4.3. Мифологизация происхождения героя-рыцаря

Фактически странствующий рыцарь — это человек, как правило, из захудалого рода, поскольку, даже младший, отпрыск владетельной семьи в конечном счете устраивается довольно удобно. Так, например, когда Фома, младший из рода Аквинских герцогов, связанных родственными узами и с самим Императором, и с Папским престолом, изъявил желание вступить в нищенствующий орден, братья силой заперли и целый год держали его в замке, ожидая, что он одумается и согласится принять приличествующее его происхождению место.

Кстати, Д´Артаньян — пример именно такого странствующего рыцаря из никому не известной дворянской семьи. Он не наследует имение, у него нет никакого титула. Поэтому, строго говоря, он появляется из социального «ниоткуда».

Но народная молва долгое время не может мириться с этим. Ее идеал мужества и чести может происходить только из самых высоких сфер. Скорее всего, в безвестности рыцаря кроется некая тайна, трагедия, пережитая героем [Атос, граф де Ла Фер, — пример именно этого ряда].

Или драма, подобная тем, которые наложили свою тень на детские годы великих героев древности.

Мифы о детстве героя

— По приказанию отца, которому предсказывают гибель от руки своего сына, бросают в горах младенца Эдипа; его находит и принимает в свою семью простой пастух.

— В хижине рыбака воспитывается великий герой Греции Персей, который после своих подвигов становится родоначальником персов.

— Дед Кира, царь мидян Астиаг, получил во сне предсказание, что внук лишит его власти и станет основателем великой державы. Царь отдал приказание отнять у дочери родившегося младенца и убить его, но ребенок был спасен простым пастухом и принят в его семью.

Поэтому так же, как и у античного героя, тайна героя-рыцаря из средневековых сказаний простирается в область таинственного. Часто его отличает от прочих королевское происхождение, о котором он и сам не всегда знает,¹⁴⁷ но которое (в торжественном финале-апофеозе) раскрывается окружающим.

Словом, и здесь, несмотря на ощутимое снижение статуса, прослеживается прикосновенность к чему-то сакральному, и в этой прикосновенности звучит все та же тоска человека по своему же собственному — вот только отъятому от него — совершенству. Другими словами, в счастливо разрешающейся тайне рождения этого персонажа мы обнаруживаем подсознательное стремление сказителя воссоединить своего героя со всем лучшим, что должно было бы содержаться в нем. В стремлении же сказителя всегда лежал социальный заказ.

Напротив, низкое происхождение оскорбляет романтические ожидания социума. Поэтому не случайно Людовик VI, как уже было сказано, повелел отбить (да не где-нибудь, а на навозной куче!) золотые шпоры у тех, кто был посвящен в рыцари, не принадлежа рыцарскому роду. С этого времени в редких случаях в рыцари посвящали за исключительные военные подвиги.

Словом, настоящий рыцарь обязан происходить из хорошего (в идеале королевского) рода. А посему он должен представить доказательства своего благородного происхождения: ветвистое генеалогическое древо, фамильный герб, родовой девиз. При этом мошенничество исключалось: быстро развивающаяся геральдическая служба тщательно отслеживала всё, что касалось законов рыцарства, и обмануть ее экспертов было практически невозможно.

Ну и, конечно, рыцарь должен был отличаться хорошими манерами, блестящим воспитанием, хорошим нравом. Для этого ему надлежало пройти особую школу: еще мальчиком он учился верховой езде, владению оружием – прежде всего мечом и копьем, борьбе и плаванию, игре в шахматы, изящной словесности, музыке, танцам, поведению в обществе. Существовала специальная литература, посвященная рыцарским «искусствам». И, разумеется, будущего рыцаря учили приемам охоты. Она считалась второй после войны занятием, достойным рыцаря. Собственно, она и была моделью боя, своеобразным «стендом», на котором формировалось и оттачивалось искусство вождения войск.

