Реальность дисномии

Расшатанность общественных нравов была для Сократа несомненной очевидностью. И это была одна из тех форм, в кото-

рых проявила себя дисномия «осевого времени» и в напряженном противодействии которой должен был утвердиться моральный и правовой номос.

Внешне это выглядело как распад всеобщего духа, утрата прежнего единения. То, что некогда называлось родовым «Мы», теперь рассыпалось на множественность отдельных «Я». И чтобы соединить и скрепить их целостность, уже было недостаточно общей олимпийской мифологии и гомеровского эпоса. Таяло ощущение нравственного единения. И даже активное законотворчество не могло приостановить распространение дисномии, поскольку апеллировало в первую очередь к внешним социальным факторам, не затрагивая внутренних мотивационных структур. То, что прежде казалось незыблемым, теперь представлялось сомнительным.

Для единичного рассудка не существовал всеобщий закон, который имел бы над ним абсолютную власть. Индивидуумы предпочитали ориентироваться на принципы частного интереса и субъективного разумения.

Субъективные основания морально-правовой реальности

Номос не может утвердиться в социальной жизни, в межчеловеческих отношениях сам собой. Нравственности и праву нужны надежные основания, которые исходили бы не извне, а пребывали бы в самом человеке, в субъективных, внутренних, мотивационных структурах его духа. Индивид должен проявлять встречную активность, иметь желание, волю и мужество двигаться по направлению к добру и справедливости. Для этого в индивидуальном сознании универсальность и абсолютность внешних требований обязаны принять форму личных убеждений. Личности необходимо пропустить эти требования через контролирующую инстанцию критической рефлексии, а затем остановиться, успокоиться и утвердиться в сознании их непреложной достоверности и в уверенности, что для нее не существует в жизни иных путей, кроме того, чтобы всегда, при любых обстоятельствах следовать им.

Начальным пунктом, с которого открывается путь к подобному принятию, для Сократа выступило знание. Он полагал, что поскольку объективные всеобщие и абсолютные естественно-правовые нормы существуют, то долг человека в том, чтобы знать, во-первых, об их существовании, а во-вторых, о содержании заключенных в них требований. Только тот, кто знает, что такое Добродетель, законопослушание и справедливость, может быть Добродетельным, законопослушным и справедливым. Знание такого рода — это путь к нравственному, законопослушному поведению. И напротив, незнание этих, казалось бы. простых, но очень

важных вещей чревато пороками и преступлениями. Зло гораздо чаще появляется среди тех, кто не знает сути добра и справедливости, чем среди знающих ее. Дисномия, беззаконие гораздо быстрее воцаряются среди темноты и невежества, чем в просвещенной среде.

Люди в своем большинстве не обладают врожденной предрасположенностью к злу, и если они и творят его, то это происходит, как правило, по неведению. Тот, кто несведущ, невежествен, не в состоянии сделать правильный выбор в сложной ситуации. А за неразумным, неверным выбором могут последовать роковые проступки и преступления.

Мыслящий дух ощущает в себе потребность знать суть самых привычных норм и традиционных требований, сосредоточенных в морали и праве. Он задается вопросами об их истинности, испытывает их на достоверность. Это испытание может иметь целью расшатывание и даже ниспровержение норм и законов. Такую направленность приобрела деятельность софистов и циников, чья мысль создавала в морально-правовом пространстве полиса очаги дисномии с характерным для нее неверием в целесообразность законопорядка.

Противоположную направленность имела интеллектуально-поисковая активность Сократа. Он исследовал нормы морали и права, стремясь не только знать их суть, понимать их необходимость для цивилизованного государства, но и доказывать всем и каждому недопустимость отрыва единичного от всеобщего, частных интересов от интересов целого. Гегель так писал об этом: «Сократ выступает теперь с убеждением, что в настоящее время каждый должен сам заботиться о своей нравственности; так он, Сократ, заботился о своей нравственности с помощью сознания и размышления о себе, ища в своем сознании исчезнувшего в действительности всеобщего духа; так он помогал другим заботиться о своей нравственности, пробуждая в них сознание, что они обладают в своих мыслях добром и истиною, т. е. тем, что в дей-ствовании и знании есть само по себе сущее. Теперь люди больше уже не обладают последним непосредственно, а должны запасаться им, подобно тому как корабль должен делать запасы пресной воды, когда он направляется в такие места, где ее нет. Непосредственное больше уже не имеет силы, а должно оправдать себя пред мыслью»'.

