§ 3. «Оскар Уайльд, или Правда масок»

Жака де Ланглада:

образ Уайльда

в «биографии-реконструкции»

 

 

Оскар Уайльд сам создал свой искусственный имидж, свою судьбу, миф о себе и подвел автобиографию к той черте, за которой начинается биография. Он сам определил преимущественный интерес к его личности по сравнению с его же творчеством и, в известном смысле, навязал применительно к себе выбор биографического жанра.

Миф об Уайльде — коллективное создание его самого и его друзей, знакомых, первых биографов. Количество воспоминаний и биографий, посвященных Уайльду, огромно. Некоторые из мемуаров и портретов принадлежат выдающимся представителям культуры рубежа веков. Среди них — писатели и поэты (У. Пейтер^385[385], Дж. Б. Шоу^386[386], А. Конан Дойл^387[387], У. Б. Йитс^388[388], А. де Ренье^389[389], А. Жид^390[390]) актеры и актрисы (Э. Терри^391[391], Л. Лэнгтри^392[392], С. Бернар^393[393]), художники (Д. А. Уистлер^394[394]). Наиболее масштабные биографии и мемуары (между которыми нередко трудно провести грань, так как в биографиях большое место занимают мемуарные заметки) были созданы близкими друзьями и знакомыми Уайльда — Р. Шерардом^395[395], А. Дугласом^396[396], Ф. Хэррисом^397[397].

Эти биографии и мемуары, несмотря на то, что они содержат огромный и ценный фактический материал, отмечены, в ряде случаев, крайней субъективностью, скорее характеризуют особенности авторов и их представление о своей выдающейся роли в жизни английского писателя.

Р. Эллман так охарактеризовал одного из наиболее плодовитых «уайльдоведов» Роберта Шерарда (1861–1943), познакомившегося с Уайльдом в Париже в 1883 г.: «Одним из тех, кто помогал ему обосноваться в Париже, был Роберт Харборо Шерард — молодой англичанин, которому едва исполнился двадцать один год. Впоследствии он написал несколько биографий Уайльда — «История несчастливой дружбы», «Жизнеописание Оскара Уайльда», «Подлинный Оскар Уайльд», — не считая множества менее пространных отзывов о нем. Сведения, конечно, нужны, и еще как, однако мало кому, пожалуй, биограф оказывал столь же странную услугу. Шерард был человек самоуверенный, упорствующий в заблуждениях и туповатый. То, что Уайльд вообще обратил на него внимание, объясняется тремя его достоинствами, компенсирующими эти недостатки: он был молод, светловолос и склонен к слепому поклонению. (…) Шерард был правнуком Вордсворта. Уайльд подтрунивал над его славным происхождением. Отец Шерарда, англиканский священник по фамилии Кеннеди, жил с семьей сначала на континенте, а затем на острове Гернси в одном доме с Виктором Гюго, который с ним сдружился. В 1880 г. Шерард поехал учиться в оксфордский Нью-колледж, но на первом же году был исключен за неуплату долгов. Он отправился в Париж с намерением сделаться писателем, поменял фамилию Кеннеди на Шерард и еще до знакомства с Уайльдом успел опубликовать роман. Агрессивный по натуре, он составил об Уайльде на основании того, что о нем слышал, нелестное мнение. Когда его приятельница Мария Кассаветти-Замбаго (…) пригласила его на обед, где ожидался и Уайльд, Шерард едва не отказался. Когда он вошел в комнату и увидел Уайльда, опасения его подтвердились; бриджей, правда, не было, но наряд Уайльда был выдержан в стиле графа д’Орсе: завернутые поверх рукавов пиджака манжеты рубашки, выглядывающий из кармана яркий платок, брюки в обтяжку, бутоньерка, массивные кольца и замысловатая прическа. (…) Лишь после того как сели за стол, Шерард усомнился в своей первоначальной оценке Уайльда как обманщика и жулика. Совершенно ясно было, кто главный за этим столом»^398[398].

