«Русское самоубийство» (ф. М. Достоевский)

На Достоевского-мыслителя особенно мрачное впечатление производили преступления человека против самого себя, своей жизни и личности. Особенно его волновали факты самоубийств без каких-либо видимых причин, то есть не из-за нужды, материальных лишений, обиды, несчастной любви, ревности, болезни или сумасшествия. Загадочность таких убийств, совершаемых самыми разными людьми, среди которых были даже священники и дети,

не давала покоя не одному ему. В «Дневнике писателя» за 1876 г. он признавался, что получает много писем с изложением фактов самоубийств и просьбами объяснить их.

Одно из таких разъяснений он дает по поводу самоубийства 12-летнего подростка-гимназиста. Непосредственной причиной гибели вполне обыкновенного, не буйного и не распущенного мальчика стали неудовлетворительные отметки строгого наставника и наказание, заключавшееся в том, что его не отпустили домой и оставили до пяти часов вечера в учебном заведении. Но Достоевский находит во всем этом более глубокую причинную зависимость. Он вспоминает эпизод из «Отрочества» Л. Толстого с аналогичной историей наказанного подростка. Там запертый в чулан мальчик тоже мечтает о том, чтобы собственной смертью вызвать общее сожаление. Но между этими двумя случаями пролегает исторический период, когда в самом строе прежней дворянской культуры произошел серьезный надлом. За эти годы успело наступить иное время с иными умонастроениями. «Мальчик графа Толстого, — пишет Ф. М. Достоевский, — мог мечтать с болезненными слезами расслабленного умиления в душе о том, как они войдут и найдут его мертвым и начнут любить его, жалеть и себя винить. Он даже мог мечтать и о самоубийстве, но лишь мечтать; строгий строй сложившегося дворянского семейства отозвался бы и в двенадцатилетнем ребенке и не довел бы его мечту до дела, а тут — помечтал, дай сделал... У нас есть, бесспорно, жизнь разлагающаяся, и семейство, стало быть, разлагающееся»'.

Это отсутствие внутренней преграды на пути к самоубийству не только у детей, но и прежде всего у взрослых было, в глазах Ф. М. Достоевского, самым тревожащим обстоятельством. «...Не слыхали ли вы, — пишет он, — про такие записочки: «Милый папаша, мне двадцать три года, а я еще ничего не сделал; убежденный, что из меня ничего не выйдет, я решил покончить с жизнью...» И застреливается. Но тут хоть что-нибудь да понятно: «Для чего-де и жить, как не для гордости?» А другой посмотрит, походит и застрелится молча, единственно из-за того, что у него нет денег, чтобы нанять любовницу. Это уж полное свинство... В нашем самоубийце даже тени подозрения не бывает в том, что он называется Я и есть существо бессмертное. Он даже как будто никогда не слыхал о том ровно ничего... Самоубийца Вертер, кончая с жизнью, в последних строках, им оставленных, жалеет, что не увидит более «прекрасного созвездия Большой Медведицы», и прощается с

1 Достоевский ф. М. Поли. Собр. Соч. В 30-ти т. Т. 25. Л., 1983, с. 35.

ним... Чем же так дороги были молодому Вертеру эти созвездия? Тем, что он сознавал, каждый раз созерцая их, что он вовсе не атом и не ничто перед ними, что вся эта бездна таинственных чудес Божиих вовсе не выше его мысли, не выше его сознания, не выше идеала красоты, заключенного в душе его, а, стало быть, равна ему и роднит его с бесконечностью бытия... и что за все счастие чувствовать эту великую мысль, открывающуюся ему: кто он? — он обязан лишь своему лику человеческому. «Великий дух, благодарю Тебя за лик человеческий, Тобою данный мне». Вот какова должна была быть молитва великого Гете во всю жизнь его. У нас разбивают этот данный человеку лик совершенно просто и без всяких этих немецких фокусов, а с Медведицами, не только Большой, да и Малой-то, никто не вздумает попрощаться, а и вздумает, так не станет: очень уж это ему стыдно будет» '.

