Стремление к власти

Самым острым проявлением этой борьбы является стремление человека к возможности влиять на свое окружение, в логическом пределе — на общество в целом, которая обычно воспринимается как стремление к власти. И, разумеется, к сопровождающим эту возможность — богатству, почестям, славе. Жизненный успех, по большей части, связывается только с ними. В свою очередь, отсутствие всего этого у человека, который достигает зрелого возраста, воспринимается как жизненная неудача.

В социологии обладание властью, богатством, почестями связывается с более высокой статусной позицией. Но важно понять, что стремление к ним (мотивация восходящей социальной мобильности) — это вовсе не хищнический инстинкт, но органическое стремление к полноте человеческого бытия «в отдельно взятой личности».

Дело в том, что, получая право отдавать распоряжения, мы обретаем возможность реализовать на практике какие-то свои идеалы, удовлетворить врожденную потребность творчества, которая в той или иное степени присуща каждому человеку. Между тем, любое творчество — это не изменение элементов окружающего нас мира (во всяком случае не только это), но в первую очередь преображение самого человека.

Подлинная власть существует вовсе не там, где обретается право распоряжаться телом человека (его трудом, и его результатами), но только там, где она простирается на чужие души. Ведь даже самая тираническая диктатура «спит и видит», что ей подчиняются не из страха, но по глубокому убеждению…

Однако в условиях предельной специализации «человек» уже не существует в отдельно взятой личности «односторонне развитом «флюсе», по словам Козьмы Пруткова, или «профессиональном кретине», по определению Маркса); как целостное (не деформированное всеобщим разделением труда) начало он может быть представлен только в двух своих ипостасях:

— в Боге, который концентрирует в себе высшие ценности человека,

— в собирательном понятии о последнем, которое сливается с представлением о человеческом роде и об обществе в целом.

Поэтому возможность влияния на общество — это и есть возможность преображения человека по мерке нашего собственного идеала. Только этим преображением может быть достигнут консонанс ценностей, гармония между отдельно взятой творческой личностью и обществом.

Вот только важно понять, что утверждение любой ценности, как правило, сопровождается ниспровержением (или, по меньшей мере, отодвиганием на задний план) какой-то другой. Поэтому творческая личность, которая, по сложившейся традиции, изображается по преимуществу в благостных тонах (исключения обнаруживаются только в описаниях политических «злодеев»), на деле глубоко диалектична, а значит, остро противоречива. В действительности любой культурный герой (в том числе и художник) — это не только созидатель, но и разрушитель. Творческая индивидуальность отнюдь не благостна и велелепна, как это рисуется в биографических описаниях. Она глубоко парадоксальна, и в своих крайних проявлениях способна даже оттолкнуть, как отталкивают герой апокрифической легенды, долгое время сопровождавшей Микеланджело

(А Бонаротти? или это сказка

Тупой, бессмысленной толпы — и не был

Убийцею создатель Ватикана?);

образы пушкинского Сальери, пушкинского же поэта из «Египетских ночей», — и уж тем более образ Государя, напечатленный бесстрастным пером прекрасно знающего свой предмет Макиавелли.