В этом портрете заметны весьма характерные черты: аристократизм, связанный с высоким положением предков (притом что Уайльд не был дворянином по происхождению), претензии на статус писателя, агрессивность, доверчивость по отношению к слухам, порочащим Уайльда, поверхностная оценка по внешности, столь же поверхностная переоценка по манере салонной беседы. Эти или сходные черты обнаруживаются у лорда Альфреда Дугласа, Фрэнка Хэрриса и других авторов «биографий-мемуаров» Уайльда.

Между самими друзьями и знакомыми писателя не было согласия по ряду вопросов, причем обычно в связи с определением их собственной роли в его судьбе. После того, как Р. Росс в 1905 г. издал «De profundis», однако с купюрами и без упоминания имени Альфреда Дугласа, содержание этого письма стало привлекать биографов. Неосторожный намек на отношения Уайльда и Дугласа сделал Артур Мичелл Рэндсом (1884–1967) в биографии писателя, вышедшей в 1912 г.^399[399] Дуглас подал на Рэндсома в суд за клевету. Суд состоялся 18–23 апреля 1913 г. Росс, выступивший на стороне Рэндсома, впервые представил текст письма полностью, и оно уязвило Дугласа, до этого публичного чтения знавшего его только с купюрами. Ответом Дугласа на «De profundis» и стала его книга «Оскар Уайльд и я».

О дальнейших перипетиях пишет Р. Эллман: «Позднее Дуглас отрекся от того, что высказал в этой книге, однако в 1919 г. он переиздал ее с новым предисловием, где заявил, что «рожден главным образом для того, чтобы, хочу я или нет, стать орудием разоблачения и разрушения сложившегося вокруг Уайльда культа и мифа»; он назвал себя поэтом и честным человеком. Примерно в таком же духе выдержана его «Автобиография» (1928 г.). В обеих книгах он утверждает, что никогда не совершал гомосексуальных половых актов. (…) Дуглас принялся в манере своего отца писать о Россе и его друзьях злобные письма; давление возросло до такой степени, что Росс, как в свое время Уайльд, подал иск о клевете. Но свидетельские показания Дугласа так подействовали на суд, что Росс, хоть и избежал судебного преследования, жил в страхе до самой своей смерти в 1918 г. Многие называли Дугласа виновником его кончины»^400[400].

В этом драматическом эпизоде для нас особое значение имеет упоминание о словах Дугласа, касающихся разоблачения мифа об Уайльде. Безусловно, его книга «Оскар Уайльд и я» только способствовала еще большему его утверждению.

Это ярко сказалось в биографиях авторов, уже не знавших Уайльда лично. В литературе о писателе сложилось фрейдистское направление, в рамках которого мифологизация ушла в направлении фрейдовского пансексуализма. Одной из отправных точек в этом отношении стало появление в 1934 г. небольшой книжки Ренье «Оскар Уайльд»^401[401]. Нам не удалось разыскать сведений об истории этого издания, но появление в Гамбурге вскоре после прихода к власти Гитлера книги на английском языке, о гомосексуализме и еще истолкованном в духе учения еврея Фрейда выглядит как политическая акция и, следовательно, эта биография не могла не быть тенденциозной.

После окончания войны молодой Робер Мерль, тогда преподаватель английского языка, а впоследствии знаменитый французский романист, опубликовал обширную биографию «Оскар Уайльд», в которой высоко оценил книгу Ренье, отметив, что ее автор впервые показал сексуальную сторону жизни Уайльда с научной точки зрения^402[402].

Значительно позже Мерль писал о своей книге: «Когда вышла в свет моя докторская диссертация об Оскаре Уайльде, которая, кстати, строго говоря, биографией вовсе не была, я изрядно сокрушался по поводу того, что у меня не было возможности работать с… письмами [Уайльда], поскольку в то время они еще не были собраны в едином издании»^403[403]. Но, несмотря на отсутствие многих материалов, опубликованных впоследствии, Мерль в своем исследовании поражает эрудицией — и одновременно излишним стремлением навязать читателю фрейдистскую схему истолкования жизни и творчества писателя, своего рода «фрейдистский миф».

