Келер В. Исследование интеллекта человекообразных обезъян. / Основные направления психологии в классических трудах. Гештальт-психология. В.Келер. Исследование интеллекта человекообразных обезъян. К. Основы психического развития. – М.: ООО «Изд-во АСТ-ЛТД», 1998. – 704с.Коффка
СОДЕРЖАНИЕ
В.Келер и его концепция разумного поведения высших млекопитающих.....5
Предисловие к русскому изданию...................................…………………......13
Предисловие автора...........................................................…………………......33
Введение........................................................................…………………...........37
1. Обходные пути.............................................................…………………........45
2. Употребление орудий.................................................………………….........57
3. Употребление орудий. Продолжение: Оперирование вещами ……….......90
4. Изготовление орудий......................................................………………….. 120
5. Изготовление орудий. Продолжение: Постройки ..................................... 150
6. Обходные пути через самостоятельные промежуточные цели ............... 185
7. «Случайность» и «подражание»...............................………………….........196
8. Оперирование формами................................................…………………......232
Заключение...................................................................……………………........226
Послесловие.....................................................................…………………........270
ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
Развитие научных идей и взглядов совершается диалектически. Противоположные точки зрения на один и тот же предмет сменяют друг друга в процессе развития научного знания, и новая теория часто является не прямым продолжением предшествующей, а ее отрицанием, но отрицанием диалектическим. Она включает в себя все положительные достижения своей предшественницы, выдержавшие историческую проверку, но сама в своих построениях и выводах стремится выйти за ее пределы и захватить новые и более глубокие слои явлений.
Так же диалектически совершалось развитие научных взглядов на интеллект животных. Мы можем отчетливо отметить и проследить три этапа, которое прошло в последнее время в своем развитии это учение.
Первым этапом являются те антропоморфические теории поведения животных, которые, обманываясь внешним сходством поведения животных и человека в известных случаях, приписывали животному взгляды, мысли и намерения человека, переносили на животное человеческий образ действий и полагали, что в сходных ситуациях животное достигает таких же результатов, что и человек, при помощи тех же самых психологических процессов и операций. В эту пору животному приписывалось человеческое мышление в его самых сложных формах.
Реакцией против такой точки зрения явилось объективное научное исследование поведения животных, которому путем тщательных наблюдений и экспериментов удалось установить, что значительная доля тех операций, которые прежняя теория склонна была рассматривать как разумные действия, принадлежит [13] просто к числу инстинктивных, врожденных способов деятельности, а другая часть обязана своим появлением методу случайных проб и ошибок.
Эдварду Торндайку — этому отцу объективной психологии — в исследовании интеллекта животных удалось экспериментально показать, что животные, действуя по способу случайных проб и ошибок, вырабатывали сложные формы поведения, которые по виду являл ись сходными с такими же формами у человека, но по существу были глубоко отличны от них. Эти животные в опытах Торндайка открывали относительно сложные запоры И задвижки, справлялись с различной сложности механизмами, но все это происходило без малейшего понимания самой ситуации или механизма, исключительно путем самодрессировки. Эти опыты открыли новую эпоху в психологии животных. Торндайк сам прекрасно выразил это новое направление в изучении интеллекта животных и его противоположность старой точке зрения.
Прежде, считает Торндайк, все очень охотно говорили об уме животных и никто не говорил об их глупости. Основной целью нового направления сделалась задача показать, что животные, будучи поставлены в ситуацию, сходную с той, в которой человек обычно «размышляет», обнаруживают именно «глупость», неразумное поведение, по существу не имеющее ничего общего с поведением размышляющего человека, следовательно, для объяснения этого поведения нет никакой надобности приписывать животным разум.
Таков был важнейший итог этих исследований, создавших, как уже сказано, целую эпоху в нашей науке.
Келер справедливо говорит по этому же поводу, что до самого последнего времени учение об интеллекте было охвачено этими негативистическими тенденциями, руководствуясь которыми исследователи старались доказать неразумность, «нечело-векоподобность», механичность поведения животных.
Исследования Келера, как ряд других исследований в этой области, знаменуют новый, третий этап в развитии этой проблемы. Келер задается тем же самым вопросом, что и Торндайк, и хочет исследовать, существует ли у высших животных, у человекоподобных обезьян, интеллект в собственном смысле этого слова, т. е. тот тип поведения, который издавна считается специфическим отличием человека. Но этот вопрос Келер пытается решить по-иному: он пользуется другими средствами и ставит [14] перед собой другие цели, чем Торндайк. Несомненная историческая заслуга Торндайка заключается в том, что ему удалось покончить раз и навсегда с антропоморфическими тенденциями в науке о поведении животных и обосновать объективные естественнонаучные методы в зоопсихологии. Механистическое естествознание отпраздновало свой высший триумф в этих исследованиях.
Однако вслед за решением этой задачи, вскрывшим механизм образования навыка, перед исследователями была поставлена новая задача, которая выдвигалась, по существу дела, уже исследованиями Торндайка. Благодаря этим исследованиям, создался очень резкий разрыв между поведением животных и человека. В поведении животного, как показали эти исследования, нельзя было установить ни малейшего следа интеллекта, и оставалось именно с естественнонаучной точки зрения непонятным, как возник разум человека и какими генетическими нитями он связан с поведением животных. Разумное поведение человека и неразумное поведение животного оказались разделенными целой бездной, и этот разрыв не только указывал на бессилие механической точки зрения в объяснении происхождения высших форм поведения человека, но и на существенный принципиальный конфликте генетической психологии.
В самом деле, перед психологией в этом пункте открывались две дороги: или отойти в этом вопросе от эволюционной теории и отказаться вообще от попытки генетического рассмотрения мышления, т. е. стать на метафизическую точку зрения в теории интеллекта, или обойти проблему мышления вместо того, чтобы разрешить ее, устранить самый вопрос, пытаясь показать, что и поведение человека — в том числе и мышление его — может быть сведено без остатка к процессам механической выработки навыков, по существу не отличающимся ничем от таких же процессов у кур, кошек и собак. Первый путь приводит к идеалистической концепции мышления (Вюрцбургская школа), второй — к наивному бихевиоризму.
Келер справедливо отмечает, что Торндайк даже в первых своих исследованиях исходит из молчаливого признания поведения разумного типа, как бы мы ближе ни определяли его особенности, и какие бы критерии мы ни выдвигали для его отличия от других форм поведения. Ассоциативная психология, как и психология Торндайка, как раз и исходит из того положения, [15] что процессы, которые наивному наблюдателю кажутся разумными, могут быть сведены к действию простого ассоциативного механизма. У радикального представителя этого направления, Торндайка, говорит Келер, мы находим в качестве основного результата его исследован ий на собаках и кошках следующее положение: ничто в поведении этих животных не является сколько-нибудь разумным. Кто формулирует свои выводы таким образом, продолжает Келер, тот должен признать другое поведение разумным, тот уже знает из непосредственного наблюдения, скажем, над человеком эту противоположность, хотя бы он в теории и пытался ее отрицать.
Само собой разумеется, что для вопроса, о котором идет сейчас речь, один вид животных имеет совершенно исключительное значение. Человекоподобные обезьяны, являющиеся нашими ближайшими родственниками по эволюционной лестнице, занимают совершенно исключительное место в ряду других животных. Исследования в этом пункте должны пролитьсветна происхождение человеческого разума.
Именно близость к человеку является основным мотивом, который возбуждает, как указывает Келер, наш наивный интерес к исследованиям интеллекта человекоподобных обезьян. Прежние исследования показали, что по химизму своего тела, поскольку он отражается в свойствах крови, и по строению своего большого мозга человекоподобная обезьяна ближе стоит к человеку, чем к другим, низшим видам обезьян. Естественно, рождается вопрос, не удастся ли специальным исследованием установить родство человека и обезьяны также и в области поведения.
Главное и важнейшее значение работы Келера, основной вывод, который ему удалось сделать, состоит в научном оправдании этого наивного ожидания, что человекоподобная обезьяна не только в отношении некоторых морфологических и физиологических признаков стоит к человеку ближе, чем к низшим видам обезьян, но также и в психологическом отношении является ближайшим родственником человека.
Таким образом, исследования Келера приводят впервые к фактическому обоснованию дарвинизма в психологии в самом критическом, важном и трудном пункте. К данным сравнительной анатомии и физиологии они прибавляют данные сравнительной психологии и восполняют этим прежде недостававшее звено эволюционной цепи. [16]
Можно сказать без всякого преувеличения, что этими исследованиями впервые дано точное фактическое обоснование и подтверждение эволюционной теории в области развития высшего поведения человека. Вместе с тем, эти исследования преодолели и тот разрыв между поведением человека и животного, который создался в теории благодаря работам Торндайка. Они перекинули мост через бездну, разглядевшую разумное и неразумное поведение. Они показали ту, с точки зрения дарвинизма, несомненную истину, что зачатки интеллекта, зачатки разумной деятельности человека заложены уже в животном мире.
