Форма – красота

«За этим расчерчиванием разных разностей он снова проверил и отметил, что искусство всегда служит красоте, а красота есть счастье обладания формой, форма же есть органический ключ существования, формой должно владеть все живущее, чтобы существовать, и, таким образом, искусство, в том числе и трагическое, есть рассказ о счастье существования» (440).

Лекция 7. Александр Исаевич Солженицын (1918 – 5.08.2008)

«Матренин двор» (написан в 1959, опубликован в 1963), первоначальное название «Не стоит село без праведника». Жанр «монументального» рассказа, полемика с «Судьбой человека», общие черты.

Рассказчик, бывший фронтовик и лагерник, ищет «кондовую Россию», крепкую и чистую, исконную и не обезображенную государственным экспериментом, но русские названия деревень (Тальново, Часлицы, Овинцы, Спудни, Шевертни, Шестимирово) скрывают обезображенный пейзаж разрушенной и деградированной деревни, обманывают, показывают совсем иную деревню (подобно «Торфопродукту»: «Торфопродукт? Ах, Тургенев не знал, что можно по-русски составить такое!»). В лирических набросках, миниатюрах, написанных сразу после освобождения, – «Крохотках», – писатель пытается вдохнуть воздух свободы, увидеть Россию без зоны, без колючки и без вышки, без часового с автоматом, но образ свободной России заслоняется воспоминаниями о зоне, о круге и кругах, которые ограничивают бытие (это понятие войдет в название самого известного романа про зону «В круге первом»).

Рассказ Солженицына опирается на жанр жития святой великомученица. Если в «Судьбе человека» двигателем сюжета было эпическое событий – нашествие врагов, то в «Матренином дворе» сюжет – течение простой деревенской жизни, не нарушаемое никакими внешними потрясениями, но отчего-то внутренне тревожное, пронизанное как нервными токами необъяснимыми страхами, роковыми предчувствиями, мистическими предзнаменованиями, гнетом старого проклятия. Источник роковых бед лежит внутри мира, который окружает Матрену. Мир этот заражен жадностью, жестокостью и бесчувствием. Свободный мир на деле не свободен и отражает лагерь, зону. Солженицын напрямую связывает разгул этих «библейских» пороков с укладкой российской деревни эпохи «сплошной коллективизации»: с самоуправством колхозных председателей, сводящих под корень изрядно гектаров векового леса, с принудиловкой за пустопорожние «палочки трудодней в замусоленной книжке учетчика» и соответственно – со всеобщим безразличием, разором и развалом.

Матрена же – не от мира сего. Осуждаемая этим миром («…и нечистоплотная она была; и за обзаводом не гналась; и не бережная; и даже поросенка не держала, выкармливать почему-то не любила; и, глупая, помогала чужим людям бесплатно»), она живет не по законам этого мира, вопреки им. Она живет праведно. К «праведности» относятся: ежедневные походы на потайную добычу торфа для растопки, двухмесячные мытарства оп канцеляриям за справкой на пенсию. А еще по приказу председателевой жены надо ехать навоз вывозить (общие работы), то по бесцеремонному требованию соседки подсоблять ей картошку выкапывать, то, впрягшись с другими бабами в плуг, пахать чей-то огород. И праведность Матрены в том, что даже в таких изнуряющих, мелочных, нередко унижающих испытаниях она остается терпимой, незлобивой и отзывчивой, способной радоваться чужой удаче. В этом-то открывается святость Матрены – в неприятии одичания и злобы окружающего мира, в сохранении простой человеческой душевности. («Что добром нашим, народным или моим, странно называет язык имущество наше. И его-то терять считается перед людьми постыдно и глупо»).

Житие Матрены Васильевны Григорьевой, неканонической праведницы и великомученицы эпохи «сплошной коллективизации» и трагического социального эксперимента над страной. И вся надежда автора на духовное выживание народа, на этого праведника, на котором держится село.

