1 Достоевский ф м Полн собр. Соч. В 30-ти т. Т 24. Л., 1982, с. 48. -Аристотель. Соч. В 4-х т. Т. 1. М., 1978, с. 187.

человека устремляться к преодолению извне положенных ограничений, заставляют изыскивать все новые формы самореализации и способы самоутверждения.

Перефразируя Гете, можно сказать, что человеческая сущность не имеет ни ядра, ни оболочки. Она не коренится исключительно в отношениях человека с действительностью или в глубинах его субъективного «Я». Она — все сразу, то есть и внешнее, и внутреннее, объективное и субъективное. Она там, где происходит воссоединение, взаимопроникновение внешнего мира и внутреннего «Я». Это особая социокультурная реалия, вмещающая в себя весь универсум, все то, что составляет содержательно-смысловой контекст бытия человека.

Способность человека выходить за собственные пределы, превращаться в нечто большее по сравнению с тем, чем он являлся в любой из моментов, предшествующих настоящему, делает его сущность меняющейся величиной. Превращаясь в «свое иное», она выказывает способность как к самовозрастанию, так и к самоубыванию и свертыванию. Двойственная предрасположенность человека к восхождению на более высокие ступени развития и к нисхождению на нижележащие, постоянное присутствие этих двух возможностей и сопутствующие им драматические перипетии духовно-практического существования составляют основание родовой сущности человека или, образно говоря, горнило, в котором идет ее выплавка.

В этом смысле безусловные, исходные, первичные основания человеческого бытия — его сущностные противоречия. Иными словами, сущность человека следует искать не в его витальности, социальности или духовности, а в противоречиях между ними. Тогда обнаруживают себя три типа сущностных противоречий:

а) между витальностью и социальностью;

б) между социальностью и духовностью;

в) между витальностью и духовностью.

Это основополагающие противоречия человеческой сущности и человеческого существования, благодаря которым пульсирует внутренняя и внешняя жизнь людей. Там, где они никак не проявляются, человек практически мертв и уже не дает никаких оснований для того, чтобы говорить о нем именно как о человеке, то есть чувствующем, мыслящем и трансцендирующем существе.

Человек не в состоянии существовать только в какой-либо одной из трех ипостасей. Его предназначение заключается в том, чтобы жить одновременно тремя жизнями и в полноте каждой из них, заключенной в едином существе, видеть высший смысл и высшее счастье своего бытия.

Человек не вмещается ни в витальность, ни в социальность, ни в духовность. Его сущность заключается в тех противоречиях, что разыгрываются между ними, и в том единении трех столь различных начал, что рождается и существует, несмотря на все коллизии.

Противоречие между витальностью и социальностью

Один из главных уроков, вынесенных историей развития цивилизации, гласит: человек не должен быть рабом своего витального «Я».

Разумеется, витальность не следует принижать и затаптывать, как это делали средневековые аскеты-отшельники. Но вместе с тем ей нельзя позволять единовластно править человеком, иначе он превратится или в тупого обывателя, ведущего полуживотную жизнь, или же в агрессивного хищника, идущего на поводу у своих инстинктов и легко переступающего через моральные и правовые нормы. Там, где однозначно побеждает и безраздельно доминирует витальность, человек превращается в отталкивающее подобие животного или зверя, а его поведение оценивается цивилизованными людьми при помощи таких эстетических и морально-правовых категорий, как низменное, безобразное, отвратительное, отталкивающее, постыдное, преступное и т. д.

Во внутреннем мире цивилизованного субъекта и в социальном пространстве цивилизованного сообщества витальность, требующая удовлетворения своих нужд, неизменно наталкивается на препятствия, возведенные социальными нормами религиозного, нравственного, морального и правового характера. Но поскольку носителем этих норм выступает социальное «Я» человека, то столкновение обретает характер конфликта между витальностью и социальностью. Это противоречие не является тем, чего человек должен избегать в своей внутренней и внешней, практической жизни. Напротив, его задача состоит в том, чтобы нести это противоречие во всем разнообразии его проявлений в себе как одно из главных условий своего истинно человеческого, цивилизованного существования. Он вправе по-разному разрешать его в различных ситуациях. Но при этом важно учитывать одно: чтобы в конечном итоге мера цивилизованности его собственного существования и окружающей его социальной жизни не убывала, а возрастала.

В свете противоречия между витальностью и социальностью обращает на себя внимание концепция «естественного человека».

Получившая распространение в философских учениях XVII— XVIII вв., она возникла еще в античности. Уже греческие философы-циники пытались смоделировать ситуацию полной автономии витальной ипостаси человеческого существа от социальных условностей. Новое время с присущим ему интенсивным развитием промышленного производства, товарно-денежных отношений и государственно-правовых институтов вызвало у ряда философов стремление поставить «мыслительный эксперимент» и вообразить ситуацию человеческого существования за пределами всех этих сложных социальных форм.

«Естественному человеку», то есть существу, чья витальность предоставлена самой себе, требовалась соответствующая, тоже «естественная», то есть докультурная, доцивилизационная среда, где бы не было ни промышленности и денег, ни рынка и торговли, ни искусства и ремесел, ни социального неравенства и сослов-но-классовых различий, ни политики и права. В этих условиях человек якобы мог оставаться таким, каким его сотворила природа. Занимаясь охотой, ловлей рыбы и сбором плодов, он проявлял бы себя в меру эгоистичным и добрым, энергичным и умеренным. Будучи, как считал, например, Ж.-Ж. Руссо, от природы незлобив и рассудителен, благоразумен и терпим по отношению к ближним, «естественный человек» не был склонен к порокам и преступлениям и потому не нуждался ни в государстве, ни в праве. Эти положительные свойства как-то сглаживали впечатление о его интеллектуальной, творческой, духовной ограниченности, которая была очевидна и дала И. Канту возможность заметить: «Человек естественной простоты очень рано обретает чувство справедливости, но очень поздно или вообще не обретает понятия справедливости» '.

Разрешение противоречия между витальностью и социальностью в пользу витальности предполагало у сторонников концепции «естественного человека» исходное допущение об изначальной, врожденной неагрессивности людей. Но это допущение носило гипотетический характер и не могло опровергнуть доводы противоположного характера.