Правда, нет абсолютной теоретической необходимости ожидать, что человекоподобная обезьяна обнаружит черты поведения, сходные с человеком.
В последнее время, как справедливо указывает В. А. Вагнер, идея о происхождении человека от антропоморфных обезьян вызывает сомнения. Есть основания полагать, что его предком была какая-то исчезнувшая форма животных, от которой по прямому эволюционному пути развился человек.
Клоач целым рядом весьма убедительных соображений доказывает, что антропоморфные обезьяны представляют собой не более, как отделившуюся ветвь родоначальника человека. Приспособляясь к специальным условиям жизни, они в борьбе за существование должны были «пожертвовать» теми частями своей организации, которые открывали путь к центральным формам прогрессивной эволюции и привели к человеку. «Одна уже редукция большого пальца, — говорит Клоач, — отрезала этим побочным ветвям путь наверх». С этой точки зрения, антропоморфные обезьяны представляют тупики в сторону от основного русла, которым двигалась прогрессивная эволюция».
Было бы, таким образом, величайшей ошибкой рассматривать человекоподобную обезьяну как нашего прямого родоначальника и ожидать, что мы найдем у нее зачатки всех форм поведения, которые свойственны человеку. Наш общий родоначальник с человекоподобной обезьяной, по всей вероятности, исчез, и, как правильно указывает Клоач, человекоподобная обезьяна является лишь боковым ответвлением этого первоначального вида.
Таким образом, мы заранее должны ожидать, что мы не встретим прямой генетической преемственности между шимпанзе и человеком, что многое у шимпанзе — даже по сравнению с [17] нашим общим родоначальником — окажется редуцированным, многое окажется ушедшим в сторону от основной линии развития. Поэтому ничего нельзя решить вперед, и только экспериментальное исследование могло бы с достоверностью ответить на этот вопрос. Келер подходит к этому вопросу со всей точностью научного эксперимента. Теоретическую вероятность он превратил в экспериментально установленный факт. Ведь даже разделяя всю справедливость указаний Клоача, мы не можем не видеть огромной теоретической вероятности, что при значительной близости шимпанзе к человеку, как в отношении химизма крови, так и в отношении структуры большого мозга, мы можем ожидать найти у него зачатки специфически человеческих форм деятельности. Мы видим, таким образом, что не только наивный интерес к человекоподобной обезьяне, но и гораздо более важные проблемы эволюционной теории были затронуты этими исследованиями.
Келеру удалось показать, что человекоподобные обезьяны обнаруживают интеллектуальное поведение того типа и рода, которое является специфическим отличием человека. Именно: ему удалось показать, что высшие обезьяны способны к изобретению и употреблению орудий. Употребление орудий, являющееся основой человеческого труда, как известно, определяет собой глубокое своеобразие приспособления человека к природе, отличающее его от других животных.
Известно, что, согласно теории исторического материализма, употребление орудий является исходным моментом, определяющим своеобразие исторического развития человека в отличие от зоологического развития предков. Однако для исторического материализма открытие, сделанное Келером и состоящее в том, что человекоподобные обезьяны способны к изобретению и употреблению орудий, не только не является ни в какой мере неожиданным, но является наперед теоретически угаданным и рассчитанным.
Маркс говорит по этому поводу: «Употребление и создание средств труда, хотя и свойственные в зародышевой форме некоторым видам животных, составляют специфически характерную черту человеческого процесса труда, и поэтому Франклин определяет человека tool making animal — как животное, делающее орудия». Уже в этом положении мы видим не только указание на то, что орудия являются поворотным моментом в развитии [18] человека, но и то, что зачатки употребления орудий мы находим уже у некоторых животных.
«Поскольку человек становится животным, производящим орудия,—говорит Плеханов, — он вступает в новую фазу своего развития: его зоологическое развитие заканчивается, и начинается его исторический жизненный путь». «Ясно, как день, — говорит далее Плеханов, — что применение орудий, как бы они ни были несовершенны, предполагает огромное развитие умственных способностей. Много воды утекло прежде, чем наши обезьяно-человеческие предки достигли такой степей и развития «духа». Каким образом они достигли этого? Об этом нам следует спросить не историю, а зоологию. . . Как бы там ни было, но зоология передает истории homo (человека), уже обладающего способностями изобретать и употреблять некоторые примитивные орудия».
Мы видим, таким образом, со всей ясностью, что способность к изобретению и употреблению орудий является предпосылкой исторического развития человека и возникает еще в зоологический период развития наших предков. При этом чрезвычайно важно отметить, что, говоря об употреблении орудий, как оно было свойственно нашим предкам, Плеханов имеет в виду не то инстинктивное употребление орудий, которое свойственно некоторым нижестоящим животным (например, постройка гнезд у птиц или постройка плотин у бобров), а именно изобретение орудий, предполагающее огромное развитие умственных способностей.
Экспериментальные исследования Келера не являются простым фактическим подтверждением этого теоретического предположения. Потому что и здесь мы должны внести поправку при переходе от теоретического рассмотрения к экспериментальному исследованию обезьян, поправку, о которой говорилось выше. Мы не должны ни на одну минуту забывать, что человекоподобные обезьяны, которых исследовал Келер, и наши обезьяно-человеческие предки, о которых говорит Плеханов, не одно и то же. Однако, даже сделав эту поправку, мы не можем отказаться от мысли, что между одними и другими существует, несомненно, ближайшее генетическое родство.
Келер наблюдал в экспериментах и в свободных естественных играх животных широкое применение орудий, которое, несомненно, стоит в генетическом родстве с той предпосылкой [19] исторического развития человека, о которой говорит Плеханов.
Келер приводит описания самых разнообразных применений палки, ящика и других предметов в качестве орудий, при помощи которых шимпанзе «воздействует» на окружающие его вещи, а также примеры примитивного изготовления орудий. Например, шимпанзе соединяет две или три палки, вставляя конец одной в отверстие другой, чтобы получилось удлиненное орудие, или отламывает ветку для того, чтобы воспользоваться ею как палкой, или разнимает стоящий на антропоидной станции аппарат для чистки сапог, чтобы высвободить из него железные прутья, или выкапывает из земли наполовину зарытый в нее камень и т. д.
Но только палка, как показал Келер, у обезьян являлась излюбленным и универсальным инструментом, которому они давали разнообразное применение. В этой палке, как в универсальном орудии, историки культуры и психологи без всякого труда увидят прообраз наших самых разнообразных орудий. Палку употребляет шимпанзе как шест для прыгания, палкой пользуется он как удочкой или ложкой, вылавливая взбирающихся на нее муравьев и слизывая их потом. Палка является для него рычагом, при помощи которого он открывает крышку водоема. Палкой, как лопатой, он копает землю. Палкой, как оружием, угрожают друг другу. Палкой сбрасывают ящерицу или мышь с тела, дотрагиваются до заряженной электрической проволоки и т.д.
Во всех этих различных способах употребления орудий мы имеем несомненные зачатки, зародышевые следы, психологические предпосылки, из которых развивалась трудовая деятельность человека. Энгельс, приписывая труду решающую роль в процессе очеловечивания обезьяны, говорит, что «труд создал самого человека». С большой тщательностью Энгельс поэтому старается проследить предпосылки, которые могли привести к возникновению трудовой деятельности. Он указывает на разделение функций рук и ног: «Этим — говорит он, — был сделан решительный шаг для перехода от обезьяны к человеку».
В полном согласии с Дарвином, который также утверждал, что «человек никогда не достиг бы своего господствующего положения в мире без употребления рук, этих орудий, обладающих удивительным свойством послушно повиноваться его воле», Энгельс видит решительный шаг в освобождении руки от функции [20] передвижения. Так же в полном согласии с Дарвином Энгельс полагает, что нашим предком была «необычайно высоко развитая порода человекоподобных обезьян».
В опытах Келерамы имеем экспериментальное доказательство того, что и переход к орудиям был подготовлен еще в зоологический период развития наших предков.
Может показаться, что в том, что нами сказано только что, заключается некоторое внутреннее противоречие. Нет ли, в самом деле, противоречия между данными, установленными Келером, и между тем, чего мы должны были бы ожидать согласно теории исторического материализма? В действительности мы только что сказали, что Маркс видит отличительное свойство человеческого труда в употреблении орудий, что он считает возможным пренебречь при этом определении зачатками применения орудий у животных. Не является ли то, о чем мы говорим сейчас, т. е. встречающееся у обезьян относительно широко развитое и по типу близко стоящее к человеку у потребление орудий, противоречащим тому положению, что употребление орудий есть специфическая особенность человека?
