О пожарах в деревне

Недавно вышла книга бывшего министра земледелия Ермолова о «современной пожарной эпидемии в России». Либеральная печать отметила, что пожары в деревне после революции не ослабели, а усилились. Реакционные газеты подхватили крики и вопли Ермолова о «безнаказанности поджигателей», о «терроре в деревне» и т.д. Число пожаров в деревне возросло в чрезвычайных размерах: напри­мер, в Тамбовской губернии с 1904 по 1907 г. – вдвое, в Орловской – в 2,5 раза, в Воронежской – в 3 раза.

«Сколько-нибудь состоятельные крестьяне, – пишет лакей­ствующее перед правительством «Новое Время», – желают идти на хутора, пытаются заводить новую культуру, но точно в неприятельской стране они испытывают парти­занскую осаду со стороны одичавшей деревенской вольницы. Их жгут и травят, травят и жгут, «хоть бросай все и беги, куда глаза глядят»».

Неприятное признание приходится делать сторонникам царского правительства! Для нас, социал-демократов, новые данные не безынтересны, как лишнее подтверждение лжи правительства и жалкого бессилия либеральной политики.

Если газета «Новое Время» вполне заслуженно пользуется «славой» одной из наибо­лее бесчестных газет, подделывающихся и к выгодным аферам, и к правительству, и к командующему классу помещиков, то сотрудник этой газеты Меньшиков пользуется такой славой вдвойне и пользуется вдвойне заслуженно. По статьям Меньшикова нередко определяют безошибочно, какие «круги» чиновно­го или капиталистического или барского Петербурга заказывали ему то или иное выступление. Не очень давно этому Меньшикову была заказана статья в защиту «аристократического» Государственного совета от планов «демократического» будто бы пре­образования его. Статья эта заказана явно помещичьими сановными кругами. Тем по­учительнее послушать помещичий голос по вопросу о пресловутом «успокоении» де­ревни.

«Ко мне довольно часто заезжают провинциалы, бывающие в Петербурге, помещики и общественные деятели...». Так вещает Меньшиков. Заезжают ли к нему помещики или он заезжает в передние знатных помещиков, это вопрос особый. Во всяком случае поет он с голоса помещиков, и только для ознакомления с откровенными речами поме­щиков и ценна его статья.

«Если им верить, – продолжает помещичий голос, – пугачевщина 1905-1906 годов не прекратилась вовсе. Она затихла, она при­няла другие, менее шумные формы, но продолжает свое разрушительное дело. Кресть­яне не ходят, правда, как прежде, целыми толпами и с караванами конных подвод, чтобы грабить усадьбы помещиков и жечь их. Но поджоги идут все-таки непрерывно – то дом подожгут, то гумно, то сарай, то амбар, то скирды хлеба. Продолжаются самые возмутительные, самые нелепые потравы... За семь лет парламентской нашей эры борьба с деревенской анархией не подвинулась ни на шаг».

Так пишет Меньшиков в «Новом Времени». Ему заказано, очевидно, подготовлять «общественное мнение» к новым мерам преследования и наказания «хулиганов», как принято говорить в черносотенно-октябристском лагере. Но, исполняя заказ, помещи­чий лакей выбалтывает истинное настроение помещиков и истинные причины их тре­воги.

Запишем и запомним, что новыми карательными законами и постановлениями гос­пода помещики собираются бороться с «пугачевщиной» 1905-1906 годов, не прекратившейся вовсе, но принявшей другие формы.

Немного странно только одно. В 1905 и 1906 году правительство и совет объединенного дворянства уверяли себя и других, что «пугачевщина» есть результат общинного землевладения и неразвитости среди крестьян учреждения частной земельной собст­венности. Теперь все правительственные агенты, все правительственные партии, газеты все уши прожужжали о разрушении и распаде общины, о «громадных» успехах нового землеустройства и насаждения в крестьянстве частной поземельной собственности. Ес­ли так, то «пугачевщина», вызванная будто бы общиной, должна была прекратиться! А если она «не прекратилась вовсе», как уверяют помещики устами Меньшикова, – то, значит, дело вовсе не в общине. Значит, пресловутые успехи «нового землеустройства» – миф. Крах той политики, которой хвастают гг. помещики, во всяком случае налицо.

