II. Задачи науки

1. Общественные науки имеют две стороны. Одна задача — изу­чение реального, исторически данного мира. Но, определяя существенные взаимосвязи реальности, они могут давать оценки тому, ка­кие формы порядка в состоянии упорядочить современный индуст­риализированный мир. Обе задачи тесно переплетаются между со­бой, а именно весьма своеобразным образом. Чем тщательнее, в час­тности, проводится исследование фактов, то есть чем свободнее оно от политико-экономических намерений, тем эффективнее наука мо­жет брать на себя другую, формирующую функцию. Чем скрупу­лезнее, например, теория денег станет анализировать процессы де­нежного обеспечения в трех денежных системах, тем скорее удастся решить центральную практическую задачу создания функциониру­ющей валюты и устранить тенденцию развития в направлении к централизованно управляемой экономике. Это положение имеет всеобщую значимость. До принятия общего конституирующего эко­номического решения необходимо провести научное исследование экономической и общественной действительности.

«Постоянное смешение научного разбора фактов и оценочного резонерства является одной из хотя все еще распространенных, но самых вредных особенностей работы нашей специальности». Это предостережение Макса Вебера сохраняет свою актуальность по сей день. Разумеется, с позиций своей основной позитивистской концепции он не видел того, как «разбор фактов» подводит саму науку ко второй, более значительной новой задаче, решение кото­рой обычно никто не берет на себя. Однако правильно и то, что только та наука, которая исследует реальность без каких-либо сан­тиментов и затаенных обид, действительно станет силой, устанавли­вающей порядок. Ученому надлежит вначале полностью забыть о второй задаче и сосредоточить свое внимание только на первой. Чем радикальнее он сделает это, тем успешнее он станет в дальней­шем решать вторую задачу.

2. Конечно, современная социальная наука чаще всего не явля­ется силой, устанавливающей порядок, и в частности не потому, что наука, как таковая, не могла бы оказывать никакого влияния, но потому, что внутри ее самой ее развитие тормозится тремя пред­убеждениями: позитивистским предубеждением и предубеждения­ми историзма и пунктуализма. Следовательно, вновь, только со­всем другим образом, нежели в случае с государством, сила, уста­навливающая порядок, оказывается не такой действенной, какой она могла бы быть.

а) В своей лекции о «науке как профессии» Макс Вебер сказал: «Требовать от него (то есть от академического профессора) мож­но лишь интеллектуальной прямоты: осознавать, что констата­ция фактов, констатация математического или логического по­ложения вещей или внутренней структуры культурного достоя­ния, с одной стороны, а с другой — ответ на вопрос относитель­но ценности культуры и ее отдельно взятых составляющих, а вслед за этим и ответ на вопрос, как следует действовать в рам­ках культурного сообщества и политических объединений, что то и другое являются полностью гетерогенными проблемами. Если он затем спросит, почему ему нельзя рассмотреть эти две проблемы в аудитории, то на это ему следует ответить: потому, что пророку и демагогу не место на лекционной кафедре. Проро­ку, как и демагогу, сказано: «Выйди к народу и выступи пуб­лично». В этих словах резко проявляется тезис: лишь вопрос по­знания действительности, а не вопрос о ее формировании явля­ется делом науки. Ученый превратится в пророка или демагога, если от констатации фактов он перейдет к их оценке или обра­тится к действиям».

Это представление ошибочно по ряду моментов. Прежде всего на­лицо непонимание проблем, которые должна решать экономическая политика. Многообразие форм порядка, взаимозависимость всех экономических явлений и интердепенденция порядков играют весьма существенную роль в каждом политико-экономическом акте. Предо­ставлять «пророкам» или «демагогам» возможность решать их столь же разумно, как и доверять им строительство мостов или производст­во машин. То, что произвольное развитие экономических порядков сменяется осознанным созданием форм порядка, является результа­том общественно-экономического развития XIX и XX вв., которое нельзя повернуть вспять. Это осознанное формирование порядков возлагает на научное мышление новую ответственность. Если, к при­меру, наука установит, что экономический процесс протекает в рам­ках олигополии или двусторонних монополий без стабильного равно­весия, или если она сопоставляет равновесие полной конкуренции с равновесием монополии предложения и обозначает различия между обоими видами равновесия, то в этой работе она уже находит формы, в рамках которых протекание экономического процесса противоре­чит или соответствует конструктивным требованиям. Наука может также установить взаимосвязи частичных экономических порядков и интердепенденцию экономического и государственного порядков, а также общественного порядка. Именно общее решение невозможно без предварительной подготовки, проводимой научной мыслью. Как же иначе можно вскрыть, например, взаимосвязи между правовым государством и экономическим порядком? Того, что в действительно­сти наука находит необходимые реальные конструктивные взаимо­связи, которые должны учитываться практиками, — как раз этого по­зитивизм и не видит.

