Младенец, или Вечное Дитя

Инфантильный герой, в поведении которого резко выявлены черты ребенка: беззащитность, безответственность, неумелость, наивность, неприспособленность к жизни, зависимость в сочетании с безрассудством, романтизмом, эмоциональностью и т. д. Любимый герой всех романтиков и детской литературы.

Такой герой никогда не становится взрослым. Он либо никогда не взрослеет (как вечно юный бог, Питер Пэн и другие герои многих детских книжек), либо и во взрослом состоянии продолжает оставаться ребенком (Карлсон, Паганель). Он же — этакий вечный Страдалец или Золушка, противоположность Герою, жизнь которого подчинена борьбе.

Он живет фантазиями, мечтами, прожектами, но решительные действия, движение к цели — не его стихия. Действует он только для обеспечения сиюминутных потребностей, да и то с массой несуразностей, бестолково. Он не отличает причин субъективных от объективных, но при этом все время стремится расширить границы, презирает любые ограничения.. Как это свойственно подросткам, требует все права, но никогда не берет на себя ответственность.

Сама жизнь воспринимается им как некие рамки, которые, так или иначе, нужно непременно сломать. А любимая форма самовыражения — «я бедный, непонятый, непризнанный» и т. п. Все время хорохорится, но в то же время требует жалости к себе. То есть типичный герой-ребенок или — в качестве взрослого, — комедийный персонаж (например, Треплев из чеховской «Чайки»).

Это любимые герои Ч. Чаплина и Г. Данелии («Осенний марафон», «Мимино», актеры из фильма«Кин-Дза-Дза»). Это Шурик из фильмов Л. Гайдая.

В документалистике этот персонаж проявляется в герое фильма «Тот, кто с песней», «Кевин Кейн в стране большевиков» и других лентах В. Тарика.

Инфернальное зло

Близок к архетипу Мистического духа, но в отличие от него существует независимо от основных персонажей и проявляется опосредованно. Например, в какой-то глобальной угрозе, с которой приходится бороться героям: терроризм и Бен Ладен в фильме «Фаренгейт 9/11», голод ленинградской блокады, советская репрессивная система и пр.

Интересно проследить, как отражается этот персонаж в официальных трактатах и документах: «Молот ведьм», антитеатральные петиции пуритан, протоколы церковных судов над учеными и развенчания учеными церкви, газетные статьи с призывами уничтожить белогвардейцев, большевиков, кулаков, интеллигенцию, диссидентов, террористов… Более всего присутствие архетипа в них выдают тон и форма, которые у авторов всех времен и народов почему-то оказываются очень схожими. При этом не имеет никакого значения, реальное ли это зло или выдуманное. Главное то, что для самих авторов оно — неоспоримая психологическая реальность.

Кроме перечисленных, постоянно встречаются такие архетипичные персонажи, как Герой, Мятежный дух или Бунтарь (Прометей, лермонтовский Демон, набоковский Лужин, булгаковский Мастер и т. п.), Вечный Жид и т. д. Все они кочуют из сюжета в сюжет, поэтому найти и выявить их типологию читатель легко сможет и сам.

Не обязательно использовать архетип впрямую. Конечно, если материал укладывается в схему некоего мифа — это прекрасно. Но ведь мы можем воспользоваться приемом невыявленного мотива: не только мифа, но и народной сказки, притчи, какого-нибудь народного ритуала. И не важно, что зритель, возможно, никогда не осознает этих аллюзий. Важно то, что найденная, выявленная (она не придумывается, а именно выявляется, «раскапывается») в героях и материале архетипичная структура даст возможность точнее выстроить форму сюжета, найти интересные «ходы».

То же касается и символики: самые яркие примеры нетрудно найти в мифах, сказках, фьябах, плутовских рассказах, анекдотах, а также в народных песнях, пословицах преданиях, поверьях, в старинных ритуалах праздников… Только не стоит хватать первое попавшееся под руку. Такие формы и символика — всегда «палка о двух концах»: можно удивить зрителя, а можно и самому «на грабли наступить».

Причем самые интересные в этом отношении сказки — не авторские или претерпевшие авторскую обработку, а народные. Например, лучше использовать русские сказки не А. Н. Афанасьева (его обработки нам читали в детстве), а из «Сказаний русского народа» Ивана Сахарова, который записывал их так, как ему рассказывали в деревнях. Это гораздо ближе к архетипу, чем моралистские сказки Л. Н. Толстого или басни И. А. Крылова.