Для Сократа восстановление прочности нравственных устоев означало обращение к внутренним духовным резервам личности, к ее способности усматривать истину, обретать знания. Он подразделял знания на два типа. Первый — это те, что позволяют человеку верно прогнозировать и совершать житейски удачные,

ГТ ТТ ЮТ)

практически выгодные шаги. Из знаний такого рода складывается индивидуальная рассудительность. Именно ею обладали софисты, стремившиеся и в других развивать это качество. Второй — это знания, дающие человеку понимание высших жизненных целей. Из них складывается особое человеческое свойство — мудрость. Это свойство и знания такого рода Сократ ставил на первое место, поскольку только благодаря им человек усматривает в добре и справедливости всеобщее и абсолютное содержание. Мудрец в его понимании тот, кто в своем стремлении к добродетели желает быть полезным государству, а в законах государства видит конкретное воплощение высшей божественной справедливости.

Рассудительность, руководствующаяся сиюминутными соображениями пользы и выгоды, способна даже абсолютные и безусловные заповеди и законы толковать как относительные, чтобы приспосабливать их к своим нуждам. Но это крайне низкая ступень духовного развития, и личность, находящаяся на этой ступени, является пленником своих непосредственных желаний, интересов и потребностей. Это дух, которому неведома высшая свобода и который легко впадает в рабскую зависимость от разнообразных внешних случайностей. Какое бы изобилие законов ни существовало в государстве, сколь много бы нравственных норм достойного поведения ни выработал народный дух, прагматически ориентированный рассудок с легкостью переступит через них при надобности, поскольку не ощущает собственной привязанности к их абсолютному содержанию.

Иначе ведет себя обладатель философской мудрости, для которого нравственные и государственные законы незыблемы. Свидетельства их непререкаемости он находит не только в них, но и в самом себе.

Гегель отметил очень важную особенность греческого духа в тот переломный момент, когда личность Сократа произвела в нем существенные перемены. Издавна, то есть еще задолго до Сократа, грекам была присуща «незадумывающаяся, бесхитростная нравственность». Она заключалась в том, что опиралась на законы, имевшие форму санкционированных богами традиций. Что же касается субъективной нравственной способности, которую мы привыкли называть совестью и которая заключается в тщательном взвешивании и согласовании принимаемых решений с внутренними представлениями о добре и справедливости, то древние греки, по мнению Гегеля, ею не обладали. В эпохи архаики (VIII— VII вв. до Р. X.) и ранней классики (VI в. до Р. X.) культурное сознание эллинов предпочитало опираться при принятии важных решений не на собственные субъективные силы, не на индивидуальные разумение, рассудительность и волю, а на то, что пребывает вовне. Использовались оракулы, жеребьевки, которые дава-

ли возможность предполагать, что через них до людей доводится воля богов. Но они же давали возможность индивидуальному сознанию, еще не обладавшему внутренней независимостью и не привыкшему доверять своей внутренней силе, не взваливать на себя тяжкий груз ответственности за принятие решений. Ростки субъективной свободы приносились в жертву. С Сократом же, как полагал Гегель, происходит «всемирно-исторический поворот», суть которого состояла в том, что созревший, возмужавший человеческий дух, вышедший из состояния младенчества, теперь уже не считал нужным полагаться на внешние случайности, а принял на себя всю ответственность за принятие важных решений.

К этому следует добавить, что в данном случае трансгрессив-ность Сократа как «осевой личности» заключалась в том, чтобы, перешагнув через бессознательную, «незадумывающуюся нравственность», не устремиться в пространство дисномии, а, пройдя сквозь чистилище критической рефлексии, испытав на истинность, непреложность и абсолютность содержание древних норм и законов, вернуться к ним вооруженным зрелостью мысли, новыми знаниями и непоколебимыми убеждениями. В этом отношении Сократ чем-то напоминает Конфуция, который употребил весь свой талант реформатора на то, чтобы не оторваться от традиций, а, напротив, еще более упрочить с ними связь, поставить их на службу решению новых социально-политических и морально-правовых задач. Но, в отличие от Конфуция, Сократ слишком настаивал на праве субъективного духа подвергать древние законы проверке на достоверность. Это привело к тому, что народ афинского государства воспринял его усилия как разрушительные и преступные и осудил Сократа на_смерть.