Глава 1. Гуманитарное знание и гуманитарные науки

1.1.К истории становления гуманитарного знания.

Предпосылки гуманитарного знания как особого типа знания, по-видимому, складываются в эпоху Возрождения. Именно в это время возникает идея, что человек представляет собой особый тип бытия, наряду с бытием Бога и бытием природы. Антропоцентризм Ренессанса это не космоцентризм античности, когда человек представлялся частичкой космоса, но и не теологизм Средних векав, в котором человек как божественное творение также лишен самостоятельности. Переход от предпосылок к формированию особой сферы гуманитарного знания происходит тогда, когда человек, его духовный мир, становится самостоятельным предметом познания. Одновременно возникают дискуссии о соотношении между гуманитарными и естественными науками и, соответственно, о природе обоснования гуманитарной науки.

Вопрос о научности той или иной системы знания был предрешен немецкой классической философией. Особое значение в этом плане имел сформулированный И. Кантом идеал научности. Он, с одной стороны, определил математику и естествознание как всеобщую форму научного знания, задав образец научности и во многом определив форму развития науки. Но, с другой стороны, тем самым была заложена традиция, в рамках которой многие гуманитарные дисциплины и их особая методология не могли обрести научный статус. Гегелевские и марксистские установки на единый научный идеал, развившие эту сторону кантовского наследия, вынуждали игнорировать многие специфичности социальных и гуманитарных проблем. Ведь статус научности гуманитарное знание приобретало лишь в том случае, когда преодолевало индивидуальное, единичное, эмпирическое, а субъект познания и социально-исторической деятельности возносился на трансцендентальный и абсолютный уровень. Справедливости ради следует подчеркнуть, что стремление соответствовать такому высшему проявлению научности способствовало развитию многих дисциплин социально-гуманитарного цикла: социологических, лингвистических и др., – соответствовавших строгим идеалам научности. В указанном плане нельзя не заметить влияние классической немецкой философии, особенно гегелевской, нацелившей науку на изучение культурно-исторических форм деятельности абсолютного субъекта истории. Это предопределило бурное развитие гуманитарных наук XIX и XX веков, особенно исторических дисциплин: гражданской истории, истории литературы, искусства, религии, мифологии, языка, философии, науки, государства, права, хозяйства и т.д. Их неполное соответствие строгим научным, читай – естественнонаучным, идеалам объяснялось скорее молодостью и неразвитостью этих наук, чем сущностными характеристиками. Здесь нельзя не отметить и роль философии Маркса, современные критики которого часто упускают из виду вклад марксизма именно в развитие наук социально-гуманитарного цикла. Сама социально-экономическая концепция Маркса не без оснований претендовала на роль научно-философской теории, поскольку во многом соответствовала идеалам научности своего времени и сама участвовала в их формировании [Афанасьев А. И., Василенко И. Л. Идеалы научности и формационный подход // Матеріали I Міжнародної науково-практичної конференції „Європейська наука XXI століття: стратегія і перспективи розвитку-2006”. Том 5. – Дніпропетровськ: Наука і освіта, 2006. – С.54-57].

Единый идеал научности вскоре вызвал сомнения. Здесь сказалось влияние другой идеи Канта о двух сферах бытия, двух мирах, в которых существует человек: природном мире и внеприродном, человеческом мире. Но если для Маркса это означало лишь специфику социальных законов, отличных от природных, но отнюдь не предметное или методологическое противопоставление, то в ряде других направлений послекантовской и послегегелевской философии сформировалось представление о принципиальном различии природы и культуры, природы и социума. Отсюда недалеко до идеи о различии и противостоянии гуманитарных и естественных наук и применяемых ими методов.

Существенной предпосылкой и идейным фоном подобных философских размышлений была литературная деятельность в первую очередь немецких, но также и английских, французских, российских и других литераторов, получивших название романтиков как представителей широкого культурного течения романтизма. В их изображении романтиком стал литературный и житейский герой как человек сильных страстей, возвышенных устремлений, несовместимых с обыденным миром и проявляющихся в исключительных обстоятельствах. Поэтому для литераторов, философов, ученых и вообще деятелей культуры становятся привлекательными фантастика и экзотика, яркие картины природы и жизни, поступков и помыслов, быт и нравы экзотических стран, необычность народной музыки, поэзии, сказаний как проявления национальной самобытности. Отсюда интерес к фольклору, переработка фольклорных произведений, создание собственных произведений на основе народного творчества. Их новаторство проявилось в развитии жанров исторического романа, фантастической повести, лиро-эпической поэмы, баллады, в использовании многозначности слова, разнообразных ассоциаций, многообразных тропов, особенно метафор, в открытиях в области метрики, ритмики и вообще стихосложения. Все это не могло не сказаться на философских изысканиях, тематика и проблемное поле которых существенно расширяется.