Характерно, что Ф. М. Достоевский обращается к проблеме самоубийства практически в то же самое время, когда в Европе начинают выходить исследующие ее философские и социологические работы — книга Э. Морселли «Самоубийство» (1879), а затем получившая широкую известность монография Э. Дюрк-гейма с таким же названием. У Ф. М. Достоевского и Э. Дюркгейма обнаруживается определенное сходство позиций: оба они связывают периодические возрастания числа самоубийств с социально-историческим феноменом, названным у первого «вседозволенностью», а у второго аномией. Но при этом французский мыслитель выступал против метафизических рассуждений о суициде, полагая, что изучение конкретных социальных причин в сферах брака, семьи,"религиозных общин способно дать гораздо больше для понимания природы самоубийств, чем теории моралистов и метафизиков. Его интересовали в качестве причин в первую очередь «ясно очерченные группы фактов», поддающиеся эмпирическим констатациям.

Ф. М. Достоевский, не отвергавший значимости причин, коренящихся непосредственно в социальных сферах, считал, что каузальная цепь в большинстве самоубийств гораздо длиннее и уводит мысль за пределы социальной среды в метафизическую реальность.

В начале 1876 г. Ф. М. Достоевский узнал от К. П. Победоносцева, что во Флоренции покончила с собой, отравившись хлороформом, 17-летняя дочь А. И. Герцена. Внешними причинами самоубийства послужила ее несчастная любовь к французскому социологу Ш. Летурно, которому в то время было 44 года, а так-

' Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. в 30-ти т. Т. 22. Л., 1981, с. 5—6.

же неблагополучные отношения девушки с матерью. Самоубийца оставила записку, которая в передаче Ф. М. Достоевского выглядела так: «Предпринимаю длинное путешествие. Если самоубийство не удастся, то пусть соберутся все отпраздновать мое воскресение из мертвых с бокалами «Клико». А если удастся, то я прошу только, чтоб схоронили меня, вполне убедясь, что я мертвая, потому что совсем неприятно проснуться в гробу под землею. Очень даже не шикарно выйдет!» '

Этот трагический социальный факт можно было объяснять по-разному, в том числе и путем упоминания в качестве непосредственных причин и несчастной любви и ссор с матерью. Ф. М. Достоевский увидел в нем нечто, выходящее за пределы этих причин, и попытался дать объяснение, в котором касался реалий метафизического характера. Он писал: «Это те, слишком известные, судьи и отрицатели жизни, негодующие на «глупость» появления человека на земле, на бестолковую случайность этого появления, на тиранию косной причины, с которой нельзя помириться? Тут слышится душа именно возмутившаяся против «прямолинейности» явлений, не вынесшая этой прямолинейности, сообщившейся ей в доме отца еще с детства. И безобразнее всего то, что ведь она, конечно, умерла без всякого отчетливого сомнения. Сознательного сомнения, так называемых вопросов, вероятнее всего, не было в душе ее; всему она, чему была научена с детства, верила прямо, на слово, и это вернее всего. Значит просто умерла от «холодного мрака и скуки», с страданием, так сказать, животным и безотчетным, просто стало душно жить, вроде того, как бы воздуху недостало. Душа не вынесла прямолинейности безотчетно и безотчетно потребовала чего-нибудь более сложного...»²

Ищущая мысль Достоевского явно ощутила тесноту, скованность и бескрылость позитивных знаний о человеке и позитивистского подхода к его проблемам. Чтобы изложить свое понимание феномена самоубийства, Ф. М. Достоевский пишет новеллу «Сон смешного человека». Это рассказ о путешествии метафизического «сверх-Я» личности не по глубинам собственного «подполья», как в «Записках из подполья», а по беспредельной дали потустороннего, трансфизического мира.

Герой новеллы решается на самоубийство, которое, казалось бы, ничем особенным не обусловлено. Просто, как он сам объясняет, осенним вечером в небе Петербурга, в разрыве облаков мелькнула безымянная звезда, которая и дала ему мысль убить себя этой же ночью.

'Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. в 30-ти т. Т. 23. Л., 1981, с. 145. ² Там же, с. 145—146.

Если следовать логике А. Камю, то «смешной человек» — истинный философ-метафизик, поскольку он решает единственную по-настоящему серьезную философскую проблему — проблему самоубийства. Но философское решение героя Достоевского наталкивается на инстинктивное сопротивление воли к жизни. Поединок воли к смерти с волей к жизни оборачивается спасительным разрешением — сном.