Как известно, Дарвин возражал против того мнения, согласно которому только человек способен купотреблениюорудий. Он показывает, что многие млекопитающие в зачаточном виде обнаруживают эту же самую способность. Так, шимпанзе употребляет камень для того, чтобы раздробить плод, имеющий твердую скорлупу. Слоны обламывают сучья деревьев и пользуются ими для того, чтобы отгонять мух.
«Он, разумеется, совершенно прав со своей точки зрения,—говорит об этом мнении Дарвина Плеханов, - то есть в том смысле, что в пресловутой «природе человека» нет ни одной черты, которая бы не встречалась у того или другого вида животных, и что поэтому нет решительно никакого основания считать человека каким-то особенным существом, выделять его в особое «царство». Но не надо забывать, что количественные различия переходят в качественные.
То, что существует как зачаток у одного животного вида, может стать отличительным признаком другого вида животных. Это, в особенности, приходится сказать об употреблении орудий. Слон ломает ветви и обмахивается ими от мух. Это интересно и поучительно. Но в истории развития вида «слон» употребление веток в борьбе с мухами, наверное, не играло никакой существенной [21] роли: слоны не потому стали слонами, что их более или менее слоноподобные предки обмахивались ветками. Не то с человеком. Все существование австралийского дикаря зависит от его бумеранга, как все существование современной Англии зависит от ее машин. Отнимите у австралийца его бумеранг, сделайте его земледельцем, и он по необходимости изменит весь свой образ жизни, все свои привычки, весь свой образ мыслей, всю свою «природу». Мы указывали уже, что употребление орудий у обезьян, которое изучал и наблюдал Келер, встречается у этих последних не в той инстинктивной форме, о которой здесь говорит Плеханов. Ведь и сам Плеханов говорит о том, что на границе животного и человеческого мира стоит употребление орудий другого типа, который он обозначает как изобретение орудий, требующее высоко развитых умственных способностей и предполагающее их наличие.
Энгельс также указывает, что «процесс труда начинается только при изготовлении орудий». Таким образом, мы заранее должны ожидать, что употребление орудий должно достигнуть в животном мире относительно высокой степени развития для того, чтобы сделался возможным переход к трудовой деятельности человека. Но вместе с тем то, что говорит Плеханов о качественном различии в употреблении орудий у человека и животных, оказывается еще всецело применимым и к обезьянам Келера.
Мы приведем простой пример, который как нельзя лучше показывает, что в биологическом приспособлении высших обезьян орудия играют еще ничтожную роль. Мы уже говорили выше, что обезьяны пользуются палкой как оружием, но большей частью они применяют это оружие только в «военных играх». Обезьяна берет палку, угрожающе подходит к другой, колет ее. Противник также вооружается палкой, и перед нами развертывается «военная игра» шимпанзе. Но если, говорит Келер, при этом случается недоразумение, и игра переходит в серьезную драку, оружие сейчас же бросается на землю, и обезьяны нападают друг на друга руками, ногами и зубами. Темп позволяет отличить игру от серьезной драки. Если обезьяна медленно и неловко размахивает палкой — она играет; если же дело становится серьезным, шимпанзе как молния набрасывается на противника, и у того не остается времени для того, чтобы схватить палку.
В. А. Вагнер делает отсюда общий вывод, который кажется [22] нам не совсем справедливым. Он говорит: «Надо быть очень осторожным, чтобы не отнести на долю разумных способностей того, что в значительной части должно быть отнесено на долю инстинктов: пользование дверью, чтобы достать подвешенную к потолку корзину, канатом и пр.
Предполагать за таким животным способность строить силлогизмы не более основательно, чем предполагать за ним способность пользоваться палкой как орудием, когда факты доказывают, что шимпанзе, имея палку в руках и, таким образом, обладая оружием, при враждебных столкновениях вместо того, чтобы пользоваться им, бросает его и пускает в ход руки, ноги и зубы».
Нам кажется, что эти факты, описанные Келером, имеют действительно первостепенное значение для правильной оценки употребления орудий у обезьян. Они показывают, что это употребление еще не стало отличительным признаком шимпанзе и не играет еще никакой сколько-нибудь существенной роли в приспособлении животного. Участие орудия в борьбе шимпанзе за существование близко к нулю. Но нам представляется, что из того, что в момент аффективного возбуждения, как во время драки, шимпанзе бросает оружие, нельзя еще сделать вывод относительно отсутствия у него умения употреблять палку как орудие. В том и заключается своеобразие той стадии развития, которой достиг шимпанзе, что у него уже есть способность к изобретению и разумному употреблению орудий, но эта способность еще не сделалась основой его биологического приспособления.
Келер поэтому с полным основанием не только указывает на моменты, обусловливающие сходство между шимпанзе и человеком, но также указывает и на глубокое различие между обезьяной и человеком, на границы, отделяющие самую высокоразвитую обезьяну от самого примитивного человека. По мнению Келера, отсутствие языка, этого важнейшего вспомогательного средства мышления, и фундаментальная ограниченность важнейшего материала интеллекта у шимпанзе, так называемых «представлений», являются причинами того, почему шимпанзе не свойственны даже самомалейшие зачатки культурного развития. Жизнь шимпанзе протекает в очень узких рамках в смысле прошедшего и будущего. Время, в котором он живет, является в этом отношении в высшей степени ограниченным, и все его поведение оказывается почти в непосредственной зависимости от налично [23] данной ситуации.
Келер ставит вопрос относительно того, насколько может поведение шимпанзе быть направлено на будущее. Решение этого вопроса кажется ему важным по следующим причинам. Большое число самых различных наблюдений над антропоидами обнаруживает явления, которые обычно наблюдаются только у существ, обладающих некоторой культурой, хотя бы и самой примитивной. Если же шимпанзе не имеют ничего, заслуживающего названия культуры, возникает вопрос, что является причиной ограниченности их в этом отношении.
Даже самый примитивный человек приготовляет свою палку для копанья, несмотря на то, что он не отправляется тотчас же копать, и несмотря на то, что внешние условия для употребления орудия отсутствуют. И сам факт приготовления орудия для будущего, по мнению Келера, связан с возникновением культуры. Впрочем, он только ставит вопрос, но не берется за его решение.
Нам представляется, что отсутствие культурного развития, являющегося с психологической стороны действительно важнейшим моментом, отделяющим шимпанзе от человека, обусловливается отсутствием в поведении шимпанзе всего того, что хоть отдаленно может быть сопоставлено с человеческой речью и, говоря более широко, со всяким употреблением знака.
Келер говорит, что наблюдая шимпанзе, можно установить, что они обладают речью, в некоторых отношениях в высшей степени близко подходящей к человеческой речи. Именно, их «речь» обладает значительным количеством таких фонетических элементов, которые близко подходят к звукам человеческой речи. И поэтому Келер полагает, что отсутствие человеческой речи у высших обезьян объясняется не периферическими причинами, но недостатками и несовершенством голосового и артикуляционного аппарата.
Но звуки шимпанзе всегда выражают только их эмоциональные состояния, всегда имеют только субъективное значение и никогда не обозначают ничего объективного, никогда не употребляются в качестве знака, означающего что-нибудь внешнее по отношению кживотному. Наблюдения Келера над играми шимпанзе также показали, что хотя шимпанзе и «рисовали» цветной глиной, однако ничего такого, что могло бы хоть отдаленно напоминать знак, никогда не наблюдалось у них. [24]
Также и другие исследователи, как Yerkes, имели возможность установить отсутствие «человекоподобной речи» у этих животных. Между тем, психология примитивного человека показывает, что все культурное развитие человеческой психики связано с употреблением знаков. И, видимо, культурное развитие для наших обезьяноподобных предков сделалась возможным только с того момента, когда на основе развития труда развилась членораздельная речь. Именно отсутствие этой последней «объясняет» нам отсутствие начатков культурного развития у шимпанзе.
Что касается второго момента, о котором говорит Келер, именно — ограниченности в смысле оперирования ненаглядными ситуациями или представлениями, то нам думается, что и он тесно связан с отсутствием речи или какого-нибудь знака вообще, ибо речь и является важнейшим средством, при помощи которого человек начинает оперировать ненаглядными ситуациями.
Но и отсутствие речи, и ограниченность «жизни во времени», в сущности, не объясняют ничего в том вопросе, который ставит Келер, ибо сами нуждаются в объяснении. Отсутствие речи потому не может рассматриваться как причина отсутствия культурного развития у человекоподобных обезьян, что само составляет часть этого общего явления. Причиной в настоящем смысле является различие в типе приспособления. Труд, как показал Энгельс, сыграл решающую роль в процессе превращения обезьяны в человека. «Труд создал самого человека» — и человеческую речь, и человеческую культуру, и человеческое мышление, и человеческую «жизнь во времени».