Одним из первых, кто усомнился в абстрактном естественнонаучном идеале научности, был Г. Гердер, который привлек внимание к таким феноменам как народ, эпоха, культура. Да и Ф. Шлейермахер, отдавая должное Целому и Вечному, пытался обратить внимание на исторические реальности. Он считал, что философия должна изучать не столько теоретический разум и естественнонаучное мышление, сколько повседневную обыденную жизнь. Изучая повседневность, познание неизбежно повернет от поиска общих законов к обнаружению единичного и индивидуального. Это уже совсем не кантовская постановка вопроса: научное познание должно ориентироваться на индивидуальное. Соответственно, естествознание и математика, как и вообще «науки о природе» теряют свой образцовый статус и начинают оттесняться «науками о духе», ныне называемых гуманитарными. Для нас не столь важно, что разработчики этой темы не пришли к единству относительно психологических, культурных, ценностных или исторических оснований наук о духе. Гораздо существенней, что их специфика была зафиксирована. В. Дильтей даже проводил различие между науками о природе и науками о духе по трем основаниям: по предмету познания, по материалу, и по их методу. «Науки о духе должны, исходя от наиболее общих понятий учения о методе и испытывая их на своих особых объектах, дойти до определенных приемов и принципов в своей области, совершенно так же, как это сделали в свое время науки естественные. Не тем мы окажемся истинными учениками великих естественнонаучных мыслителей, что перенесем найденные ими методы в нашу область, а тем, что наше познание применится к природе нашего предмета и что мы по отношению к нему будем поступать так, как они по отношению к своему» [Дильтей В. Описательная психология. – СПб.: “Алетейя”, 1996. – 160 с. – С.15-16].

Методологическую специфику гуманитаристики впервые зафиксировал Дройзен [Коломоец Е.Н., Кукарцева М.А. Опыт метафилософии истории // Вестник Московского университета. – Серия 7. Философия. – №6. – 2000. – С. 48-59]. В 1858 г. в книге "Grundriss der Historic" Г. Дройзен ввел в научный обиход методологическую дихотомию: объяснение и понимание. Первоначально это было у него просто различением собственно философского метода, призванного узнать что-то, физического метода, выполняющего функции объяснения, и исторического метода, необходимого для понимания. Объяснение, как его понимал Дройзен, реализуется в законообразных суждениях естественных наук и является их целью. Понимание реализуется в метафизических суждениях гуманитарных наук и является их целью. В концепции Дильтея трихотомия превратилась в дихотомию объяснения и понимания и в таком виде стала предметом анализа в философской литературе.

В работах В. Дильтея (1833-1911), И. Дройзена (1803—1884), Г. Зиммеля (1858-1918), Ф. Шлейермахера (1768–1834) и др. сложилась достаточно развитая концепция специфичности гуманитарных наук, как наук о духе, т.е. о духовной жизни, мире переживаний и соответствующих культурно-исторических образованиях. Их усилиями отрицалась идея методологического монизма, доказывалась необоснованность переноса естественнонаучных идеалов и подходов на гуманитарную сферу, утверждалась независимость особой духовной реальности, неподвластной естественным наукам. Отличительными особенностями этой тенденции стали психологизм в онтологическом обосновании предмета гуманитарных наук, интуитивизм, вживание, понимание в методологии гуманитарного знания, антипозитивизм в гносеологии и эпистемологии. Их критики усматривали в этом изрядный налет иррациональности на гуманитарных науках, несовместимый с идеалами научности. Но сам факт философского анализа гуманитарной сферы и ее рациональных и нерациональных феноменов свидетельствует о попытках выявления рациональных оснований гуманитаристики и о стремлении оттеснить нерациональные аспекты и сузить сферу иррационального.

В этом смысле возрождение кантовской идеи о конструктивной роли разума, в частности неокантианцами, имела немаловажное значение, а лозунг «назад к Канту» скорее означал движение вперед на пути расширения сферы рационального. Сказанное относится и к маргбургской школе, где познание означало рациональное конструирование предмета, и к баденской школе, где наука понималась как переход от иррациональной действительности к рациональным понятиям. Даже индивидуализирующий метод, исключающий формулировку общих законов истории, означал скорее наступление рационального на иррациональное, чем наоборот.