Вот один из примеров. В сноске на с. 62 разбирается афоризм Уайльда из комедии «Как важно быть серьезным»: «All women becomes like their mothers. That is their tragedy. No man does. That’s his» — «Все женщины со временем становятся похожи на своих матерей. В этом их трагедия. Ни один мужчина не бывает похож на свою мать. В этом его трагедия»^404[404]. Первая часть афоризма понятна, рассуждает Р. Мерль, а вторая — абсурдна. Но эта абсурдность видимая, она имеет свой внутренний смысл: для Уайльда трагедия в том, что он не может стать женщиной, как его мать^405[405]. Верно писал А. А. Аникст: «Испытывая удовольствия от собственного остроумия, он [Уайльд] нередко смеется в душе… над теми…, кто… начинает глубокомысленно толковать его парадоксы»^406[406]. Мерль, считая, что дал именно такую глубокомысленную трактовку, умалчивает о дальнейшем диалоге в пьесе, где раскрывается ирония Уайльда по отношению к этому парадоксу:

 

Джек. Это что, остроумно?

Алджернон. Это отлично сказано и настолько же верно, насколько любой афоризм нашего цивилизованного века^407[407].

 

Заметим, что трактовка Мерля вполне совпадает с фрейдовским представлением об остроумии как форме сублимации^408[408]. Не исключено, что и Мерлем руководили те же мотивы, что мы предположили в отношении издания книги Ренье: протест против запрета фашистами фрейдизма, на этот раз после победы над фашистской Германией. Тогда тенденциозность и этой книги становится понятной.

К 1980-м годам появилась потребность пересмотреть стереотип биографии Уайльда. Для этого появилась и соответствующая база: были собраны и опубликованы его письма, прижизненные газетные и журнальные рецензии и заметки, закончился срок запрета на полную публикацию «De profundis» и т. д.

С другой стороны, авторы, работающие в биографическом жанре, все большее внимание стали уделять «биографии-реконструкции», стремящейся охарактеризовать жизнь того или иного великого человека комплексно и на основании документов.

Именно такую биографию-реконструкцию попытался создать известный французский биограф Жак де Ланглад, опубликовавший в 1987 году в солидном парижском издательстве Мазарин (по названию библиотеки, основанной кардиналом Мазарини) книгу «Оскар Уайльд, или Правда масок»^409[409].

Глубоко раскрыл значение книги Ланглада А. М. Зверев в статье «Неспасающая красота», открывающей издание русского перевода этой работы: «Она основана на тщательном изучении документов, до недавнего времени остававшихся известными лишь специалистам, а иногда новых и для них. В ней тщательно восстановлены все существенные события жизни Уайльда и показано, какая это была сложная, яркая, можно сказать, уникальная личность. Причем, в отличие от предшественников, старавшихся описывать Уайльда на фоне общественных и литературных событий его времени, Ланглад уделяет основное внимание как раз исключительности этой фигуры»^410[410].

Робер Мерль дал этой биографии очень высокую оценку, признав ее образцовой: «Жак де Ланглад написал биографию именно так, как, по-моему, это только и можно сделать: она наполнена персонажами и насыщена фактами. Таким образом, книга отвечает двум требованиям: простой читатель найдет ее не менее увлекательной, чем любой роман, полный отчаянных страстей, а исследователь обнаружит в неизвестных доселе фактах очередной повод для размышлений о соотношении жизни и творчества. Мне, конечно, известно, что новейшая школа литературной критики требует рассматривать творчество вне связи с историей жизни автора. Но я считаю такую постановку вопроса ересью чистой воды. Жак де Ланглад прекрасно демонстрирует, что существуют два способа читать комедии Оскара Уайльда, причем второй — познакомиться сначала с личной трагедией, которую переживал автор в момент их написания, — кажется мне бесконечно более действенным, чем первый»^411[411].

Итак, согласно Мерлю, жанровая природа книги Ланглада двойственна: это и роман о страстях, и серьезное научное исследование, вводящее в жизнеописание Уайльда новые факты.