Сон позволяет герою целиком погрузиться в ситуацию самоубийства с ее метафизическими последствиями и вместе с тем остаться живым. Не случайно вся новелла выглядит как метафизическая пантомима, где все происходит в тишине и молчании, а звучит лишь внутренний монолог героя, и где даже роковой выстрел беззвучен, поскольку происходит во сне.

В рассказе отсутствует изложение мотивов самоубийства. Но восстанавливать их самому читателю нет надобности, поскольку полугодием раньше, в октябрьском номере «Дневника писателя» за 1876 год, в статье «Приговор» Ф. М. Достоевский уже изложил ее. Вместе с описанием личности «логического самоубийцы» он вывел итоговую метафизическую формулу его умонастроений. Она сводилась к нескольким положениям.

Во-первых, это мысль о том, что человеческому существу, обладающему самосознанием и способностью страдать, недоступны замыслы высших сил. И хотя, согласно этим замыслам, существует абсолютная гармония целого, ради которой следует смиренно сносить земные страдания, человеку трудно с этим согласиться.

Во-вторых, все сущее на земле рано или поздно обратится в ничто, в прежний хаос, в нуль, и потому человеческие стремления и упования теряют смысл. При этих условиях жить человеку в качестве некоего страдательного начала и обидно и оскорбительно. Так возникает желание истребить себя, чтобы не выносить тиранию, в существовании которой нет виновных.

Спустя два месяца, в декабрьском номере «Дневника» Ф. М. Достоевский возвращается к герою «Приговора» и утверждает, что его аргументация, если ее рассматривать только в логическом ключе, неуязвима, ибо действительно существует общая аксиома, согласно которой все, что имеет начало, имеет и конец. Поэтому цивилизация, как и все живое, обречена. И тем не менее, господин NN в своих умозаключениях заблуждается. Его неправота состоит в том, что он потерял веру в бессмертие своей души. Потому он приходит к выводу, что без веры в свою душу и ее бессмертие бытие немыслимо и невыносимо. Для того, кто отвергает высший мир и видит в человеке существо, мало чем отличающееся от жи-

вотных, становится оскорбительной жизнь ради того, чтобы только есть, да спать, да «сидеть на мягком». Таких людей особенно много среди интеллигенции, и не потому ли, — замечает Ф. М. Достоевский, — именно среди них так возросло число самоубийств.

Среди них и герой «Сна смешного человека». Одолеваемый метафизической тоской по высшему значению жизни и не дающей ему покоя мыслью о том, что, по всей видимости, «на свете везде все р а в н о», он вплотную придвинулся к грани, отделяющей собственное бытие от небытия. Не веря ни в Бога, ни в бессмертие души, он полагает, что после выстрела в голову превратится в «абсолютный нуль», растворится в абсолютном небытии. Но происходит нечто неожиданное, опрокинувшее все его предположения. Он проходит через физическое самоубийство, умирание и захоронение, но при этом его метафизическое «Я» остается невредимым. То, что происходит с ним далее, совершенно фантастично. Какое-то темное существо, которое могло быть демоном смерти, посланцем дьявола, вызволяет «смешного человека», точнее, его метафизическое «Я» из могилы с далеко идущей целью — использовать как семя зла, чтобы занести его в иные миры, заразить их злом, сделать его там «первопреступником», еще одним Каином, чтобы затем пожать обильную жатву из грехов, преступлений и страданий.

Самоубийственный выстрел, являющийся уже сам по себе нравственным преступлением, грехом, вырывает «смешного человека» одновременно из трех миров: из физического мира (уничтожая жизнь его тела), из социального мира (лишая его возможности играть в земной жизни какие-либо социальные роли) и из мира духа, культуры (ставя его вне религии и нравственности, вне их высших требований и абсолютных запретов). В итоге герой оказывается вне покровительства Бога. Его дух, отторгнув от себя все это, лишается какого бы то ни было благого прикрытия и оказывается наедине с бездной, во власти темного демона, понесшего его сквозь космические ледяные вихри.