Свою принадлежность к особому сообществу рыцарь обязан был доказывать всем своим поведением. Даже на войне. История знает немало примеров таких доказательств.

Примеры рыцарского поведения

Во время войны между франками и сарацинами один из лучших рыцарей Карла Великого по имени Ожье вызвал на бой рыцаря сарацин. Когда же Ожье хитростью взяли в плен, его противник, не одобряя таких приемов, сам сдался франкам, чтобы те могли поменять его на Ожье. Во время одной из битв в ходе крестовых походов Ричард Львиное Сердце оказался без коня. Его соперник Сайф-ад-Дин послал ему двух боевых коней. В том же году Ричард посвятил своего соперника в рыцари.

Рыцарями становились не сразу: сначала юноша становился пажом, потом оруженосцем при рыцаре и лишь после этого удостаивался чести пройти через обряд посвящения.

Наконец, рыцарь должен отличаться внешним обликом, быть привлекательным и при этом отличаться крепким телосложением. Последнее обстоятельство обусловливалось еще и тем, что рыцарский доспех весил до 80 кг.

Отличаться должны и его одежды. Вспомним пушкинского Альбера

Пушкин А.С. Скупой рыцарь:

...И платье нужно мне. В последний раз

Все рыцари сидели тут в атласе

Да бархате; я в латах был один

За герцогским столом. Отговорился

Я тем, что на турнир попал случайно.

А нынче что скажу? О бедность, бедность!

Как унижает сердце нам она!

И, разумеется. вооружение. Доспехи рыцаря, конская сбруя, оружие, особенно парадные, были настоящими произведениями искусства.

В общем, происходящий из хорошего рода, идеальный рыцарь должен быть соткан из одних достоинств.

Кстати. Еще очень долгое время общественное сознание будет не в состоянии мириться с возможностью низкого происхождения яркой одаренной личности. Более того, тайна рождения многих талантов по-прежнему будет окутываться непроницаемой завесой легенд. Так даже в XX столетии о происхождении И.В.Сталина станет ходить множество слухов, в которых одни начнут возводить его к грузинскому князю, другие — к великому русскому путешественнику Пржевальскому. Вечно пьяный сапожник и его забитая жена – неподходящие родители для такого героя.

Вкратце подытожим следующим.

Авторский взгляд на рыцарское сословие:

«Средневековая Европа наследует от античности культ героя.

Он возрождается в рыцарском сословии. Младшие дети вынуждены уходить из дома, в котором все достается только первенцу. Законами майората они теряют право на материальную часть отцовского достояния, но куда более драматичным является то, что они остаются вне социальной преемственности. Все сопрягаемое с титулами и властью достается их старшим братьям; поэтому со смертью родителя они оказываются вынужденными самостоятельно пробивать путь, чтобы занять достойное место в мире. Оборванная линия социальной наследственности прерывает и духовную преемственность. Поэтому новое — по существу сиротское — сословие вынуждено создавать свою веру, свою обрядность, свою культуру, в которой каждому предстоит преодолеть какие-то свои искусы, взойти на свою голгофу, опуститься в свой ад, прежде чем получить полагающуюся награду.

В новом культовом персонаже явственно проступает все та же ностальгия по избранности, глубоко же под нею — стремление цивилизации преодолеть ту черту отчуждения, которая пролегает между ее ущербным состоянием и ослепительным миром героев, в которых воплощаются все мыслимые достоинства по-настоящему совершенного человека. Неудовлетворенность своей природой по-прежнему рождает стремление к какой-то иной, и вот Зигфрид омывает себя кровью убитого дракона, Артур обнаруживает, что только ему дано вытащить меч из под заколдованной наковальни, Галахаду открывается назначение свершить высший подвиг в его служении Христу… Но в действительности и ороговевшие тела, и волшебные мечи, и уж тем более избрание на подвиг во имя святого Грааля,— это только иносказания. На самом деле преображению должен подвергнуться не человек, но окружающий его мир. Поэтому чудо перевоплощения странствующей монады рыцаря предстает родом оптического фокуса, в котором тоскующая по полноте наследия мятущаяся душа героя видит преображение всего макрокосма, в результате чего ему будет возвращена вся истина и совершенство человеческого бытия.