Двойственность замысла находит подтверждение уже в заглавии книги, содержащем клич к ее пониманию. Здесь Ланглад использовал традицию, идущую от Андре Моруа, чьи биографические романы имели подобные же заглавия: «Ариэль, или Жизнь Шелли» (1923), «Лелия, или Жизнь Жорж Санд» (1952), «Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго» (1954), «Прометей, или Жизнь Бальзака» (1965)^412[412]. Андре Моруа считается основоположником жанра биографического романа^413[413]. Среди его биографических произведений есть и работа об Уайльде, вошедшая в «Английские этюды» (1928)^414[414]. Так что его опыт был весьма важен для Ланглада. Но заглавие труда Ланглада об Уайльде свидетельствует не только о преемственности по отношению к Моруа, но и о скрытом, но принципиальном отличии. Моруа на первое место в двойных названиях своих биографических романов ставил некий литературный или мифологический образ, своего рода инвариант, с которым ассоциировалась биография того или иного писателя как частный случай: биография подводится под миф. Ланглад на первое место ставит имя самого писателя, подчеркивая тем самым, что для него важен сам Уайльд, а не миф о нем. Эта идея еще более подчеркивается во втором заголовке: «Правда масок». Причем выражение «La Vérité des masques» можно понимать и как «истина (правда), скрытая масками», и как «истинность масок». Это прямо противоположные подходы к характеристике Уайльда, но одно в них общее: в любом случае Ланглад хочет найти некую истину, за масками или в самих масках. Можно предположить, что автор ставил перед собой задачу научной (то есть на объективной основе) демифологизации Уайльда.

Книга, в традициях научной монографии, снабжена постраничными сносками, примечаниями с указанием источников приводимых сведений, достаточно большой библиографией работ об Уайльде, в которой выделены издания собраний его сочинений, библиографии, биографии и критические исследования, социальные, исторические и семейные воспоминания, газеты и статьи в прессе, появившиеся при жизни Оскара Уайльда.

Установка на объективность обнаруживается с самых первых строк сочинения Ланглада. В книге отсутствует такая важная часть, как введение. Обычно во введении должна быть представлена некая гипотеза, концепция, в свете которой рассматривается материал. Ланглад нарочито этого избегает: он начинает повествование без всякой заданности, даже научно обоснованной.

Характерна первая фраза книги: «Достаточно трудно взять на себя смелость [здесь Ланглад делает обширную сноску, о которой ниже] утверждать, что Оскар Уайльд родился 16 октября 1854 года в доме 21 по Уэстленд-Роу в скромном районе Дублина»^415[415]. Сноска носит сугубо научный характер: «Если обратиться к шеститомнику Ларусс издания 1947 года, то там можно прочесть, что О. Уайльд родился в 1856 году. Эту дату подтверждают Луис Унтермайер в своей «Сокровищнице великих поэм» (Нью-Йорк, 1942), Ф. И. Холидей в «Истории культуры Англии» (Лондон, 1967) и, наконец, Филипп Жюлиан в книге «Оскар Уайльд» (Париж, 1968), хотя он и колеблется между 1855 и 1856 годами, оставляя долю сомнения, несмотря на утверждение Жака Шастене в книге «Век Виктории» (Париж, 1947), что датой рождения О. Уайльда следует считать 1856 год»^416[416].

Однако уже в этой первой фразе книги и в первой сноске обнаруживаются некоторые странности, незаметные для простого читателя, но не ускользающие от взгляда историка литературы. Прежде всего, вывод о том, что Уайльд родился в 1854, а не в 1856 г., обосновывается не ссылкой на документы (записи в регистрационных книгах, переписка родителей, мемуары, косвенные свидетельства и т. д.), хотя речь идет об относительно недавнем времени и о рождении ребенка в высококультурной среде (даже даты рождения античных писателей или, например, Шекспира установлены точнее), а ссылкой на старое французское энциклопедическое издание, одну биографию, написанную французом и три книги общекультурного характера, причем все источники относятся к 1940-м и 1960-м годам. В обширной библиографии, сопровождающей исследование Ланглада, они при этом не упомянуты, за исключением книги Филиппа Жюлиана «Оскар Уайльд»^417[417].