В том плане, в котором Келер разрешает поставленную перед собой задачу чисто экспериментальным путем, перед нами встает во весь рост сама по себе проблема интеллекта как особой формы поведения, которую возможно проследить у шимпанзе в ее наиболее чистом и ясно выраженном виде. В самом деле, при соответствующих условиях поведение шимпанзе в этом отношении является в высшей степени выгодным объектом, оно позволяет исследовать^ртую культуру» интеллекта. Здесь мы можем видеть в процессе возникновения в их первоначальной форме те реакции, которые у взрослого человека сделались уже стереотипными и автоматическими.
Если мы вспомним, что перед исследователем стоит задача показать, что шимпанзе способны не только к инстинктивному употреблению, но и к примитивному изготовлению орудий и [25] разумному их применению, мы сейчас увидим, какое важное принципиальное значение для всего исследования интеллекта приобретает этот принцип употребления орудий.
Келер говорит, что прежде чем задаться вопросом, существует ли разумное поведение у антропоидов, следует условиться в том, как мы вообще можем различать разумные реакции и реакции другого рода. Келер предполагает это различие известным из повседневного наблюдения над человеком. Как уже говорилось, он указывает, что молчаливое допущение такого различения лежит уже в основе ассоциационной теории и в основе теории Торндайка.
Уже один тот факт, что Торндайк и его последователи оспаривают наличие интеллектуального поведения у животных, ассоциационисты пытаются свести интеллектуальное действие к ассоциациям, говорит за то, что как те, так и другие исходят из того же самого, что и Келер, т. е. из непосредственного, наивного различения слепых, механических, основанных на случайных пробах и разумных, основанных на понимании ситуации действий. Поэтому Келер и говорит, что свое теоретическое исследование он начинает и заканчивает, не занимая ни положительной, ни отрицательной позиции в отношении ассоциативной психологии. Исходный пункт его исследования тот же самый, что и у Торндайка. Его целью не является исследовать у антропоидов «нечто, наперед вполне определенное», — прежде следует решить общий вопрос: не поднимается ли поведение высших обезьян до того типа, который нам весьма приблизительно известен из опыта и который мы называем разумным. При этом мы поступаем сообразно самой логике научного знания, потому что ясное и точное определение невозможно в начале опытных наук. Только в процессе длительного развития и успешных исследований могут быть даны эти четкие определения.
Человеческая природа сближается с животной через антропоидов не только по своим морфологическим и физиологическим признакам, но также и по той форме поведения, которая считается специфически человеческой. Мы видели выше, что употребление орудий, всегда считавшееся отличительным признаком человеческой деятельности, Келер экспериментально установил у обезьян.
Но вместе с тем Келер не только ставит развитие интеллекта в один ряд с развитием других свойств и функций животных и [26] человека, но выдвигает и совершенно противоположный прежнему критерий интеллектуальной деятельности. Для него разумное поведение, выражающееся в употреблении орудий, есть раньше всего особый способ воздействия на окружающий мир, способ, во всех своих точках определяемый объективными свойствами предметов, на которые мы воздействуем, и орудий, которыми мы пользуемся. Интеллект для Келера - это не та мысль, которая определяет и устанавливает бытие мира, но которая сама руководится важнейшими объективными отношениями вещей, открывает структурные свойства внешней ситуации и позволяет действовать сообразно этой объективной структуре вещей.
Вспомним, что со стороны фактической интеллектуальная деятельность обезьян, как она описана в книге Келера, всецело покрывается употреблением орудий. Со стороны же теоретической Келер выдвигает объективный критерий интеллектуальной деятельности. Он говорит, что только то поведение животных с необходимостью кажется нам разумным, которое соответствует — как замкнутый целостный процесс—строению внешней ситуации, общей структуре поля. Поэтому, говорит он, этот признак-возникновение решения как целого в соответствии со структурой поля — можно принять за критерий разума.
Мы видим, таким образом, что на место идеалистического утверждения зависимости бытия от мышления, открыто содержащегося в выводах Кюльпе, Келер выдвигает противоположную точку зрения, опирающуюся на зависимость мышления от объективных, существующих вне нас и воздействующих на нас вещей.
Вместе с тем, мышление не теряет для Келера своего своеобразия, и только мышлению приписывает он способность открывать и усматривать объективные структурные отношения вещей и направлять воздействие на вещи, пользуясь этими усматриваемыми отношениями. Мыслительная операция шимпанзе, о которой сам Келер говорит, что она в самых общих чертах напоминает то, что Зельцу удалось установить относительно мыслительной деятельности человека, что она представляет собою, в конце концов, ничто иное, как структурное действие, разумность которого заключается в его соответствии со структурой объективной ситуации. Именно это резко отграничивает интеллектуальные операции шимпанзе от метода случайных проб и ошибок, при помощи которых у животных устанавливаются более или менее сложные навыки. [27]
Келер борется против попытки Торндайка и других американцев свести все поведение животных исключительно к методу проб и ошибок. Он показываете экспериментальной точностью, какими объективными моментами отличается истинное решение задачи от ее случайного решения. Мы не станем здесь повторять доводы Келера и тем более прибавлять что-либо к ним. Нам хочется только подчеркнуть, что если Келер не дает даже начатков положительной теории, объясняющей интеллектуальное поведение обезьян, то он дает все же исчерпывающий «отрицательный» анализ фактов, указывая, что наблюдавшееся им поведение обезьян есть.нечто принципиально иное, чем случайные пробы и ошибки.
В предыдущей главе мы остановились подробно на оценке и взвешивании этих доводов Келера и его критиков. Сейчас нас интересует, какова философская сторона этого же самого «негативного» тезиса, которую Келер осознает совершенно ясно. Он говорит, что отвергая теорию случайности в возникновении решений обезьян, он тем самым попадает в видимый конфликт с естествознанием. Однако, этот конфликт, по его мнению, только видимый и внешний, потому что теория случайности, дающая детальное научное объяснение фактам в других случаях, в данном случае оказывается несостоятельной именно с естественнонаучной точки зрения. Поэтому Келер резко отграничивает свое построение и взгляды от развивавшихся прежде взглядов, сходных в отрицательном отношении с развиваемыми им.
Отрицание теории случайности, говорит он, встречается уже у Э. Ф. Гартмана, «который считает, что невозможно допустить, будто птица случайно находит дорогу к гнезду, и заключает отсюда, что это производит за нее бессознательное. Бергсон считает в высшей степени невероятным случайное упорядочение элементов глаза, и поэтому заставляет свой жизненный порыв произвести чудо. Неовиталисты и психовиталисты также не удовлетворены дарвиновским случаем и находят в живой материи целестремительные силы того же рода, что и человеческое мышление, однако не переживаемые сознательно. Моя книга имеет к этим теориям только то отношение, что здесь, как и там, отвергается теория случайности».
Хотя многие полагают, что отклонение этой теории с необходимостью приводит к принятию одного из учений этого рода, Келер утверждает, что «вовсе не существует альтернативы для [28] естествоиспытателя: случайность или сверхчувственные агенты». Эта альтернатива основана на фундаментальном заблуждении, будто все процессы вне органической материи являются подчиненными законам случайности. Именно с точки зрения физики Келер считает несостоятельным это «или-или» там, где на самом деле существуют и другие возможности.
Этим самым Келер затрагивает важнейший теоретический пункт структурной психологии, именно, ее попытку преодолеть два основных тупика своевременного естествознания — механистическую и виталистическую концепции. Вертгеймер первый указал на то, что обе эти концепции являются несостоятельными с точки зрения структурной теории.
Желая представить в свете новой теории нервные процессы, происходящие в мозгу, Вертгеймер пришел к убеждению, что эти процессы в нервной системе должны рассматриваться не как суммы отдельных возбуждений, но как целостные структуры. Он говорит, что теоретически нет необходимости допускать, как это делают виталисты, что наряду с отдельными возбуждениями и сверх них существуют особые, специфические центральные процессы. Следует скорее допустить, что всякий физиологический процесс в мозгу представляет собой единое целое, не складывающееся, как простая сумма, из возбуждений отдельных центров, но обладающее всеми особенностями структуры, о которых мы говорили выше.