Сторонники единой методологии обычно акцентируют внимание на противопоставлении Риккертом гуманитарных и естественнонаучных методов. «Я, – отмечает Г. Риккерт, – противопоставляю генерализирующему методу естествознания индивидуализирующий метод истории. [Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре. – М.: Республика, 1998. –с.75]. На этом ставится точка, из-за чего позиция философа существенно искажается. Между тем, и это важно отметить, Г. Риккерт, различая методы гуманитарной и естественнонаучной областей, не проводил жесткого различения предметных сфер, тем самым допуская применение методов в разных предметных областях. «Конечно, и естественнонаучный метод также применим в области культуры, и ни в коем случае нельзя утверждать, что существуют только исторические науки о культуре. И наоборот, можно до известной степени говорить об историческом методе в науках о природе» [Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре. – М.: Республика, 1998. –413 с.– С. 44-128. –С.54].

В отличие от Риккерта, Виндельбанд отличает естественные науки от гуманитарных, в частности, от истории, не по предмету или методу, а по целям исследования, которые, впрочем, обусловливают применяемые методы. Поэтому он отказывается от деления знания на науки о природе и науки о духе. Принципом деления у него служит «формальный характер познавательных целей наук». Одни науки отыскивают общие законы, другие - отдельные факты и события, например история. Естествознание выясняет то, что всегда имеет место, а история - то, что было лишь однажды. Отсюда возникают различные типы мышления: номотетический (от греч. номос – закон) и идиографический (описывающий особенное) [Виндельбанд В. Прелюдии. Философские статьи и речи – СПб.: изд. Д.Е.Жуковского, 1904.– 374 с.– С. 319-320].

Попытки выявить рациональные основания гуманитарного знания не прекращаются и в XX веке, в частности в связи с разработкой проблемы интерпретации. Г. Гадамер показал, что исходные позиции для интерпретации уходят в необозримую, не поддающуюся рациональной реконструкции основу изначального дотеоретического понимания мира, укорененную в традиции, языке, общности жизни. К этому изначальному запасу понимания существенно ближе не естествознание, а именно гуманитарная сфера: литература, искусство, мораль, исторические сказания, жизнеучения. Важно подчеркнуть, что если гуманитарные науки часто натыкаются на островки иррационального в своем предмете, это не означает сужения сферы рационального, а, напротив, попытки их рационального «схватывания». Ю. Хабермас подчеркивает, что интерпретаторы вынуждены соблюдать стандарты рациональности, поэтому всякая интерпретация является рациональной, а надежная интерпретация достигается лишь при рациональной реконструкции всех условий, в которых интерпретируемое высказывание претендует на значимость [Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. – СПб.:Наука , 2000. – 140 с. – С. 51].

Разнообразная критика стандартов классической научной рациональности, весьма популярная в конце XX и начале XXI веков, имеющая на первый взгляд разрушительную для науки направленность, в действительности обнаруживает и ряд положительных моментов. Она, в частности, способствует дальнейшей разработке и уточнению критериев научности. Кроме того, некоторые идеи постструктурализма и постмодернизма, преимущественно литературоведческого плана (Р.Барта, Р.Якобсона, Ж. Женетта, а также М.Фуко и Ж.Деррида), в частности, касательно «смерти субъекта» и «смерти автора и вообще относительно их критики стандартов рациональности можно использовать в конструктивном ключе. Причем, это не обязательно противоречит их фундаментальным установкам. Например, если «смерть субъекта» (М.Фуко) или «смерть автора» (Р.Барт) означает растворение авторского текста в бесчисленных читательских интерпретациях или растворение его в бесконечном ряду предшествующих идей и прямых цитат из предшественников, то ничего не мешает использовать любую идею Барта, Фуко, Деррида и др. в том плане и в том контексте, который угоден пользователю.

Таким образом, даже краткий экскурс в историю философского осмысления гуманитарных наук позволяет выявить две тенденции. Первая тенденция акцентировала внимание на том, что гуманитарные науки как минимум в некоторых аспектах весьма схожи с естественными и используют те же методы и средства познания и экспликации знания, представляя общенаучные идеалы. Вторая тенденция подчеркивала другую особенность: гуманитарное знание существенно отлично от естественнонаучного и пользуются специфическими концептуальными установками и средствами познания и представления знаний. Причем специфичность усматривалась в признаках, на первый взгляд несовместимых: от иррациональности до особых стандартов рациональности гуманитарных наук. Указанные тенденции не обязательно представлять взаимоисключающими. Напротив, можно продемонстрировать их взаимодополнительность, что больше соответствует реальному функционированию гуманитарного знания, причем при преобладании первой тенденции, расширяющей общенаучное поле гуманитаристики.