Между тем, определить дату рождения Уайльда нет никаких особых трудностей. Сохранилось письмо его матери Джейн Франчески Уайльд, написанное неизвестному адресату в Шотландию 22 ноября 1854 г.: «Жанна д’Арк не была предназначена для замужества, поэтому вот она я, душой и сердцем привязанная к домашнему очагу силою крохотных ручонок моего маленького Уилли, и словно этих маленьких ладошек недостаточно, глядите: я — я, Сперанца, — в эту самую минуту качаю колыбель, в которой лежит мой второй сын — младенец, которому 16-го числа исполнился месяц и который такой большой, славный, красивый и здоровый, словно ему целых три месяца. Мы его назовем Оскар Фингал Уайльд»^418[418]. Это письмо было, в частности, приведено Филиппом Жюлианом в статье «Родители Оскара Уайльда»^419[419] и Р. Эллманом в его обширном исследовании «Оскар Уайльд: Биография»^420[420] — самом известном труде такого рода, который впервые вышел за 3 года до книги Ланглада. Самое удивительное, что Ланглад цитирует это письмо по статье Ф. Жюлиана (фразу об «оссианизме» имен Оскар и Фингал^421[421]), не указываю ни на его дату, ни на предшествующий текст, дающий основания для точной датировки рождения писателя.

Ланглад не только избегает простого и однозначного ответа на первый же спорный вопрос биографии Уайльда, но и вовсе не касается важнейшего аспекта этого вопроса: почему он вообще мог возникнуть. Но это тоже не секрет и, конечно же, не было секретом для Ланглада. Ю. А. Рознатовская, отмечая, что в первой в России публикации об Уайльде — статье З. А. Венгеровой «Вильде» для энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона^422[422], была указана неверная дата его рождения (1856 вместо 1854)^423[423], справедливо указывала: «… Но в этом повинен уже Уайльд, упорно скрывавший свой возраст»^424[424].

Иначе говоря, дата рождения писателя — часть его автомифа. Но демифологизации у Ланглада не произошло. Может быть, он хотел с самого начала избегнуть разговоров о «женских» чертах характера Уайльда? Ничего подобного! И следующая, вторая фраза книги в этом убеждает: «Рождение Оскара было разочарованием для матери, которая страстно желала родить дочь и потому до пятилетнего возраста одевала сына в платья для девочек». Далее следует сноска к этой фразе: «В некоторых семьях из сельских районов Ирландии существовала традиция одевать маленьких мальчиков в девочек из страха, чтобы их не унесли злые феи, поскольку известно, что злые феи интересуются только маленькими мальчиками. (Старая ирландская легенда, рассказанная леди Уайльд.)»^425[425]. Ланглад здесь легко удовлетворяется легендами, которые, конечно, никак не объясняют ситуации и входят в явное противоречие с высоким культурным уровнем Джейн Франчески Уайльд, прославившейся публицистическими статьями, подписанными именем «Сперанца», в «Нэйшн» — главном органе движения «Молодая Ирландия», боровшегося за независимость Ирландии от Англии, и отца писателя — Уильяма Уайльда, врача, лечившего Наполеона III и назначенного придворным окулистом королевы Виктории. Правда, в 1852 г. Уильям Уайльд издал собранный им ирландский фольклор, но под названием, которое снимает подозрение в его слепой вере в мифологию: «Народные поверья и предрассудки ирландцев».

Зачем же Лангладу и на этот раз не захотелось воспользоваться демифологизацией? Очевидно, ради следующей, третьей фразы книги: «Экстравагантная семейка, в которой вырос юный Оскар, несомненно, приложила руку к проявлению его дальнейших наклонностей»^426[426].

Ланглад не мог остаться в неведении относительно фрейдовской теории перверсий^427[427] и последующей психологической литературы, в которой социальная причина перверсий фактически отвергнута. В этом свете представление о влиянии переодевания Уайльда в девочку на его наклонности выглядит наивным и устаревшим. Поэтому должны быть особые мотивы для такого поворота повествования уже в самом начале книги Ланглада.

Подсказку дает характеристика приведенных трех первых фраз в аспекте дискурса. Первая фраза относится к научному дискурсу. Вторая и третья к нему уже не относятся: во второй использована ирония, в третьей — откровенная сатира (см. выражение «экстравагантная семейка»). Последующий анализ дискурса показывает: перед нами не научное произведение, а сочинение, лишь имитирующее научную форму (что не умаляет значения приведенных фактов, документального материала и т. д.).