Таким образом, понятие структуры, т. е. целого, обладающего своими особыми свойствами, не сводимыми к свойствам отдельных частей, помогает новой психологии преодолеть механистическую и виталистическую теорию. В отличие от Эренфель-са и других психологов, рассматривавших структуру как особенность высших психических процессов, как нечто, привносимое сознанием в элементы, из которых строится восприятие целого, новая психология исходит из того положения, что эти целые, которые мы называем структурами, не только не являются привилегией высших сознательных процессов, но не являются исключительной особенностью психики вообще.
«Если мы будем присматриваться, — говорит Коффка, — мы найдем их повсюду в природе. Следовательно, мы принуждены принятьсуществованиетакихцелыхвнервной системе, рассматривать психофизические процессы кактакие целые, если только имеются основания для такого взгляда. Таких оснований много. [29]
Мы должны принять, что сознательные процессы являются частичными процессами больших целых, и что, указывая на другие части этого же целого, они свидетельствуют перед нами о том, что физиологические процессы являются такими же целыми, как и процессы психические».
Мы видим, таким образом, что структурная психология подходит к монистическому разрешению психофизической проблемы, что она допускает в принципе структурное построение не только психических, но и физиологических процессов в мозгу. Нервные процессы, говорит Коффка, соответствующие таким явлениям, как ритм, мелодия, восприятие фигур, должны обладать существенными свойствами этих явлений, т. е. прежде всего их структурностью.
Для того, чтобы ответить на вопрос о том, существуют ли структуры в области непсихических процессов, Келер обратился к исследованию того, возможно ли в мире физических явлений то, что мы называем структурой. В особом исследовании, посвященном этому вопросу, Келер пытается доказать, что в области физических явлений существуют такие целостные процессы, которые с полным правом мы можем назвать структурными в том смысле, в каком мы употребляем это слово в психологии. Характерные особенности и свойства этих целых не могут быть выведены суммативным путем из свойств и признаков их частей.
С первого взгляда может показаться, что любое химическое соединение представляет образец такой структуры непсихологического характера; например, такое соединение, как KCN обладает такими свойствами, которые не присущи ни одному из элементов, входящих в его состав: калия, углерода и азота. Но такое слишком простое доказательство не является, строго говоря, убедительным, потому что, пользуясь этой аналогией, как говорит Келер, мы, с одной стороны, не можем обнаружить многих важнейших свойств психологических структур на химических соединениях (функциональная зависимость частей от целого), а с другой стороны, мы можем ожидать, что с дальнейшими успехами физической химии эти свойства будут сведены к некоторым первичным физическим свойствам. Поэтому для того, чтобы получить принципиальную возможность рассматривать процессы в центральной нервной системе как структурные процессы, Келер поставил себе задачей исследовать, возможна ли вообще в области физических явлений структура. Как мы уже [30] указали выше, Келер дает положительный ответ на этот вопрос.
В связи с этим исследованием для Келера коренным образом видоизменяется вся традиционная постановка психофизической проблемы. Стоит только принять вместе с новой психологией, что физиологические процессы в мозгу являются такими же структурами, как и психические процессы, и тем самым бездна, которая на протяжении всей истории психологии существовала между психическим и физическим, совершенно исчезает, и на ее место выдвигается монистическое понимание психофизических процессов.
«Обычно полагают, — говорит Келер, — что даже при точнейшем физическом наблюдении и знании мозговых процессов мы все же ничего не могли бы из них заимствовать для объяснения соответствующих переживаний. Я должен утверждать противоположное. В принципе вполне мыслимо такое наблюдение мозга, которое открывает физические процессы, в структуре и, следовательно, в существенных свойствах сходные с тем, что исследуемый переживает феноменально. Практически это является почти немыслимым не только по техническим причинам в обыкновенном смысле этого слова, но, прежде всего, из-за другой трудности: из-за различия анатомически-геометрического и функционального мозгового пространства».
Келер говорит далее, что одним из главнейших постоянных доводов противдопущения физического коррелята мышления (и высших психических процессов вообще) является указание на то, что «единства со специфическим расчленением» не существуют и не могут существовать как физическая реальность. Так как это последнее предположение отпадает вместе с допущением «физических структур», легко понять, говорит Келер, какое значение в будущем структурная теория должна приобрести для психологии высших процессов и особенно психологии мышления.
Бюлер в книге, посвященной кризису современной психологии, указывает на родство структурной психологии «со старым спинозизмом». Это указание совершенно справедливо. Действительно, структурная психология отказывается от традиционного дуализма эмпирической психологии, рассматривавшей психические процессы «не как естественные вещи, — по выражению Спинозы, — но как вещи, лежащие за пределами природы». Мы легко открываем, что в основе этого монистического взгляда лежит философское понимание психического и физического, [31] близко подходящее к учению Спинозы, и уж, во всяком случае, связанное с ним своими корнями.
Л. С. Выготский (предисловие к изданию 1930 г.) [32]
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта книга представляет собою новое, во всем существенном неизменное издание сочинения «Исследование интеллекта антропоидов 1», которое появилось в 1917 г. в качестве третьего выпуска работ Антропоидной станции на Тенерифе в Трудах Прусской академии наук и через некоторое время было распродано. Многие товарищи по специальности выразили за это время свое мнение о книге, критикуя или толкуя ее содержание. Войти в рассмотрение подобных суждений я смогу только во второй, еще незаконченной части работы.
ВОЛЬФГАНГ КЕЛЕР Браунлаге, сентябрь 1921 года. [33]
Исследование интеллекта человекообразных обезьян. [35]
ВВЕДЕНИЕ
1. Двоякого рода интересы ведут к исследованию интеллекта (Intelligenzprufungen) человекоподобных обезьян. Мы знаем, что дело идет о существах, которые в некотором отношении стоят ближе к человеку, чем к другим видам обезьян; так, особенно отчетливо выяснилось, что химизм их тела—поскольку об этом свидетельствуют свойства крови — и строение высшего органа, большого мозга, родственнее химизму человеческого мозга, чем химической природе низших обезьян и развитию их мозга. Эти животные обнаруживают при наблюдении такое множество человеческих черт в своем, так сказать, повседневном, что сам собой возникает вопрос: не в состоянии ли эти животные также действовать в какой-либо степени с пониманием и осмысленно, когда обстоятельства требуют разумного поведения. Этот вопрос возбуждает первый, можно сказать, наивный интерес к возможным разумным действиям животных; степень родства антропоидов и человека должна быть установлена в той области, которая кажется нам особенно важной, но в которой мы еще мало знаем антропоидов.
Вторая цель теоретического порядка. Если допустить, что антропоид обнаружит в известных обстоятельствах разумное поведение, подобное тому, которое известно нам у человека, то все же с самого начала не может быть никакого сомнения, что в этом отношении он остается далеко позади человека, т. е. находит трудности и делает ошибки в относительно простых положениях, но как раз поэтому у него может при простейших условиях появиться природа интеллектуальных операций, в то время как человек, по крайней мере, взрослый, будучи объектом самонаблюдения, едва ли совершит простые и потому пригодные для [37] исследования на самом себе действия, а в качестве субъекта с трудом может удовлетворительно наблюдать более сложные. Следовательно, можно надеяться в предполагаемых интеллектуальных действиях антропоидов снова увидеть пластичными процессы, сделавшиеся для нас слишком привычными, чтобы непосредственно распознавать их первоначальные формы, но которые, однако, в силу их простоты являются естественным исходным пунктом теоретического понимания.
Так как в последующих исследованиях все внимание сначала направлено на первый вопрос, то может быть высказано соображение, что этот вопрос предполагает в своей основе определенное разрешение задач, о которых идет речь при втором. Встречается ли у антропоидов разумное поведение, можно спрашивать лишь после того, как теоретически установлена необходимость различать действия интеллектуальные и действия иного характера. Так как в особенности ассоциативная психология выражает претензию все относящиеся сюда действия, вплоть до самых высших, и даже у человека, вывести в основном из одного и единственного принципа, то отсюда занимаем известную теоретическую позицию, противоречащую ассоциативной психологии.