Но если научное мышление уклоняется от решения задачи по­литики порядков, то оказывается, что другой силы, способной ре­шить эту задачу, нет. Что это означает, мы знаем: передачу нас в руки анархических политических и экономических властных груп­пировок, их функционеров и идеологий.

И наконец, фактическое развитие доказало, что позитивизм вооб­ще не в состоянии провести в жизнь свою программу и в высокой сте­пени рискует быть втянутым в повседневную политику. В стремлении не давать самой политико-экономических оценок наука признала це­ли, которые устанавливают государство и политические властные группировки. Она избежала проблемы политики порядков, но не из­бежала зависимости от повседневных политических устремлений. Например, государство намеревалось с помощью своей аграрной по­литики оттеснить национальное меньшинство, и тогда наука стара­лась использовать свои познания для достижения поставленной госу­дарством цели, не давая при этом оценки самой цели. И так происхо­дило при решении одной за другой политико-экономической и поли­тико-правовой задач в постоянном приспособлении к той или иной политической ситуации. Позитивистская наука ощущала себя подчи­ненной политическим силам. Итак, в общем преодоление позитивист­ских предубеждений является важной предпосылкой того, что наука вновь обретает силу, устанавливающую порядок.

б) То, что научные познания якобы обусловливаются временем, средой, классовыми позициями или же определяются конкрет­ной жизненной ситуацией отдельно взятого ученого, на протя­жении XIX и XX вв. постепенно превращалось в господствующее мнение. Полемика с этой релятивистской гипотезой исто­ризма показала бы, что она страдает непреодолимым внутрен­ним противоречием. Правда, она отрицает всякую обязываю­щую и долговечную истину. Но она также верит, что она сама имеет право на высказывание обязывающей долговечной исти­ны. Так, например, Маркс о своем технологическом понимании истории говорит, что оно абсолютно истинно, хотя он из этого понимания истории делает вывод о том, что любое познание яв­ляется классово обусловленным. Будь Маркс последователь­ным, он должен был бы признать, что это его понимание исто­рии вместе с его релятивизмом представляет собой всего-навсего один аспект его собственного обусловленного временем социаль­ного положения в классовом обществе. То же самое можно ска­зать и об его учении о классовой борьбе, кризисах, накоплении капиталов и о крушении капиталистического способа производ­ства. Но такого вывода он не делает, поскольку это обесценило бы его понимание истории и все его отдельно взятые учения. Сказанное имеет силу и для взглядов Шпенглера, Парето, Ма­ха и других релятивистов. Как бы ни были сформулированы их релятивистские точки зрения, каждый из них претендует на их абсолютную значимость. С определенной долей самоуверенно­сти философы-экзистенциалисты провозглашают свое мнение об экзистенциональной обусловленности всех познаний. Откуда же они черпают эту уверенность? Если бы они были последователь­ны, им следовало бы также провозгласить и экзистенциальную обусловленность своих собственных посылок. Эта внутренняя противоречивость и несостоятельность реляти­вистской гипотезы были доказаны еще в древности. Тем не менее она постоянно возникает вновь и вновь, и до тех пор, пока эта гипо­теза будет господствовать в науке, последняя не может быть силой, устанавливающей порядок. Доверяться меняющимся обстоятельст­вам и течению исторической жизни — вот та позиция, которая соот­ветствует духу релятивизма. В условиях господства релятивизма жизнь и наука вступают в такие взаимоотношения, в которых жизнь управляет наукой. Так, еще Ранке говорил: «Гервиний часто повторяет свое мнение о том, что наука должна вмешиваться в жизнь. Совершенно правильно, но, чтобы работать, она должна быть, прежде всего, наукой. Ведь невозможно взять его точку зрения в жизни и перенести ее на науку. В этом случае жизнь воздействует на науку, а не наука на жизнь. Для жизни определяющим часто яв­ляется то, что только случайно касается каждого отдельно взятого человека, так что эта случайность оказывает обратное воздействие на то, что должно быть общепринятым, но не наоборот. Мы можем оказывать действительное влияние на настоящее только в том случае, если мы отвлечемся вначале от него и возвысимся до свобод­ной, объективной науки»¹.