В ряде случаев текст пестрит необязательными ссылками на различные источники (которых, кстати, оказывается не так уж много, явно меньше, чем представлено в библиографии). Но есть и множество фактов, в том числе и весьма значимых, которые приводятся без указания источников. Так, Ланглад повествует о жизни юного Уайльда в семье: «Среди частых гостей можно встретить Шеридана Ле Фаню, автора «черных» романов и племянника знаменитого Роберта Шеридана. Фантастические рассказы, перемешанные с воспоминаниями о великом драматурге и политическом деятеле, разжигали воображение юного Оскара. Последний вскоре был допущен на эти приемы, часто заканчивавшиеся далеко за полночь. Еще один постоянный посетитель дома на Меррион-сквер — профессор Махейффи, будущий ректор Тринити-колледжа в Дублине. (...) Благодаря ему пейзажи и культура Древней Греции рано стали питать живое воображение Оскара»^428[428]. Уверенность в точности этих фактов, которые проливают свет на ранний период формирования литературных ориентиров Уайльда, была бы значительно важнее множества других деталей (например, подробностей обвинения отца Уайльда в аморальности), но именно здесь нет никаких ссылок на источники.

Номинальность сносок как определенная тенденция — лишь один из признаков квазинаучности текста. В заголовках разделов сочинения Ланглада нет даже этой квазинаучности, они уже со всей очевидностью относятся к художественному дискурсу:

Глава 1. Королевское дитя.

Глава 2. Эстетское турне.

Глава 3. Салонная слава.

Глава 4. Встреча с Дорианом Греем.

Глава 5. Долгий процесс.

Глава 6. Из одной тюрьмы в другую.

Глава 7. Редингская баллада.

Глава 8. Ему нужно было умереть.

Эпилог. Заключительный аккорд.^429[429]

Все главы и эпилог снабжены эпиграфами без указания источников (главы с 1 по 6 — из Уайльда, глава 7 — Из Марселя Жуандо, глава 8 — их Жана Кокто, эпилог — из Саша Гитри), что также не используется в научном дискурсе.

Еще одно отличие от научного дискурса — отсутствие заключения, содержащего основные выводы. Более того, книга заканчивается почти фантастически и вполне поэтически. Вот ее последний абзац: «И, наконец, следует еще сказать, что 8 июня 1923 года Оскар Уайльд передал миссис Даулен послание с того света. Он просил ее сообщить другим, что он не умер, но живет в сердцах тех, кто способен чувствовать красоту форм и звуков в природе. А вот слова, которые можно считать его последними словами, услышанными самим Конан Дойлом: «Я путешественник. Я много блуждал по свету в поисках глаз, которые вернули бы мне возможность видеть. Бывают моменты, когда мне дано разорвать эту странную пелену тьмы, и через глаза того человека, от которого скрыта моя тайна, я вновь могу любоваться сияющей благодатью дневного света». Как отметил Конан Дойл, такие слова мог сказать только неизменно изысканный Уайльд»^430[430].

Заметим, что ни одно из названий глав не связано с литературным творчеством Уайльда. Под Дорианом Греем имеется в виду не персонаж уайльдовского романа, а лорд Альфред Дуглас, название «Редингская баллада» метафорично — в главе говорится не о «Балладе Редингской тюрьмы», а об обстоятельствах жизни Уайльда после выхода из тюрьмы.

Наконец, существенно, что история взаимоотношений с Альфредом Дугласом, суда над Уайльдом, его пребывания в тюрьме занимает половину книги.

Таким образом, демифологизации не состоялось, несмотря на то, что Ланглад привлек массу совершенно нового материала, изучил множество источников. Напротив, миф был еще более укреплен.

А. М. Зверев довольно точно определил сердцевину этого мифа по Лангладу: «Для него Оскар Уайльд — это творческий дар в самом чистом его выражении, воплощенное благородство, которое проявляется даже в минуты жестоких потрясений. Пожалуй, такого Уайльда не приходилось встречать ни у кого из прежних биографов»^431[431].