Революция 1905 г. вполне показала, что старые порядки в русской деревне осуждены историей бесповоротно. Никакая сила в мире не сможет укрепить эти порядки. План либералов «помирить» крестьян с помещиками на «выкупе по справедливой оценке» был пустой, жалкой, предательской уверткой.

Рассказ сладенького попика про деревню, передаваемый г. Крюковым, вполне под­тверждает это.

«Раболепство и трусость, – говорит попик у Крюкова про русское духовенство, – всегда это было!.. Но в том разница, что никогда не было такого ужасающе спокойного, молчаливого отпадения от церкви, как ныне. Точно дух жизни угас в церкви. Повторяю: не одна интеллигенция ушла, – народ ушел... надо в этом сознаться, – я ведь два года был сельским священником».

Сладенький попик вспоминает пятый год. Попик разъяснял тогда крестьянам мани­фест.

«Я-то ждал, – плачет он, – прозрения, тесного союза, любви, трезвости, здравого сознания, пробуж­дения, энергии... Прозрение-то как будто и явилось, но вместо единения и союза – злоба и междоусобие. И первее всего деревня толкнула именно и меня и – порядочно. Кажись, я весь, душой и сердцем, был за нее... Эти самые свободы объяснял и все прочее. И как слушали! Я-то думал, что уж шире того, что я открывал, и открыть нельзя, ан нет... проникли в деревню и другие речи. И новые-то разъяснители зава­рили кашку много погуще: насчет земельки, равнения и господ. Конечно, мужички поняли и усвоили это моментально. И первым долгом пришли ко мне и объявили, что за ругу будут платить мне не двести, а сто...

... Однако особенно-то огорчил меня не этот факт – насчет сотни рублей, а совокупность всего, что так скоропалительно составило новый облик деревни. Уж как со всех сторон старались открыть ей глаза, освободить ее от пелены, темень эту ее осветить! И, если правду говорить, успели. Слепой человек уви­дел-таки чуточку света и с этого момента он уже не слепой... хотя и не прозрел. Но с этим полу прозрени­ем ему пришло познание лишь самое горестное и злоба самая душная... И иной раз, может быть, вздох­нет он о темном неведении своем. Такая злоба выросла в деревне, такая злоба, что, кажется, теперь весь воздух насыщен ею... Нож, дубина, красный петух. Очевидность бессилия, жгучи о, неотомщенные оби­ды, междоусобная брань, ненависть без разбора, зависть ко всему более благополучному, уютному, имущему. И прежде, конечно, зависть жила, и злоба, и скорбь, и грех смрадный, но верили люди в волю божию и тщету мирских благ, верили и находили силу терпеть в уповании на загробную награду. Нынче этой веры уже нет. Нынче там вера такая: мы – поработители, они – порабощенные. Из всех толкова­ний о свободе на деревенской почве выросли плевелы и дурман... А вот теперь этот новый закон о земле, – брат на брата восстал, сын на отца, сосед на соседа! Злоба и смута пошла такая, что задохнется в ней деревня, непременно задохнется».

Попик – сторонник «любви», враг «ненависти». Помечтать о какой-нибудь «социализации земли», поболтать о «социалистиче­ском» значении коопераций, о «нормах землевладения» такой попик, наверное, не прочь, но вот когда дело дошло до ненависти вместо «любви», тут он сразу спасовал, раскис и нюни распустил.

Но из собственного попика рас­сказа ясно видно, что «хулиганство» есть внесенное крепостниками понятие. «Жгучие, неотомщенные обиды» – вот что констатирует сладенький попик. А это, несомненно, нечто весьма и весьма далекое от «хулиганства».

Печалится сладенький попик. Мы же имеем все основания радоваться богатому поприщу бодрой работы.