Литературные общества и журналы 1810-20-х гг. «Дружеское литературное общество»

Карамзинизм далеко не абсолютно совпадал с творчеством самого Карамзина. Новаторство Карамзина заключалось в преодолении старого литературного языка, прежних художественных приёмов, новаторство карамзинистов состояло в продолжении, искусном использовании традиции; им нужны старые жанры для пародий, прежние стили для их столкновения. В недрах карамзинизма рождалась критика Карамзина.

В 1801 г. молодые поэты Андрей и Александр И. Тургеневы, А.Ф.Воейков, А.С.Кайсаров, Родзянка, В.А.Жуковский, А.Ф.Мерзляков организовали “Дружеское литературное общество”, возникшее как акт протеста против Карамзина и его школы. Незадолго до возникновения общества состоялся разговор между Андреем Тургеневым, Жуковским и Мерзляковым; речь шла о бедности русской литературы и вина ложилась на Карамзина. В дневнике Андрея Тургенева эти обвинения изложены так: “Может быть, более будет превосходных писателей в мелочах, и … сему виноват Карамзин. Он сделал эпоху в русской литературе… Но — скажем откровенно — он более вреден, нежели полезен литературе нашей, и вреден потому более, что так хорошо пишет… Пусть бы писали хуже, но только бы писали оригинальнее, важнее, мужественнее, и не столько занимались мелочными родами” (25). Таким образом, Карамзина упрекали не в том, что он дерзкий новатор, а в том, что его новаторство повернуло русскую литературу на неверный путь иностранных заимствований.

Участники общества задавали вопрос: “Есть литература французская, немецкая, англинская, но есть ли русская?” (26) Это был вопрос романтического содержания, ведь именно романтиков прежде всего интересовала проблема народности. Их ответ на собственный вопрос был категоричен: русской литературы нет (“Можем ли мы употреблять это слово? Не одно ли это пустое название, тогда когда вещи в самом деле не существуют” (27)). Винили в этом Карамзина, который увлёк литературу проблемой личности, уводя от проблемы народности. Участники “Дружеского литературного общества” намерены были направить русскую литературу иначе: “Иногда один человек явится и, так сказать, увлечёт за собою своих современников. Мы это знаем; мы сами имели Петра Великого, но такой человек для русской литературы должен быть теперь второй Ломоносов, а не Карамзин. Напитанный русской оригинальностию, одарённый творческим даром, должен он дать другой оборот нашей литературе; иначе дерево увянет, покрывшись приятными цветами, но не показав ни широких листьев, ни сочных питательных плодов” (28).

Содействовать такой ориентации русской литературы участники “Дружеского литературного общества” решили с помощью литературной критики, расчищая место для будущего национального гения. Критические статьи А.Ф.Мерзлякова, Андрея И.Тургенева и В.А.Жуковского интересный материал для понимания истоков русского романтизма.

Особый интерес представляют поэтические произведения участников общества, в них видно, насколько им удалось приблизиться к новому качеству литературы.

“Элегия” (1802) Андрея И. Тургенева принадлежит к наиболее значительным явлениям русской лирики начала XIX века. Она определила весь набор мотивов русской романтической элегии: осенний пейзаж, сельское кладбище, звон вечернего колокола, размышления о ранней смерти и мимолетности земного счастья (Ю.М.Лотман), Тургенев впервые показал, “какие выразительные возможности заключает в себе сопоставление осеннего угасания природы с угасанием человека и человеческого счастья” (Л.Г.Фризман) (29). Сами по себе мысли и образы элегии не были чем-то неслыханно новым для поэзии тех лет, новыми были поэтические средства для их выражения.