Существенно последующее рассуждение исследователя, связывающее книгу Ланглада с предшествующей биографической традицией: «Правда, и этой книге отчасти присущ недостаток практически всех биографических очерков: чем достовернее факты и полнее их перечень, тем ощутимее отдаляется от нас художник Уайльд. Но все же и в этом отношении Ланглад выигрывает, особенно на фоне Эллмана. Он в большей мере, чем другие, учитывает, что герой его повествования — романтик, который не проживает, а создает собственную жизнь. В жизненных отношениях такие люди являются теми же служителями красоты, что и в искусстве. Этим в случае Уайльда объясняется многое, если не все.

Может быть, единственное существенное возражение, которое наверняка появится у читателей этой биографии, сведется к тому, что интимным сторонам жизни Уайльда в ней уделено слишком много внимания: так много, что шокирующие подробности, случается, заставляют позабыть обо всем остальном. Искусство Уайльда словно бы оказывается чем-то не таким уж существенным для понимания его личности»^432[432].

Выше было показано, что Лангладу можно предъявить довольно значительные претензии по научному оформлению его работы. Но это вовсе не упрек, а лишь констатация того факта, что книга Ланглада — не филологическое исследования, а работа, написанная в жанре «биографии-реконструкции», относящемся к сфере художественного творчества на документальном материале. Поэтому мы склонны видеть в разрыве индивидуальности Уайльда на «личность» и «художника» не недостаток Ланглада, а специфику жанра «биографии-реконструкции» как она выявилась на данном этапе своего развития.

«Биография-реконструкция» при своем возникновении была связана с традицией Сент-Бёва. Попытка краткого изложения основных принципов биографического метода была предпринята Сент-Бёвом в конце жизни (статья «Шатобриан в оценке одного из близких друзей в 1803 г. (Понедельник, 21 июня 1862 г.)»), где он называет десять аспектов, которые являются одновременно этапами изучения биографии писателя: «рассмотреть великого или выдающегося писателя на его родной почве, среди его родни»; познакомиться с характером образования и воспитания писателя; определить «первое окружение», «первую группу друзей и современников, в которой он очутился в пору раскрытия, становления и возмужания своего таланта»; изучить первые успехи писателя, «талант в юности»; определить и изучить период, когда талант «начинает подгнивать, портиться, слабеть, сворачивать со своего пути»; изучить особенности мировоззрения писателя («Каковы его религиозные взгляды? Какое впечатление производит на него зрелище природы? Как он относится к женщинам? к деньгам?» и т. д.); выявить тайные слабости писателя; изучить манеру писателя (т. е. черты метода и стиля), проявляющуюся в различных жанрах; «изучать таланты путем изучения их духовных наследников, учеников и подлинных почитателей»; судить о писателях от противного – «по его врагам (…) по его противникам и недоброжелателям (…)»^433[433]. С этих позиций Сент-Бёв проанализировал биографии и твор­чество Расина, Мольера, Лафонтена и многих других француз­ских писателей («Литературно-критические портреты», ч. 1–5, 1836–1839, и др.).

Однако уже Андре Моруа, идя, казалось бы, тем же путем, переставил акценты: если для Сент-Бёва биография была подспорьем для понимания творчества писателя, то для Моруа личность писателя оказалась важнее его творчества. Блестящий пример — его книга о Жорж Санд. Огромное количество фактов, использованных документов позволило пролить яркий свет на интимную жизнь писательницы, но по прочтении объемного труда Моруа остается неясным, когда же и как она создавала свои знаменитые романы.

Книга Ланглада об Уайльде сохраняет это свойство биографий Моруа. Филологическая демифологизация остается в стороне, автор создает миф об Уайльде в новой — квазинаучной — форме. Появление большего количества документального материала придает этому подходу убедительность. Уайльд все больше превращается в литературный персонаж, а его жизнь — в притчу о художнике, не понятом обществом. Однако из книги вытекает, что не поняты не его произведения, а его индивидуальный склад, в котором, как и у предыдущих биографов Уайльда, центральное место неоправданно занимает описание перверсии.

На подобного рода опасность повышенного внимания к интимной стороне жизни писателей и вообще выдающихся личностей указывал еще А. С. Пушкин в письме к П. А. Вяземскому (вторая половина ноября 1825 г.): «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. (…) Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок — не так, как вы — иначе»^434[434].