Их полет непостижим с позиций классических представлений о пространстве и времени, то есть с позиций физики и механики. Только метафизика позволяет приблизиться к пониманию этого феномена. Преодолеваемое расстояние является экзистенциальным пространством выдвижения к рубежам новых смыслов. Через внезапно открывшуюся возможность странствия за пределами физической реальности перед героем, его метафизическим «Я» открывается то, что невозможно увидеть «земными очами» и что недоступно человеческому рассудку.

Сцена полета «смешного человека» с демоном напоминает байроновскую сцену полета Каина с Люцифером из мистерии «Каин»:

Каин

О, как мы рассекаем воздух! Звезды Скрываются от наших глаз! Земля! Где ты, Земля? Дай мне взглянуть на землю, Я сын ее.

Люцифер

Земли уже не видно. Пред вечностью она гораздо меньше, Чем ты пред ней. Но ты с землею связан И скоро к ней вернешься '.

Каин у Байрона побывал за чертой жизни, в запредельном мире, где обрел темные знания о царстве вечного мрака и смерти, а также понимание того, что смерть — это другая жизнь.

Сходство между поэмой Байрона и фантастическим рассказом Достоевского этим не ограничивается. Подобно Каину, ставшему на земле первым преступником-убийцей, «смешной человек» также выступил в роли «первопреступника», но только не на Земле, а на неведомой, еще не знавшей зла планете, где до него ее обитатели существовали по законам любви, пребывали в живом, гармоническом единении с целым мирозданием.

В результате художественно-оптического эффекта мифологема грехопадения как бы придвинулась из ветхозаветной исторической дали и позволила герою войти в ее ценностно-смысловое пространство и не просто войти, а взять себе одну из ключевых ролей, выступить в качестве змия-искусителя, соблазнителя и развратителя дотоле безгрешного и счастливого населения неведомой звезды.

Достоевский мыслит здесь в русле евангельского тезиса о мире, обреченном лежать во зле. Этот тезис предполагает, что пороки и преступления были, есть и будут, что зло вечно для физического мира, что даже среди установившегося на какое-то время общего благоразумия всегда найдется какой-нибудь «джентльмен с неблагородной физиономией», способный нарушить ее. В «Сне смешного человека» именно так и происходит: среди счастливых и благоразумных жителей чудесной планеты появляется такой джентльмен— «гнусный петербуржец». Отчужденное существование, грех самоубийства, затем странствие с темным демоном зла сделали его способным выступить в роли виновника общего грехопадения-самоубийства целой цивилизации.

'БайронД. Г Избранное М., 1986, с 130.

ЭВТАНАЗИЯ

Понятие эвтаназии производно от греческого словосочетания, переводящегося как «хорошая смерть». Оно вошло в научный обиход во второй половине XX в. и используется для обозначения действий врачей по обеспечению безболезненной и быстрой смерти человека, мучительно страдающего от неизлечимой болезни.

Проблема эвтаназии с целым рядом сопутствующих ей вопросов врачебно-деонтологического, юридического, религиозно-этического характера не имеет на сегодняшний день однозначного решения.

Для неизлечимо больного человека в итоге тяжелых и длительных страданий отношение к собственной смерти способно обрести характер стоического примирения. На грани полного истощения физических и душевных сил, которые позволили бы ему до конца испить свою чашу, инстинктивный страх смерти может уступить место желанию поскорее избавиться от невыносимых мук. Но поскольку сам человек в подобной ситуации далеко не всегда способен предпринять необходимые для этого действия, то возникает вопрос о том, как отнесутся к его волеизъявлению врачи, родственники и близкие. Кроме того, бывают еще более сложные случаи, когда неизлечимо больной невменяем и не правоспособен и не может изъявить свою волю, несмотря на катастрофическую ситуацию.

Решая проблему эвтаназии, сразу же следует отвести в сторону, как неприемлемую, мысль о том бремени для государства, о тех материально-экономических, финансовых затратах, которые необходимы для поддержания жизни безнадежно больных людей. Цинизм соображений такого рода очевиден. Он сродни преступной гитлеровской политике массового уничтожения тех, кто не способен к общественно полезному труду. Насильственное отнятие у человека естественного права на жизнь путем «медицинского убийства», оправдываемое утилитарными соображениями, в принципе аморально и преступно.

