшие братья вели сложную жизнь. Родственников отшельника притесняли и разоряли египетские соседи. Птолемайос не раз пускал в ход свой талант просителя, обращаясь к сильным мира сего, чтобы помочь своим родным. Самый младший из братьев – Аполлоний – больше всех занимал его мысли. Он родился четырнадцатого декабря 175 года и был уже представителем другого поколения, в отличие от старшего брата, что объясняет почти отцовскую любовь Птолемайоса к младшему брату после смерти отца. Умный, одаренный и живой ребенок очень скоро выучился читать и писать на греческом и даже на демотическом языках. Он стал даже лучшим писцом, чем его брат, доверявший ему редактирование многочисленных документов. Со 164 по 158 год Аполлоний играл значительную роль не только рядом со своим братом, но и в жизни девушек‑близнецов, выполняя различные поручения, служа гонцом и посредником между замкнутым миром отшельников и внешней светской жизнью. Без него не делалось ни одного шага для улучшения элементарных условий, не обходился ни один контакт с высокопоставленными чиновниками, связанный с жалобами или просьбами. Младший брат мог выкручиваться из любых ситуаций. Будучи еще юношей, он сумел завоевать доверие, если не сказать дружбу, стратега города Мемфиса – Дионисиоса, который доверял ему различные поручения своего ведомства. Достигнув совершеннолетия, Аполлоний решил последовать примеру своего брата и стать – как он – отшельником в Серапеуме, но потерпел неудачу, что окончательно отвратило молодого человека как от жизни в храме, так и от посредственных, корыстных служащих храма. Три месяца спустя после его решения поступить в отшельники, он нашел способ поссориться с сыновьями поставщика дерева в Серапеум и они – по профессии погонщики ослов – нещадно избили его палками, как осла.

Аполлоний, лишенный возможности отлучаться в номы южнее Мемфиса, задыхался в этой скучной атмосфере. Сны, которые он тщательно записывал на демотическом языке, раскрывают весь кризис человеческой личности в переходном возрасте, зажатой между двумя находящимися в скрытом конфликте культурами: «Второй сон – Некий человек поет: Аполлоний – на греческом и Петехоремпи – на египетском. Кто знает (ответ) этой тайне?»^{167}

Если он понимал, что Петехоремпи – это его имя на египетском, то это означает, что он отдавал себе отчет в раздвоении собственной личности. Соответственно, в нем было два человека: египтянин и грек. К этому вопросу прибавлялись еще волнения, связанные с постоянным присутствием девушек‑близнецов. Он не оставлял навязчивых попыток ухаживания, которые предпринимал уже его старший брат: «Первый сон – Я поднимаюсь к дромусу Сараписа с женщиной по имени Фоес – девой. Я веду с ней беседу, говоря: „Фоес, твоя сестра расстроится [если узнает], что я хочу заняться [с тобой] любовью?“ Она мне отвечает: „Если это случится, моя сестра Фотортай (Таус?) будет очень зла на меня (далее не разборчиво)“».^{168}

На самом ли деле Фоес уступила притязаниям прекрасного и трогательного молодого человека? Это остается тайной. Но все же известно, что повод для волнения был… А беременность девушки, исполняющей такие важные ритуальные роли, была исключена по законам храма! Сама возможность такого скандала стала последней каплей для Птолемайоса, который понимал, что судьба его брата никогда не будет ограничена тесными стенами храма Астарты.