III. Отчет группы учащихся о самостоятельном прочтении повести Мустая Карима «Помилование».

Слово учителя.

Красиво сказано: «У войны не женское лицо». Так, конечно, добавим: и не детское тоже. Да и едва ли мужское — у войны лицо безликое, слепое и равнодушное. Мертвое. Потому что на войне убивают. На войне люди убивают людей.

Что больше всего может мешать делу смерти, как не любовь? Первая уничтожает людей, вторая их создает. Значит, и нет любви места на войне, точнее, не может, не должно быть?

Может быть, именно потому люди до сих пор не уничтожили друг друга в бесчисленных войнах, что вопреки ненависти они не перестают оставаться людьми и продолжают любить. Даже на войне. Не потому ли рано или поздно войны все-таки кончаются: столетние, мировые — всякие?

Маленькая повесть башкирского писателя Мустая Карима «Помилование» о такой вот «незаконной» любви.

Рассказ учащихся.

31 августа 1942 года. Недалеко от линии фронта в деревне Подлипки, небольшой деревушке в сорок пять домов и шестьдесят труб (пятнадцать изб нынче зимой немец спалил) формируется воинская часть: «И ничего бы… не случилось, ничего не случилось, если бы... в сожженном дотла саду с единственной чудом выскочившей из огня яблоньки семнадцать дней назад с мягким стуком не упало яблоко, и если бы это яблоко не подняла черноглазая, черноволосая, с тонким носом и пухлыми, будто для поцелуев сотворенными губами, с острыми коленями, острыми локтями, с оленьими повадками семнадцатилетняя девушка, и если бы она не бросила это яблоко через плетень механику водителю, который лежа под бронетранспортером, крутил что-то большим ключом, и если бы это красное яблоко не упало солдату на грудь — наверное, ничего бы и не было. Конечно, ничего бы и не случилось... Но, когда, с треском рассыпая по саду искры, горели её подружки, одна из яблонь спаслась. А раз спаслась, то и яблок народила. И одно из тех яблок вот к какой беде привело. Знать бы яблоне, в какую беду заведет её яблочко, тогда или сама в огонь бросилась, или по весне содрала бы с себя свой цветочный наряд, каждый цвет по лепестку растерзала — осталась бы нынче бесплодной. У яблонь сердце жалостливое. Кто плод вынашивает — всегда мягкосердечен».

Сержант Любомир Зух (по-украински — хват, хваткий) и Мария Тереза (она испанка, одна из тех испанских детей, кого привезли в СССР, спасая от Франко) полюбили друг друга. А через семнадцать дней, когда батальон перебросили к линии фронта, чтобы через пару дней двинуть в наступление, Любомир ночью на бронетранспортере едет к Марии — проститься. Той же ночью возвращается в часть.

И все бы обошлось, и никто ничего не узнал бы, если б не одна досадная случайность, мелочь. На крутом повороте Любомир не разглядел глинобитного сарая и случайно задел за угол. Военной машине это, конечно, нипочем, а сарай здорово пострадал. Хозяин — прижимистый старик Буренкин — видел в окошко и машину, и танкиста, который вышел из неё посмотреть на случившееся. Поутру стены сарая рухнули, задавив старую козу — кормилицу двух внуков-сирот Ефимия Лукича Буренкина.

«Без причины не то что сарай, а даже галочье гнездо разорять нельзя. Прежде чем разрушить, кто-то ведь строил его. Кто сломал, пусть и ответит. По всей строгости закона», — думает он и отправляется на поиски преступника. Ему повезло: сразу же он попадает к комбату Казарину, и через некоторое время нарушитель найден, благо Зух и не отпирается, а во всем признается сразу. Что делать командиру? «Что это — глупость или преступление? Хотя по нынешним временам одно от другого отличить не просто», — думает он.

Перед Казариным два пути: первый — тайный, короткий и бесхлопотный. Но скользкий. Сокрытие преступления, сознательного ли, бессознательного ли, не только уставу, но и совести претит... Или взять грех на душу? Война спишет. А спишет ли?.. Руслан Казарин, у которого воинский долг и честь командира были превыше всего, избрать первый путь не смог.

Другой путь — опасный, страшный — доложить о преступлении Зуха начальству. Ведь по сути дела сержант — дезертир, и по законам военного времени наказание за этот проступок — расстрел. Комбат выбрал второй путь.

Приехавшие следователи быстро провели дознание, определили вину, и трибунал выносит смертный приговор. Привести его в исполнение поручено молодому (ровесник преступника — 20 лет всего!) командиру взвода разведки лейтенанту Янтимеру Байназарову. На следующее утро перед строем бригады Любомир, до последнего момента не веривший в эту возможность, был расстрелян. Бригада снимается с места, а через пару часов было получено помилование.

В это время на место казни приходит только что ставшая женой Мария Тереза... Полковник Казарин закончил войну в предгорьях Альп. Майор Байназаров погиб при тушении пожара в венской опере... Вот такая история.

Она проста и одновременно неразрешима. Вроде бы все правы: и Казарин, и старик Буренкин, и майор, проводивший следствие, и командир бригады, перед расстрелом назидательным тоном произносящий длинную и логичную речь: чтобы победить врага, надо быть беспощадным к врагу, но, чтобы быть беспощадным к врагу, нужно быть безжалостными к себе.