Своеобразие проблемы эвтаназии в том, что здесь тема отношения к смерти поворачивается своей особой гранью. В данном случае для умирающего человека скорая насильственная смерть (в отличие от более отдаленной во времени естественной, самопроизвольной), избавляющая его от мучений, становится предпочтительнее. И тогда эвтаназия могла бы осуществиться уже не ради внешних целей государства, к которым больной имеет весьма опосредованное отношение, а ради него самого.

Но для акта эвтаназии врачам необходима, кроме медицинского заключения консилиума, соответствующая санкция государства,

безупречная по своей правовой взвешенности. Акт эвтаназии правомерен только в государстве, чье гражданское законодательство предусматривает правовые предпосылки и соответствующие юридические формы его осуществления. Без твердой правовой регламентации здесь могут открываться пути к преступным злоупотреблениям. Государство, решающее вопрос об эвтаназии на правовом уровне, может прийти к ее легализации только после предварительного обсуждения и решения общественностью всего спектра более широких проблем религиозно-этического и фило-софско-правового плана. Лишь сформулировав необходимые заключения гуманитарного характера, гражданское общество и государство вправе перейти к переводу возникших решений на юридический язык строгих и однозначных законоположений.

Для родственников, близких или опекунов больного, берущих на себя ответственность за принятие тяжелого решения, необходима, кроме правового обеспечения, еще и этическая санкция. Они нуждаются в ясном понимании нравственной допустимости и оправданности эвтаназии. Сложность принятия решения состоит здесь еще и в том, что с позиций религии, и в частности христианства, эвтаназия не имеет этических оправданий. Догмат, гласящий, что только Богу дано право распоряжаться жизнью человека, что никто, кроме него, не может отнять жизнь, носит абсолютный характер и не допускает никаких изменений.

Но с позиций светской морали, предполагающей относительность и вариативность этических требований и оценок, допустимо как негативное, так и толерантное отношение к эвтаназии.

Традиционные представления о ценности жизни и преступности убийства, а также чувства любви, привязанности заставляют оценивать эвтаназию скорее негативно, чем индифферентно. Принятие решения о том, что близкий человек должен быть умерщвлен, хотя бы и для его же блага, шаг чрезвычайно трудный в этическом отношении. Чтобы он осуществился, в сознании родственников должна произойти внутренняя переоценка ситуации: акт эвтаназии должен предстать не как убийство, но как акция милосердия по отношению к тому, кто нуждается в помощи такого рода и кому ничто иное уже не поможет.

Позиция родственников, допускающих, санкционирующих применение эвтаназии, может найти субъективное оправдание, если те будут исходить из универсального требования «золотого правила нравственности»: желать другому человеку только того, чего себе пожелали бы в аналогичной ситуации.

И все же проблема эвтаназии относится к разряду тех, которые в принципе невозможно разрешить нравственно безупречным

образом. Это происходит из-за того, что предлагаемый выбор приходится делать не между злом и благом, а между двумя разновидностями зла. Большая часть сложностей в этической оценке эвтаназии проистекает из того, что ее сторонники пытаются отнести ее к разряду благ. Это ошибка, из-за которой возникает немало последующих недоразумений. Однако, эвтаназия — не благо, а зло. Она такое же зло, каковыми являются, к примеру, тюрьмы или применение оружия при задержании преступника. Все это примеры вынужденного зла, к которому прибегает государство, чтобы избежать еще больших зол.

Смерть от болезни является злом как при ее самопроизвольном приходе, так и при активном вмешательстве медиков, применивших эвтаназию. Но в последнем случае она может выглядеть как зло меньшее, позволяющее устранить такую форму зла, как тяжелые физические страдания, которые продолжались бы при отказе от эвтаназии.

Родственники неизлечимо больного оказываются в положении, когда им следует определиться, какое из двух зол больше, и сделать выбор в пользу меньшего. Беря на себя ответственность за принятие решения о применении эвтаназии, они не вправе относиться к ней как к благодеянию. Мучительные переживания, тяжелые нравственные коллизии становятся для них своеобразной расплатой за принятие решения о необходимости эвтаназии.