Но это — недоразумение. Ведь нет ни одного приверженца ассоциативной психологии, который, следуя непредубежденному наблюдению, не видел бы различия между неразумным поведением, с одной стороны, и разумным, с другой, не видел противоположности. Что же иное представляет собою ассоциативная психология, как не теорию, которая сводит к хорошо известным, простым явлениям ассоциативного характера и те процессы, которые при наивном наблюдении не создают впечатления однородности с первым, — прежде всего, так называемые интеллектуальные операции? Короче, такие различения являются как раз исходным пунктом строгой ассоциативной психологии, именно они должны быть теоретически преодолены, следовательно, очень хорошо знакомы ассоцианисту, и вот мы встречаем, например, у одного из радикальных представителей этого направления (Thorndike) следующее положение в качестве вывода из опытов над собаками и кошками. Ничто в их поведении не оказывалось на деле разумным. Кто так формулирует свои выводы, тому поведение иного характера уже должно представляться разумным, тот устанавливает эту противоположность в наблюдениях, например, у человека, несмотря на то, что затем отрицает [38] ее в теории. Итак, если необходимо исследовать, проявляют ли антропоиды разумное поведение, то вопрос этот может быть поставлен сначала совершенно независимо от теоретических предпосылок: будут ли они за или против ассоциативной психологии. Правда, тем самым вопрос ставится без определенной остроты: не следует искать у антропоидов чего-то вполне определенного, что нужно исследовать, не поднимается ли поведение антропоидов до некоторого, весьма приблизительно известного нам из опыта типа, который предносится нам как «разумный», в противоположность поведению иного рода, особенно в поведении животных. Но при этом мы поступаем только соответственно природе вещей, ибо ясные определения не присущи началу опытных наук; успех их дальнейшего продвижения выражается в создании определений.
Впрочем, тип человеческого и (может быть) животного поведения, к которому относится первый вопрос, и без теории не является все же совсем неопределенным. Опыт показывает, что мы еще не склонны говорить о разумном поведении в том случае, когда человек или животное достигает цели на прямом пути, не представляющем каких-нибудь затруднений для их организации, но обычно впечатление разумности возникает уже тогда, когда обстоятельства преграждают такой, как бы сам собой разумеющийся, путь, оставляя взамен возможность непрямого образа действия, и когда человек или животное избирает этот, по смыслу ситуации, «обходной путь». Поэтому молчаливо признавая это, почти все те, кто до сих пор пытался ответить на этот вопрос о разумном поведении животных, создавали для наблюдния подобные ситуации. Так как для животных, стоящих по своему развитию ниже антропоидов, вывод в общем был отрицательным, то из таких именно опытов и выросло распространенное в настоящее время воззрение; соответствующие опыты над антропоидами произведены были в незначительном количестве и не принесли еще правильного решения вопроса. Все опыты, о которых сообщается в начале последующего изложения, принадлежат к одному и тому же роду. Экспериментатор создает ситуацию, в которой прямой путь к цели непроходим, но которая оставляет открытым непрямой путь. Животное входит в эту вполне обозримую ситуацию и здесь может показать, до какого типа поведения позволяют ему подняться его задатки, в особенности, решает ли оно задачу при помощи возможного обходного пути. [39]
2. Опыты производились вначале только на шимпанзе, затем для сравнения был привлечен небольшой материал иного рода, а именно: люди, одна собака и куры. Семь шимпанзе составляли коренное население Антропоидной станции, которую Прусская академия наук содержала на Тенерифе с 1912г. по 1920г. Из этих семерых самая старшая, взрослая самка получила имя Чего, потому что многие ее качества дали нам повод счесть ее—быть может неправильно — за экземпляр подвига Чего. (Мы очень далеки от обладания ясной систематикой различных разновидностей шимпанзе). Самое старшее из младших животных, по имени Грандэ, тоже во многих отношениях сильно отличалось от своих товарищей. Так как эти уклонения касаются, скорее, общего характера, чем интересующего нас интеллектуального поведения, мы не видим надобности входить здесь в более подробное описание этих различий. Остальные пятеро — два самца (Султан и Консул) и три самки (Терцера, Рана, Хика)—соответствуют обычному типу шимпанзе.
Нуэва, самка приблизительно того же возраста, как и другие маленькие животные (от 4 до 7 лет ко времени большинства опытов), отличалась по телосложению от остальных своим замечательно широким, некрасивым лицом и (явно патологической) скудостью волосяного покрова на плохой коже. Тем не менее, ее безобразие прекрасно уравновешивалось ее характером, отличавшимся такой привлекательной мягкостью, наивной доверчивостью и тихой ясностью, каких мы никогда не видели у других шимпанзе. Только до некоторой степени сходную, совершенно детскую привязанность мы встречали у других животных, когда они бывали больны, и, может быть, многие привлекательные черты у Нуэвы объясняются именно тем, что с самого начала на нее влияла ее медленно протекавшая болезнь. Особенно хорошее впечатление производило приятное обыкновение животного часами играть, довольствуясь самыми простыми средствами; другие же, к сожалению, склонны порою к лени, если у них нет особого повода для деятельности, и они не колотят друг друга или н^ заняты уходом за телом друг друга. Длительное совместное, пребывание большого количества сильных детенышей шимпанзе вообще не влияет на возникновение осмысленных занятий, хотя бы имеющих вместе с тем игровой характер; Нуэву в течение многих месяцев держали отдельно. Впрочем, нельзя даже предполагать, что привлекательные качества этого животного могут [40] быть отнесены за счет предыдущего воспитательного воздействия. К сожалению, кажется невозможным сделать из шимпанзе, по природе пустого и суетливого, путем воспитания приятное существо; но Нуэва была совершенно невоспитана в обычном смысле этого слова; напротив, она показывала, что ничуть не привыкла к тому, чтобы ее поправляли. Она постоянно ела свой помет и была сначала удивлена, потом в высокой мере возмущена, когда мы воспрепятствовали этой привычке. На второй день пребывания на станции сторож погрозил ей палкой при подобной попытке, но она ничего не поняла и даже хотела поиграть с этой палкой. Если у нее отбирали корм, который она без стеснения где-нибудь подбирала, но который ей не подходил, она в гневе моментально начинала кусаться, не обнаруживая никакой сдержанности по отношению к человеку, короче — животное выказывало себя вполне непосредственным и, несомненно, было менее «воспитано», чем животные станции.
Самец Коко, которому на вид можно было дать приблизительно три года, представлял собой экземпляр шимпанзе, какие встречаются нередко: над всегда тугим животом красивое лицо с порядочным теменем, острым подбородком и выпуклыми глазами—лицо, которое постоянно казалось недовольно-вызывающим, что придавало ему сходство с дерзким выражением, присущим молодому буршу. В самом деле, большая часть его существования протекала в каком-то хроническом раздражении: потому ли, что ему не дали достаточно есть, потому ли, что к нему осмеливались приближаться дети, потому ли, что тот, кто только что был с ним, позволил себе опять уйти от него, или, наконец, потому, что сегодня он не знал, как он нашел выход при подобном опыте вчера; он не жаловался — он был возмущен. Это настроение проявлялось обычно в быстром барабанном бое по полу обоими кулаками и в возбужденном скакании на месте, а в случаях сильной ярости — в быстро проходящих горловых спазмах, которые мы наблюдали также и у большинства других обезьян во время припадков ярости и редко _ в состоянии крайней радости; перед такими припадками и при небольшом возбуждении он непрерывно издавал короткое О, напоминающее беспорядочным, но характерным ритмом медленно развертывающуюся стрельбу линии стрелков. Своей упругой требовательностью и резкой раздражительностью, когда его претензии не удовлетворялись немедленно, Коко был похож на другого эгоиста par exellence, [41] именно — Султана. К счастью, и, вероятно, совсем не случайно, Ко ко был так же одарен, как и Султан.
Это — только два шимпанзе. Для тех, кто видел Нуэву и Коко живыми, нет никакого сомнения, что оба по своему нраву приблизительно также отличались друг от друга, как два ребенка совершенно различного характера, и можно выдвинуть в качестве общего положения то, что наблюдения только над одним шимпанзе никогда нельзя рассматривать как основание для суждения о данном виде животных вообще. Сообщаемые в дальнейшем опыты показывают, что в интеллектуальной области различие отдельных индивидов было не менее значительным.
Почти всё наблюдения относятся к первой половине 1914г.1
Они часто повторялись позднее, но только некоторые дополняющие опыты и повторения (из произведенных весною 1916 года) внесены в сообщение, ибо, как правило, снова повторялось ранее наблюдавшееся поведение и, во всяком случае, ничто существенно в прежних опытах не нуждалось в исправлении.
3. Опыты упомянутого уже рода могут, смотря по складывающейся ситуации, предъявлять к испытуемым животным весьма различные требования. Чтобы совсем приблизительно найти зону трудности, внутри которой испытание шимпанзе вообще имеет смысл, мы с Е. Teuber поставили задачу, которая казалась нам трудной, но все же не неразрешимой для шимпанзе. Для предварительной ориентации сообщим здесь, как вел себя в этом опыте Султан.
Три дня спустя этот опыт был повторен, только петля на конце шнура была заменена железным кольцом, и это кольцо, вместо обрубленного сука, было одето на гвоздь, вбитый в прибор для гимнастических упражнений животных. Султан не проявляет теперь никакой озабоченности, одно мгновение смотрит вверх на корзину, идет затем прямо к гимнастическому прибору, влезает на него, тянет один раз за веревку и опускает ее снова, обратно слезает вниз и подбирает фрукты.