Словом, одиночество, воплощенное в герое, — это не только социальный, но еще и грандиозный культурный феномен.

Однако в действительности идеал, который должен воспитывать совершенную личность, лишь деформирует всякого, кто пытается следовать ему.

Вырванный из единого потока социальной и духовной преемственности, «герой» не знает подлинной цены ничему, что делается в среде тех, кто наследует достояние своих отцов так же просто и естественно, как вступающий в мир обретает воздух и свет. Все вершимое этими людьми воспринимается подобием естественного хода вещей, не требующего от участников почти никаких усилий. Единственным, кто должен пробивать свой собственный путь в полусонном мире посредственностей, которым все дается даром, является рыцарь, и уже в силу этого собственные достижения получают резко гипертрофированную оценку.

Он не знает, что все копимое его личным опытом, имеет свои истоки, и любые, даже самые глубокие откровения — это чаще всего давно известные вещи. Выработанные им ценности становятся абсолютами, перед которыми обязаны склоняться все, порожденное же до него чужим ему миром — духовным сором, с которым можно безболезненно расстаться.

То, что в мире людей является обыденным, для него — подвиг. Обиженный людьми, он обладает болезненно экзальтированным чувством справедливости, и свойственной любому человеку готовностью к ее отстоянию, но, в отличие от других, все (с надрывом) делаемое им становится миссией. Тот факт, что обычные люди, часто рефлекторно, совершают то же самое, и в силу рефлекторности поступков не придают им значения, резко контрастирует с его оценкой собственных действий,— и на фоне того мелочного и незаметного, что происходит с другими, он рисуется себе Защитником Добра, где и то и другое пишется с Самой Большой Буквы.

Меж тем значимость всего вершимого им, ведет к тому, что далеко не каждый оказывается достойным его внимания. Среди тех, кого спасает рыцарь, нет сопливых чумазых детей, изъявленных жизненными невзгодами женщин, далеких от благообразия мужчин. Тронутые серебром старцы с манерами королей, прекрасные девы, перед которыми смиряются даже белоснежные единороги, чисто вымытые кудрявые херувимы, отпрыски благородных кровей, ну и, конечно, обессиленные колдовством или спутанные коварством свои же братья по оружию, — вот кто обнаруживается в отворяемых им темницах. Словом, его победа всегда неординарна, а потому и само вступление в бой — это всегда театрализованный парадный выход; благоговейный восторг должен охватывать всякого, кто наблюдает его.

Сирота-рыцарь не знает чувства защищенности, поэтому с особой настороженностью относится к любому несогласию с собой. Оно воспринимается им как скрытая агрессия, которой нужно дать немедленный отпор. Но, может быть, самое главное состоит в том, что весь мир становится его неотплатным должником, и, виновный, он обязан склониться перед ним. Другими словами, им самим пресекается эмоциональная и этическая зависимость от своих современников. Императивы чувства, нравственности, конечно, не умирают для него, но перестают быть тем, чему подчиняются рефлекторно, не задумываясь. Все окружающее становится обезличенным средством, а то и просто фоном его бытия; именно внешнее окружение обязано инкрустироваться в его жизнь, а не наоборот. Да, ему свойственно стремление преодолеть черту отчуждения, что пролегает между ним и всеми остальными, но все же первый шаг должен делать не он, а те, чей разум не кипит возмущением от его обездоленности. В рыцаре до последнего часа не умирает надежда, что когда-нибудь весь мир в порыве просветления и благодарности все-таки бросится к нему с отцовским объятьем и отогреет его своей запоздалой любовью»¹⁴⁸