Как раз в критические моменты времени такая позиция стано­вится роковой. Вместо того чтобы предостеречь о злополучном раз­витии и сделать все возможное для его предотвращения, говорится: «Оно идет, оно идет и когда оно будет здесь, то обнаружит нас на высоте момента. Это интересно, это даже хорошо просто потому, что это — грядущее и познать это... уже достаточно. Не наше дело предпринимать что-либо против этого»².

в) Как известно, специализация была еще одним отличительным признаком науки конца XIX и XX в. Отдельно взятый человек уже не в состоянии обозреть всю совокупность накопленных знаний. По этой причине она была разбита на многочисленные части. Таким образом, и в политической экономии, а не только в самой экономической политике шло развитие пунктуализма при рассмотрении политико-экономических проблем. Вопросы аг­рарной, торговой, промышленной, валютной политики, а также политики по поддержанию ремесленного производства и т.д. рассматривались как вопросы, которые сами по себе, то есть пунктуально, могут быть разрешены. Постепенно происходила трансформация универсального рассмотрения в специализиро­ванное. В середине 19-го столетия в отдельных секторах уже проводилась экономическая политика (см., например, широко распространенный учебник Pay). И все же продолжало сущест­вовать определенное представление об общих экономических взаимосвязях. Начиная с конца 70-х годов положение измени­лось. Хотя в более поздней исторической школе доминировали определенные общие этические взгляды социальной гуманности, ей недоставало, однако, знания общих экономических взаимо­связей и взаимосвязей порядков. К власти пришел специалист по аграрной, валютной и тому подобной политике. Научные спе­циалисты оказывали влияние на отдельные законодательные ак­ты, к примеру, в области социальной или аграрной политики. Одновременно наука в этот период оказывала влияние, эффек­тивное в течение продолжительного периода времени, на образо­вание руководящего слоя, который отныне мыслил и действовал пунктуально в соответствии со своей специальностью. Пункту­ально изучать и рассматривать отдельные специальные вопросы ремесленного производства, картелей и т.п. представлялось единственно целесообразным, а все иное считалось «доктринер­ством». То, что все политико-экономические вопросы и акты взаимосвязаны между собой, в расчет не принималось, и пробле­ма порядка не рассматривалась как таковая. (Как известно, и другие науки в этот период были также охвачены специализа­цией, скажем классическая филология. Но и здесь в результате специализации из науки исчезало существенное: понимание ан­тичной культуры, классическое образование.) Этот пунктуализм, который, как мы знаем, еще широко домини­рует в экономической политике, в настоящее время преодолевается в науке своеобразным способом, не путем общего методологическо­го отражения, а в процессе работы самих специалистов. В частно­сти, оказалось, что специальная проблема, если ее действительно настойчиво исследуют, неизбежно выходит за узкие рамки специ­альной области. К примеру, в ходе изучения аграрных кризисов об­наружилось, что их можно объяснить и вести борьбу с ними только с учетом всей совокупности экономических взаимосвязей. Или, ска­жем, занимались проблемой контроля монопольных цен на про­мышленную продукцию или проблемой налоговой реформы — спе­циализированное исследование постоянно разрывало узкие рамки специальной области. Приходилось регулярно констатировать, что отдельные политико-экономические решения в зависимости от об­щего решения означают не одно и то же: например, то, что роспуск крупных частных сельскохозяйственных предприятий в рамках экономического порядка рыночного типа порождает совершенно иные последствия, чем в условиях порядков централизованно уп­равляемой экономики. Было также замечено, что в противополож­ность этому отдельные политико-экономические решения, скажем по системе прогрессивных налогов, оказывают общеэкономическое воздействие, к примеру, на инвестиции и на построение экономиче­ских порядков. Короче говоря, сама собой напрашивается интердепенденция явлений. Итак, стало очевидно, что крайне нереалистич­но работать пунктуально. Специализация убивает самое себя.