В лучшем случае можно было ожидать такого решения задачи: животное снимает петлю (или железное кольцо) с обрубленного сука (или гвоздя) для того, чтобы корзина просто упала вниз и т. д. По тому поведению, какое имело место в действительности, легко видеть, как животное использует как нечто само собой разумеющееся значение веревки в данной ситуации, но дальнейшее течение опыта не совсем ясно, а на лучшее решение ни разу не было и намека. В чем причина этого, узнать невозможно. Может быть, Султан не видел легкоразделимого скрепления петля-сук или кольцо-гвоздь? Сумел бы он его устранить, если бы [43] обратил на него внимание? Мог ли он вообще ожидать, что корзина упадет на землю? Таким образом, мы сделали опыт, который для начала содержит слишком сложные условия для того, чтобы из него можно было многое почерпнуть, и мы увидели себя вынужденными начать последующие исследования с совершенно элементарных задач, в которых поведение животных было бы, по возможности, однозначным. [44]
1. Обходные пути
Воспринятая в каком-либо месте зрительного поля цель (например, пища) достигается, поскольку нет никаких усложнений, всеми высшими животными, которые лишь способны оптически ориентироваться по прямой, ведущей к цели; можно даже допустить, что это поведение присуще их организации до всякого опыта, как только их нервы и мышцы достигли необходимой зрел ости.
Следовательно, если принцип опыта, очерченный во введении, нужно применить в возможно более простой форме, то слова «прямой путь» и «обходный путь» можно взять буквально и поставить задачу, которая вместо биологически прочного прямого пути требует более сложной геометрии движения к цели: прямой путь перерезался таким образом, что препятствие отчетливо обозримо, цель же оставляется на свободном пространстве, но теперь ее можно достигнуть только по изогнутой дороге; предполагается, что цель и препятствие, равно как и общее пространство возможных обходных путей, первоначально действительно доступны для актуального оптического восприятия; если препятствию придавать различную форму, то последует, вообще говоря, вариация возможных обходных путей, а вместе с jthm, возможно, и постепенность в нарастании трудности, которую содержит такая ситуация для испытуемого.
Этот простой опыт при более близком рассмотрении может показаться прямо-таки элементарным, но при известных условиях он является основным опытом для теоретической постановки вопроса. В вышеприведенной форме опыт не дает у шимпанзе в возрасте от 4 до 7 лет ничего такого, чего нельзя было бы наблюдать, у них постоянно. Они сейчас же обходят каждое
45 препятствие, лежащее между ними и целью, если только та часть пространства, через которую проходят кривые возможности обходимых путей, достаточно доступна взору. Путь при этом может идти по ровной земле, или по деревьям и сооружениям, или вдоль по крыше (под ней), если есть возможность за нее ухватиться, как это и бывало при далее описываемых испытаниях, в которых цель свешивалась с проволочной крыши над площадкой игр; при этом первая попытка решения часто заключалась в том, что шимпанзе взбирались в ближайшем удобном месте на крышу и лезли вдоль нее до свешивающейся веревки. Потребовалось строгое запрещение, чтобы исчезли из программы этот и другие обходные пути, на которые порою могли бы пойти только такие гимнасты, как шимпанзе, да и между ними только подлинные акробаты (Хика); ведь не следует думать, что, по крайней мере, по телесной ловкости шимпанзе хотя бы приблизительно похожи друг на друга. Можно видеть, как животные с точностью поворачивают, сгибают и направляют свое тело, как того требует форма узкого входа; никто даже не ожидал бы от шимпанзе, чтобы он, например, остановился беспомощно перед горизонтальной щелью в стене, по ту сторону которой лежит цель, поэтому на нас не производит никакого впечатления то, как он сам, насколько возможно, превращается в подлинную горизонталь и таким образом проскальзывает в щель. Только когда опыты с обходным путем ставят с менее высоко стоящими животными или когда у шимпанзе с помощью ничтожной, как кажется, модификации постановки вопроса удается вызвать неуверенность, даже беспомощность, — только тогда становится ясным, что совершение обходного пути далеко не всегда можно считать само собою разумеющимся поведением. Но так как в той форме опыта, о которой до сих пор шла речь, поведение этого шимпанзе совсем не пробуждает в нас впечатления чего-то особо разумного, но, по крайней мере, кажется само собою разумеющимся, здесь надлежит сделать соответственно нетеоретической постановке вопроса дальнейшее разъяснение.
Наблюдения при простейших опытах с обходным путем настолько легки, что легко допускают сравнение с такими же опытами, поставленными над другими животными; если имеешь дело с более простым экземпляром, сейчас же обращает на себя внимание один момент, который повторяется во всех более трудных опытах над шимпанзе, и там его легко будет распознать, [46] если мы уясним его в следующих примерах.
Неподалеку от стены дома импровизируется квадратное, обнесенное забором пространство, так что одна сторона, удаленная от дома на 1 м, стоит параллельно ему, образуя проход длинной в 2 м; один конец прохода закрывают решеткой и теперь вводят в тупик по направлению от А до В взрослую канадскую суку; там, держа голову по направлению к замыкающей решетке, она некоторое время ест свой корм. Когда корм съеден почти до конца, новый кладется на место С по ту сторону решетки; собака смотрит на него, на мгновение кажется озадаченной, но затем моментально поворачивается на 180 градусов и бежит из тупика вокруг забора по плавной кривой, без каких-либо остановок, к новому корму.
Маленькая девочка 1 г. и 3 мес., которая всего несколько недель назад научилась ходить, вводится в ad hoc построенный тупик (2м длины и 1 1/2 м ширины); по другую сторону загородки на ее глазах кладут заманчивую цель; она спешит сначала прямо [47] к цели, — следовательно, к загородке,—медленно оглядывается, обегает глазами тупик, внезапно весело смеется и вот уже в один прием пробегает кривую к цели.
Отсюда следует, что для процессов, лежащих в основе маленьких операций, вариация геометрических условий имеет очень большое значение. Влияние это резко и многообразно будет бросаться в глаза также у антропоидов и при гораздо более труд н ых задачах.
Так как случай может привести животных в более благоприятное положение, порою будет происходить так, что ряд чистых случайностей приведет их от исходного пункта к самой цели или, по крайней мере, доведет до положения, от которого к цели ведет прямой путь. Но это верно по отношению ко всем испытаниям интеллекта, по крайней мере, в принципе; ибо чем сложнее требуемая операция, тем невероятнее, что ее целиком имитирует случайность, и поэтому вообще необходимо к вопросу, находит ли животное в опыте каждый раз «обходной путь» (в широком смысле слова) присоединить ограничивающее условие, которое исключало бы случайный результат. Если теперь, взяв в качестве примера описанные нами опыты с обходным путем в узком смысле, мы получим в успешных случаях всегда приблизительно один и тот же путь, независимо от того, решается ли задача благодаря ряду случайностей, или это будет настоящее решение задачи, то возникает возражение, что между обеими этими возможностями нельзя провести различия. Для всего последующего, и для психологии высших животных вообще чрезвычайно важно, чтобы кажущееся весьма основательным, но в действительности ошибочное соображение не создало путаницы. Для наблюдения, которое здесь является единственно решающим, существует, как правило, совершенно грубое различие форм между подлинной операцией и случайной имитацией, и никто, проделав некоторое количество подобных опытов на животных (или детях), не может не заметить этого различия: подлинная операция протекает как единственный процесс, совершенно замкнутый в себе как в пространственном, так и во временном отношении, — в нашем примере как непрерывный бег без малейшей остановки до самой цели; случайный результат возникает [49] из агломерата единичных движений, которые появляются, прекращаются, снова возникают, остаются при этом по направлению и скорости совершенно независимыми друг от друга и только в целом, сложенные геометрически, начинаются у исходного пункта и кончаются у цели. Опыте курами показывает нам этот контраст в особенно яркой форме, когда одно и то же животное, сначала под влиянием стремления к цели, мечется неуверенно вокруг (маятникообразными движениями, которые несколько упорядочены на черт. 4а), когда затем один из этих отрезков пути приводит к благоприятному месту, теперь внезапно одним замкнутым движением животное обегает кривую: первая часть возможного обходного пути проходит в беспорядочном бегании туда и сюда, вся остальная пробегается «правильно»; одно поведение непосредственно сменяется другим, но столь резко, что ни один человек не может не признать наглядной разницы в характере движения. .
Если опыт производился нечасто, к этому прибавляется то, что момент возникновения подлинного решения обычно резко отмечается в поведении животного или ребенка каким-то толчком: собака как бы впадает в оцепенение, затем внезапно поворачивается на 180 градусов и т. д. , ребенок оглядывается, внезапно лицо его проясняется и т. д. В таких случаях характерная непрерывность процесса подлинного решения еще более бросается в глаза благодаря перерыву, перемене направления перед началом.