Главное открытие “Элегии” Андрея Тургенева, предвосхитившее открытие В.А.Жуковского — “текст стихотворения может значить больше, чем простая сумма значений всех составляющих его слов” (30). Это открытие принципиально отличало А.И.Тургенева от карамзинистов с их требованием ясности, простоты, “здравого смысла”, но этим открытием Андрей Тургенев обязан именно карамзинистам с их поэтикой смысловых сдвигов, виртуозным искусством соблюдать и одновременно нарушать литературные нормы:

Угрюмой Осени мертвящая рука a

Уныние и мрак повсюду разливает; b

Холодный, бурный ветр поля опустошает, b

И грозно пенится ревущая река, a

Где тени мирные доселе простирались. c

Беспечной радости где песни раздавались, — c

Поблекшие леса в безмолвии стоят, d

Туманы стелются над долом, над холмами. e

Где сосны древние задумчиво шумят d

Усопших поселян над мирными гробами, e

Где всё вокруг меня глубокий сон тягчит, a

Лишь колокол нощной один вдали звучит, a

И медленных часов при томном ударенье b

В пустых развалинах я слышу стон глухой, — c

На камне гробовом печальный тихий Гений b

Сидит в молчании с поникшею главой; c

<…> (31)

Шестистопный ямб имел в русской поэзии прочную традицию (“Елисей” В.Майкова, “Росииада” М.М.Хераскова, “Димитрий Самозванец” А.П.Сумарокова), по аналогии со своим французским образцом (“александрийским стихом”) он употреблялся обычно в виде двустиший с парной рифмовкой (32). Читатель “Элегии”, естественно, настраивался на парные рифмы и соответствующие рассудительно-неторопливые интонации, ждал от текста рассуждения. Однако Тургенев, судя по названию и жанру “Элегии”, хотел создать медитацию и сознательно нарушал читательские ожидания.

Элегия начинается четырехстишием с опоясывающей рифмой (abba), что было очень необычно для 6-стопного ямба, для большого текста. Далее стихи располагаются по ещё более странному рисунку — двустишие с парной рифмой и четверостишие с перекрёстной рифмой (ccdede) — объяснение чему найти трудно, но возможно. Первый стих напоминает оды Ломоносова и жанровая модель оды накладывается на весь текст элегии, при этом очевидным становится несоответствие, особенно в строфике. Однако при таком сравнении с одой становится понятным, что abbaccdede — это одическая строфа наоборот (ababccdeed). Если к этому вспомнить слова Андрея Тургенева об ожидании нового Ломоносова, то сравнение “Элегии” с одической традицией будет вполне обоснованным. Как бы то ни было, но и без учёта ожиданий оды, “Элегия” строится на несоответствиях графического деления текста и строф. Текст разбит на неравные части, причём пробелы часто проходят посреди “строфы”. Как только текст наберет инерцию строфы, Тургенев стремится её нарушить: то графически, пробелами, то введением стихов с традиционной парной рифмой. В результате возникают вариативные смыслы: по строфике рождаются одически напряженные интонации (“Холодный, бурный ветр поля опустошает, И грозно пенится ревущая река”), по ритму 6-стопного ямба — интонации эпически неторопливые (“Где сосны древние задумчиво шумят Усопших поселян над мирными гробами”), по графическому нерегулярному рисунку — элегические мечтательные интонации (“Всё вкруг меня глубокий сон тягчит, Лишь колокол нощной один вдали звучит”). Всё вместе воспринимается как сложная система пересечений смыслов, рождает богатство смыслов, которое не передать прозаическим пересказом стиха. Текст элегии оказывается чем-то бульшим, чем сумма значений слов, его составляющих. Смыслы рождаются “поверх” слов.

Очевидно. Что Тургенев использует поэтику мельчайших смысловых сдвигов, предложенную карамзинистами, но в результате создаёт текст, который нельзя назвать простым, ясным, лёгким для понимания, он возвращает читателя к традиции затруднённого одического текста, что полностью противоречит карамзинизму.

“Элегия” А.Тургенева наглядно демонстрирует, что ранние романтические веяния возникли на волне протеста против засилия карамзинистов, но в значительной мере они и продолжали поэтические открытия карамзинистов.