Расстрел Зуха — показательный, в его могиле комбриг призывает похоронить беспечность, расхлябанность — все дурное, что есть в каждом из нас. Казнь приобретает характер древнего очистительного ритуала, когда на жертвенное животное возлагались все грехи, совершенные людьми племени, после чего его изгоняли или убивали.

Правы ли осудившие Любомира на смерть? По-своему, да. И все же, думается, правота из ряда тех маленьких правд, о которых размышляет, направляясь к Казарину в первый раз, Буренкин: Он ущерб понес... за ним правда. Вот только бы потом в этой правде каяться не пришлось. Бывает, так свою маленькую правду тягаем, что до большой беды и дотягаемся.

Осознавший это старик, взяв с собой маленьких внуков, идет к капитану вторично, на коленях умоляя простить Зуха. Но... в силу вступил закон войны. Закон жестокости, закон, придуманный людьми и поставленный ими выше самих себя — выше людей, а значит, закон бесчеловечности.

«Милосердие нужно! Прощение! Ошибка — не преступление», — пытается растолковать суть дела Буренкин. — дело еще не закончено. — И хорошо, что не закончено... Пусть так и останется. Закончится — поздно будет. — Судьбу Любомира Зуха теперь не я решаю, а там... — капитан показал большим пальцем в потолок. Где там? То ли военные власти, то ли небо само.

Нет, не небо! Судьбу Зуха решают люди и — как это непростительно часто случается! — люди вроде бы и сильные, с характером, а на самом деле слабые, если не сказать — безвольные. Майор-следователь не испытывает ни восхищения, ни ненависти. Работу, свою делает спокойно, тщательно, беспристрастно. Над ним — Закон, Статья, Параграф военного времени.

Для Казарина, с его жестким характером, твердой волей, с его привычкой различать, что хорошо, что плохо, вопрос чести был дороже собственной головы. Янтимер (по-башкирски — железный духом) отдает приказ стрелять, хотя до последней минуты не верит в справедливость приговора и всю ночь накануне казни не спит.

— Если не брать в расчет любовь — поразительное головотяпство. А кому какое дело до твоей любви? Ни свидетелем защиты её не зовут. Ни заступницей она быть не может. Саму судят, — думает Любомир. В этом-то все и дело. Любовь нельзя не брать в расчет. Или только её и надо брать в расчет. По одной простой причине. Любовь — величайшая из ошибок, совершенных и совершаемых человечеством (недаром Эрота изображали с завязанными глазами!). Потому что без любви жить проще и спокойнее. Не полюби Казарин свою Розалину, не страдал бы так, что она его бросила. Не полюби Любомир (обратим внимание на его «говорящее» имя, как, впрочем, и имя героини) Марию Терезу, жив был бы, воевал бы, героем стал!.. Все так, но недаром рассказывается о Пантелеймоне Зухе — пращуре Любомира, могучем казаке, бегущем из турецкого плена с возлюбленной: «И два попавших в плен любви невольника все скачут и скачут широкой вольной степью, все скачут и скачут. Месяцы, годы, столетия остаются позади. Сквозь даль времен несут они потомкам свой завет. От дробного перестука копыт и сейчас нет-нет да и вздрогнет земля. Чует ли он, что по жилам бежит огонь, который перешел к нему из крови тех двоих?

Недаром сцена знакомства Марии Терезы и Любомира обставлена деталями, прозрачно намекающими на связь с одним из древнейших любовных сюжетов — библейской историей Адама и Евы. И единственная яблоня, выжившая в пламени пожара, — как древо жизни. И как древо познания добра и зла...

Бог наказал первых — и всех последующих — людей жизнью, лишив их личного бессмертия, но подарив бессмертие в детях и внуках. Бог наказал людей способностью любить. Поэтому, рас сказывая о Любомире и Марии Терезе (кажется, писатель специально на русской земле столкнул испанку и украинца, как бы подчеркивая — не существует каких бы то ни было границ для любящих сердец и их судеб), постоянно соотносит их с космическим — вечным: «два чуда было в мире: в небе — только что народивший месяц, на земле — только что народившаяся любовь.

В ночи, где гудят самолеты, рвутся снаряды, свистят пули, два сердца не затерялись, по стуку нашли друг друга. В короткую эту ночь сквозь душу Любомира Зуха прошли и весенние ливни, и летние грозы, и осенние бури, прошли, омыв, очистив, осветлив. Он стал мужем, её сделал женой. Познал мир, имя которому женщина. Любомир и сам теперь целый мир. И утром, вероятно, заря из его сердца забрезжит, солнце из его груди взойдет.

Ни умереть, ни побежденным быть Любомир теперь не может. Права нет... в венце её волос замерцало слабое сияние, затем свет, золотясь, медленно сошел на лоб, на глаза, на шею, обтек плечи, груди, пояс, бедра, по икрам спустился к ступням.

Потом она уже вся стояла в желтом сиянии, словно превратилась в богиню любви, золотую Афродиту. Значит, солнце еще не погасло — ни там, в небе, ни здесь, в её груди... Солнце, когда оно прямо над головой, всегда ощущается близким, своим. Потому что стоишь ты посреди земли, а оно, войдя с востока, выходит на западе... Вот и сейчас в середине земли — Мария Тереза, в середине неба — солнце».

Так о чем же повесть? О том, кому принадлежит высшее право на Земле: войне или любви.

— Стой! Кто идет?

— Я иду! Мария Тереза.

— Пароль?

— Amor. Любовь.

— Нет такого пароля. Отменили. Здесь война.

— Если так, я сама себе пароль, мне война не указ, не хозяйка.