Я решительно предостерегаю от ложного истолкования сказанного в том смысле, что речь идет здесь о каком-то сверхъестественном способе познания: каждый может производить такие наблюдения, если этот род наблюдения будет, подобно всякому другому, введен в употребление. Нечто подобное часто встречают и помимо психологии животных. Нить плохо установленного электрического измерительно прибора, находясь под влиянием блуждающих токов земли и других быстро меняющихся случайных воздействий, движется по шкале беспорядочно то туда, то сюда; но непрерывное движение, приводящее в определенное положение, всякий физик сейчас же сумеет отличить от прежнего и понять его смысл. При наблюдении Броуновского молекулярного движения сейчас же бросается в глаза ошибка опыта, вносящая нормальное, упорядоченное движение определенной формы и т. д. Относительно этого важного не только в [50] методическом отношении пункта позднее будет говориться подробнее.
Опыты с обходным путем вышеприведенного рода не следует смешивать с двумя другими видами опытов: 1. «Лягушки, лишенные большого и промежуточного мозга, все еще обходят препятствия». Животные автоматически сворачивают с пути, который привел бы их к столкновению с препятствием. Следует ли из этого, что те же лягушки могли бы автоматически проделать обходной путь вокруг препятствия, идя к какой-нибудь цели? Очевидно, нет. То, что в наших опытах является наиболее существенным, совершенно не находит себе места в опытах с лягушками. 2. Американские зоопсихологи очень часто заставляют животных (или людей) отыскивать выход из лабиринтов, которые совершенно нельзя обозреть, находясь внутри них. В силу этого, первое нахождение выхода необходимо зависит от случая, и касающиеся этого исследователи заняты в первую очередь выяснением того, как при этих обстоятельствах испытуемый использует предшествовавший опыт при последующих экспериментах. При испытаниях интеллекта, подобных нашим опытам с обходным путем, все основано на том, что ситуация дается испытуемому открытой.
Для шимпанзе я усложнил опыт с обходным путем следующим образом: цель подвешивается в корзине на крыше, с земли ее невозможно достать; в корзине имеется несколько тяжелых камней, так что маятникообразное раскачивание веревки и корзины сохраняется после сильного толчка довольно долго; плоскость качания направлена таким образом, что корзина при максимальном отклонении в одну сторону близко подходит к строению; обходной путь может быть, следовательно, легко замечен (и использован) лишь в отдельные моменты (19.1. 1914). После того, как маятник начал качаться, к нему подводят Хику, Грандэ, Терцеру.2 [51]
Грандэ прыгает с пола за корзиной, но не достает ее; Хика, спокойно осмотревшись вокруг, бежит сразу к строению, взбирается наверх, ждет с вытянутыми руками корзину и ловит ее. Опыт длился около минуты.3
Повторение опыта с другими животными (Раной, Коко) тоже протекали так быстро и просто, что решение и этой задачи можно считать вполне доступным всем шимпанзе. Грандэ, видевшая решение Хики, опередила ее при тотчас же последовавшем повторении опыта; после разъяснений, которые будут сделаны в дальнейшем, не останется никакого сомнения, что хороший пример не был для нее, безусловно, необходим, и что она, всегда более медлительная, некоторое время спустя сама увидела бы обходный путь.
Султан, не присутствовавший при этих опытах, был привлечен (20. I) к испытанию с тем же самым маятником, причем последний, прежде чем он его увидел, был приведен в круговое движение, которое влекло корзину с большой и приблизительно постоянной скоростью мимо близко стоявшей балки; опыт этот вследствие формы качания и равномерной скорости, конечно, несколько более труден. Одно мгновение Султан смотрит вверх и следит глазами за корзиной; как только он видит, что она проходит мимо балки, он сейчас же оказывается наверху и ждет цели.
В таких опытах не имеет никакого значения: остается ли подходящий пункт, к которому приближается в своем движении маятник, тем же самым или меняется от опыта к опыту; совершенно безразлично также, будет ли то стена дома, дерево, сооружение или что-либо другое. Если вводят изменения подобного рода, то одно и то же животное не направляется к тому месту, где оно перед этим достигло успеха, но взбирается как раз [52] на такое место, которое является верным для данной ситуации. При таких простых опытах я никогда не видел ни одного отклонения от этого правила, что часто встречается при выполнении задач, которые требуют от шимпанзе очень многого; тогда появляются ошибки, имеющие характер глупого повторения.
Нахождение обходного пути представляет значительно большие трудности, когда часть ситуации, по возможности большая, не видима из исходного пункта, но только известна «из опыта».
Одно из помещений для животных имеет очень высоко расположенное, закрывающееся деревянными ставнями окно, которое выходит на площадку для игр. Из помещения животные проходят на площадку для игр через дверь, ведущую в коридор, затем идут немного по коридору и через дверь, ведущую из коридора, — на площадку для игр.
При совершенно сходном опыте с уже упомянутой собакой оказалось, что она может выполнить то же самое. Через дверь Д входят с ровной и свободной площадки, окружающей дом, в комнату с окном О, выходящим на площадку П; собаку, которая знает и площадку перед домом по прежним посещениям — собака не жи вет в этом доме, — вводят в комнату через дверь Д и кормом привлекают к открытому окну; отсюда она может видеть только отдаленные верхушки деревьев, но не площадку. Корм выбрасывается наружу, и сейчас же после этого закрывают окно. Собака бросается один раз к оконной раме, потом одно мгновение стоит, повернув голову к окну, недолго смотрит на наблюдателя; внезапно она взмахивает несколько раз хвостом, одним прыжком поворачивается на 180 градусов и мчится без остановок через дверь наружу и далее вокруг дома до места под окном, где она сейчас же находит корм.4
Ради принципа построения эксперимента, я должен сделать еще одно замечание по поводу опытов Thorndike'a. Подобно нашим опытам, они были задуманы как испытание интеллекта (вопрос: разум или нет?); значит, чтобы достигнуть своей цели, они должны ставится в ситуациях, в которых животные, по возможности, обозримы, ибо если существенные части ситуации наделе не могут быть наглядно обозримы испытуемым, как он может разумно справиться с задачей? С некоторым удивлением поэтому видишь, как кошек и собак по многу раз сажают в клетки, внутрь которых входит только конец какого-либо механизма, и сквозь решетку которых можно увидеть изнутри еще и отрезки бечевы или другие части механизма, в то время как вся ситуация в целом, где животное должно найти себе дорогу изнутри, недоступна для ясного обозрения. Задача: животное должно само освободить себя тем, что потянет или надавит доступную часть механизма, ибо благодаря этому, откроется дверь в клетку. Thorndike сообщает далее об опытах, в которых животные лишь тогда освобождались из клетки, когда они сами себя чесали или когда они сами себя лизали. Он противопоставляет эти эксперименты другим (где надлежало приводить в действие механизм), так как здесь не существует никакой связи, никакого соответствия между действием и его результатом, что имеется в тех; в действительности, однако, некоторые из тех экспериментальных установок, к сожалению, приближаются к условиям этих опытов без [55] связи. Ситуации с механизмом всегда содержат составные части, которые допускают — хотя бы в некоторой степени—разумное к себе отношение, и поэтому является необходимым установить, ведут ли себя животные в этом случае (при ситуациях, допускающих, насколько возможно, разумное отношение к некоторым своим частям) как-либо иначе, чем в другом (в заведомо совершенно бессмысленных установках опыта); ибо здесь дело идет, очевидно, о некоторого рода experimentum crucis. Как и следовало ожидать, результат оказался таков, что правильное поведение в обоих случаях образуется путем более или менее длительного «обучения»,.так как «осмысленные» опыты слишком трудны, и к тому же отдельные части их обстановки не были наглядно представлены. Но когда животные овладевали задачей, разница уже обнаруживалась: «Во всех этих случаях» — в тех, которые имели совершенно бессмысленный характер, — «проявляется достойная внимания тенденция... редуцировать акт, пока он не сделается всего только следом лизания и чесания», и важнее всего далее: «В тех случаях, когда кошку не выпускают после этой слабой реакции, она не повторяет сейчас же движения, как она сделала бы, ели бы, например, она надавливала на задвижку, причем дверь не открылась бы от этого». В качестве объяснения Thorndike говорит только то, что не может найти причины обоих явлений. Так как дело идет здесь об одном из наиболее интересных результатов, пусть даже таком, которого, согласно его теории, нельзя было ожидать, нужно пожалеть о столь быстром отказе от толкования. [56]