30. Миф в романтических сказках в.М.Гаршина.

Как целостные картины мира, все извлеченные для примера фрагменты гаршинского текста либо закладывают предпосылки полноценного эстетического восприятия читателя-ребенка, либо вынимают из уже наличествующей культурной памяти читателя-взрослого соответственные национально-русские образы: пушкинской лирики (весна - "утро года"), тургеневской и лермонтовской прозы ("воздух чист и свеж как поцелуй ребенка"), "космополитические", универсально-библейские (Библия значит Книга) аллюзии на цветник и земной рай ("в цветнике было так мирно и спокойно, что если бы она могла в самом деле плакать, то не от горя, а от счастья жить.

Она не могла говорить; она могла только ... разливать вокруг себя тонкий и свежий запах, и этот запах был ее словами, слезами и молитвой"). Слишком уж пристальное внимание, уделяемое повествователем пейзажу локальному и почти деревенскому, единственно любовью Гаршина-сказочника к природе, конечно, не объясняется. Нюансы словесного пейзажа, совершенно немыслимые в сказке фольклорной, автором "Сказки о жабе и розе" созидаются на перекрестке многих жанровых традиций, и не только сказочных. Это совокупные достижения литературы как письменной, так и устной:

животного эпоса (антропоморфный сюжет о жабе и розе);

агиографической литературы, призванной вразумить (религиозного, в первую очередь) читателя образцами праведного поведения;

реалистического эпического повествования (локальный сюжет о болезни и смерти обычного мальчика Васи);

аллегорической образности притчи, или аполога (обобщенная модель жизни человечества в целом);

символики европейской и русской романтической поэзии (выстраивание композиции сказки на чередовании картин "хорошего майского утра" и "осени", общая антитеза Жизни и Смерти, контраст Красоты и Уродства, противопоставление Жабы и Розы);

темы "двойничества", характерной для романтической прозы, в том числе сказочной (в "Черной курице, или Подземных жителях" А. Погорельского; в "Пестрых сказках" и "Городке в табакерке" из цикла "Сказок дедушки Иринея" В. Ф. Одоевского). У Гаршина Роза - двойник героя-мальчика и, по существу, своей судьбы ("она росла и красовалась; на другой день она должна была распуститься полным цветом, а на третий начать вянуть и осыпаться. Вот и вся розовая жизнь!"), и по своему внешнему облику ("он был маленький мальчик лет семи, с большими глазами и большой головой на худеньком теле" - она "нежный и роскошный", но "бледный" цветок);

самых древних культурно-эстетических и этико-философских воззрений человечества (отсылки к библейским текстам, в частности к мифологеме рая как огороженного сада).

Образ гаршинского сказочного Сада коррелирует со смыслом некоторых евангельских мифов. Согласно Ветхому завету, Сад взращивал для своих любимцев бог Саваоф, откуда и проистекает мифема (мифологема) цветочного сада как Цветника души, архетип райского сада как знака ее, т.е. души, спасения. У Гаршина сад огорожен. Но только защита (ограда) порушена и временем, и самим человеком. Парафраз темы разваливающегося райского сада писатель связывает с образом-мотивом воинства: не небесного, охраняющего врата рая, а самого что ни на есть земного, обыденного. В действиях рати этого рода, по Гаршину проявляется начало не столько свято-героическое, сколько агрессивное, злобно-разрушительное, отягощенное грешной "нелюбовью" к ближнему, о чем красноречиво "сигнализируют" ключевые слова-символы:

"Деревянная решетка с колышками, обделанными в виде четырехгранных пик, когда-то выкрашенная зеленой масляной краской, теперь совсем облезла, рассохлась и развалилась; пики растащили для игры в солдаты деревенские мальчики и, чтобы отбиваться от сердитого барбоса с компанией прочих собак, подходившие к дому мужики". Целостный смысл гаршинского текста как "сочетания" (латинское значение понятия "текст") рождается, в том числе, из вплетения в повествовательную ткань словесных образов, соединяющих в себе предметно-бытовые и метафорические значения. Цветник у Гаршина "рай очам и пища души" главного героя-человека - "маленького", а следовательно, безгрешного Васи. Ибо как раз гармонии, веяния настоящей, действительной жизни, способной исцелить физически и духовно, интуитивно ищет в саду смертельно больной ребенок: "Он очень любил свой цветник (это был его цветник, потому что, кроме него, почти никто не ходил в это заброшенное местечко) и, придя в него, садился на солнышке и начинал читать принесенную с собой книжку".