Самостоятельной валютной, аграрной политики или самостоя­тельной политики в области государственных финансов не должно было бы больше существовать. Все они должны были бы быть толь­ко частями политики экономического порядка. Возникает новый тип специалиста, и это — необходимо, ибо он знает факты и распо­лагает опытом в своей профессиональной области. Но он рассматривает все проблемы в рамках совокупного экономического процес­са, общего экономического порядка и интердепенденции порядков.

«Прежде всего, — сказал однажды своим ученикам видный ху­дожник, — не следует никогда делать мазок кистью, не видя целого и не сохраняя согласованности с этим целым». То же самое можно сказать и об экономической политике: не следует принимать ника­ких мер, не согласуя их с совокупностью желаемого порядка.

Если подобное преодоление пунктуализма увязывается с устра­нением релятивизма и позитивистских предубеждений, наука мо­жет стать той решающей силой, устанавливающей порядок, которая в иных условиях не существует.

3. Современная историческая ситуация представляет собой странную картину: в области техники рациональность под влияни­ем науки продвинулась далеко вперед. Однако экономические по­рядки, в которых используется эта техника, либо оказываются бук­вально пронизанными бурно разраставшимися властными группи­ровками, либо они являются экономическими порядками централи­зованно управляемой экономики, в которых также отсутствует ра­циональное регулирование экономического процесса. В конечном счете, мы должны прийти к тому, чтобы реализовывать такие фор­мы порядка, в которых развитие технических знаний найдет эконо­мически рациональное применение. Но как может это произойти иначе, чем в результате полного расцвета мышления категориями порядка, позаботиться о котором надлежит науке?

Правда, уже в намерения Сен-Симона, Конта, Маркса и их бесчисленных последователей входила мобилизация науки для ор­ганизации экономики и общества. Уже это мощное духовное движе­ние XIX в. пыталось создать общественную науку, призванную слу­жить целям организации совместной жизни людей. «Во Франции социология означает претворение в жизнь исполинской фантастиче­ской идеи понять истинную природу общества, руководствуясь со­вокупностью всех выявленных наукой истин, и на основе познанно­го разработать проект новой, соответствующей господствующим на­учным и техническим фактам внешней организации общества и уп­равлять этим новым обществом, используя познанное. В этом пони­мании граф Сен-Симон в период жестокого кризиса на стыке веков разработал понятие социологии. Его ученик Конт с последователь­ным постоянством посвящал напряженный труд всей своей жизни систематическому построению этой науки»¹.

Но здесь произошла духовно-историческая трагедия развития человека. Ибо именно в новой социологической науке господствовала не выдерживавшая никакой критики идея, согласно которой не­кое мифическое существо, называемое «капитализмом», «капитали­стическим производством» или «капиталистическим обществом», якобы развивающееся также в силу само собой разумеющейся внут­ренней необходимости, подобно растению, не смогло развиться в то, чем оно могло бы стать. Пришлось оставить поле деятельности, на котором как раз и следовало проявлять активность. Задачу, сто­явшую перед политической экономией, — помимо познания реаль­ности — не увидели, а именно задачу поставить проблему политики порядков и через преодоление предрассудков стать силой, устанав­ливающей порядок.

Если наука не справляется с этой задачей, то в руководстве стран, то есть в группе «А», возникает поистине роковой вакуум. Функцио­неры властных группировок и ученые заполняют этот вакуум. До тех пор пока народы этих стран жили, в основном ориентируясь на тради­ции, они в меньшей мере зависели от науки как силы, устанавливаю­щей порядок. С 1789 г. дело обстоит иначе. Как раз в следующем сто­летии, прежде всего, под влиянием позитивистов наука уклонилась от этой задачи, ставшей еще более актуальной, чем прежде. Таким обра­зом, руководящий слой в этот исторический момент не смог отвечать требованиям, которые предъявлялись к нему, когда речь шла о том, чтобы решать проблемы порядка особого масштаба.