Откровения в гаршинском саду ищет не только герой-человек. Его по-своему, но жаждет и Жаба. В живой действительной природе, в отличие от человека, жаба не одарена от Бога ни разумом, ни сознанием. Потому писателю чрезвычайно важно здесь уточнить качество того насыщения, которое достигается в общении с природой животным и человеком. Совершенно очевидно, что для Жабы это удовлетворение самых первых потребностей плоти. Наступает вечер; нужно подумать об ужине, и раненая Жаба плетется подстерегать неосторожных насекомых: "Злость не помешала ей набить себе живот, как всегда". Для маленького же Васи контакты с живой средой - возможность подлинного познания: и окружающего мира, и самого себя. Для мальчика уединение в саду, куда его тянет даже больше, чем к книге, становится стремлением к состоянию самоуглубления, прекрасному самому по себе.

Природа для него - воплощение идеала, к которому он стремится путями, отличными от "жабьих", читай - "злых". Для ребенка полные интриг и приключений произведения о "Робинзонах, и диких странах, и морских разбойниках" - чтение всепоглощающее, порой затмевающее все вокруг. Но вот парадокс. Захватывающую, авантюрную книгу гаршинский мальчик готов отложить, оставить - быть может, чувствуя имеющуюся во всяком искусстве долю условности, а значит, некой искусственности. Сад же и розу - никогда, даже на пороге смерти! Вася предпочитает жизнь живую: он не может удержаться от радости "и чуть было не закричал и не захлопал руками", когда увидел настоящего ежа. Но, боясь спугнуть колючего зверька, "притаил дыхание и, широко раскрыв счастливые глаза, в восторге смотрел, как тот, фыркая, обнюхивал своим свиным рыльцем корни розового куста, ища между ними червей, и смешно перебирал толстенькими лапками, похожими на медвежьи".

И - странное дело - посягательства на Розу этого природного существа (ежа) не выглядят у Гаршина покушением! "Ежик" (не "еж") описан автором вполне реалистически и с удивительным уважением: зверек "живо надвинул себе на лоб и на задние лапы колючую шубу и превратился в шар"; "глухо и торопливо запыхтел, как маленькая паровая машина".

Роза - плоть от плоти доброй прекрасной природы. И потому именно она провожает мальчика в последний путь. Своим видом и запахом цветок привносит в душу умирающего ребенка умиротворение. В мир иной (умирая) мальчик уходит, "счастливо улыбаясь": на него снисходит Благодать, согласно христианскому вероучению дающаяся независимо от достоинства и заслуг человека. Благодать и у Гаршина предстает как чистый дар Божий, и смерть ребенка есть радость постольку, поскольку она искупает страдания мира, тем самым его, мир, спасая. Ибо "Тот, кто не примет Царствия Божьего как дитя, тот не войдет в него". Вася не младенец, но его образ у Гаршина, несомненно, символический образ души.

И именно образ Прекрасного уносит с собой ребенок, "навсегда замолкая": человек достоин того перед смертью, полагает Гаршин, этого достойна людская душа. В Новом Завете благодать - дар спасения, свидетельство проявления милующей любви к грешному человеку. Герой Гаршина явно безгрешен, потому на пороге ухода на небеса он тем более имеет право на Красоту, а не Уродство. Потому и Жаба - враг Розы - "не смеет" попробовать еще раз схватить удивительный цветок. Мифологемы Сада, Розы и Жабы завоевывают у Гаршина новое жанровое толкование. В литературной сказке-притче они отражают взаимодействие творческой индивидуальности писателя с наследуемыми культурными традициями, становятся носителями авторской идеи, концепции, отсылающей к "вечным ценностям", с которыми трудно спорить, а значит, неизменно нужно принимать во внимание читателю любого возраста и общественного положения.