«В самом деле! -- ведь поросенок-то в каждой избе! А у нее не было. Что может быть легче – выкармливать жадного поросенка, ничего в мире не признающего, кроме еды! Трижды в день варить ему, жить для него – и потом зарезать и иметь сало.

А она не имела...

Не гналась за обзаводом... Не выбивалась, чтобы купить вещи и потом беречь их больше своей жизни.

Не гналась за нарядами. За одеждой, приукрашивающей уродов и злодеев.

Не понятая и брошенная даже мужем своим, схоронившая шесть детей, но не нрав свой общительный, чужая сестрам, золовкам, смешная, по-глупому работающая на других бесплатно, – она не скопила имущества к смерти.

Грязно-белая коза, колченогая кошка, фикусы...

Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.

Ни город.

Ни вся земля наша».

«Один день Ивана Денисовича» (1959, опубликован в 1962 в «Новом мире» с купюрами, в полном виде – в 1973), первоначальное название «Щ – 854 (Один день одного зека)».

Как и в «Матренином дворе», «Один день…» повествует о «простом человеке». Главный герой Шухов И.Д. занимает срединное место между лагерной аристократией (бригадир, Цезарь, и др.) и «дном» и падшими: «фитилями» и доходягами. Он не откажется прислужить ради лишнего куска, но вылизывать миски, вертеться у санчасти, доносить начальству – не опустился.

Крестьянин и фронтовик Иван Денисович Шухов оказался «государ­ственным преступником», «шпионом» и попал в один из сталинских лагерей, подобно миллионам советских людей, без вины осужденных во времена «культа личности» и массовых репрессий. Он ушел из дома 23 июня 1941 г. Вместе с группой бойцов Шухов оказался в немецком плену, бежал от немцев и чудом добрался до своих. Неосторожный рассказ о том, как он побывал в плену, привел его уже в советский концлагерь, так как органы государственной без­опасности всех бежавших из плена без разбора считали шпионами и диверсантами.

Вторая часть воспоминаний и размышлений Шухова во время долгих лагерных работ и короткого отдыха в бараке относится к его жизни в деревне. Из того, что родные не посылают ему продуктов (он сам в письме к жене отказался от посылок), мы понимаем, что в деревне голодают не меньше, чем в лагере. Жена пишет Шухову, что колхозники зарабатывают на жизнь раскрашиванием фальшивых ков­ров и продажей их горожанам.

Если оставить в стороне ретроспекции и случайные сведения о жизни за пределами колючей проволоки, действие всей повести зани­мает ровно один день. В этом коротком временном отрезке перед нами развертывается панорама лагерной жизни, своего рода «энцик­лопедия» жизни в лагере.

Во-первых, целая галерея социальных типов и вместе с тем ярких человеческих характеров: Цезарь — столичный интеллигент, бывший кинодеятель, который, впрочем, и в лагере ведет сравнительно с Шухо­вым «барскую» жизнь: получает продуктовые посылки, пользуется неко­торыми льготами во время работ; Кавторанг — репрессированный морской офицер; старик каторжанин, бывавший еще в царских тюрь­мах и на каторгах (старая революционная гвардия, не нашедшая общего языка с политикой большевизма в 30-е гг.); эстонцы и латыши — так называемые «буржуазные националисты»; сектант-баптист Але­ша — выразитель мыслей и образа жизни очень разнородной религиоз­ной России; Гопчик — шестнадцатилетний подросток, чья судьба показывает, что репрессии не различали детей и взрослых. Да и сам Шухов — характерный представитель российского крестьянства с его особой деловой хваткой и органическим складом мышления. На фоне этих пострадавших от репрессий людей вырисовывается фигура иного ряда — начальника режима Волкова (явно «говорящая» фамилия), рег­ламентирующего жизнь заключенных и как бы символизирующего бес­пощадный коммунистический режим.

Во-вторых, детальнейшая картина лагерного быта и труда. Жизнь в лагере остается жизнью со своими видимыми и невидимыми страстями и тончайшими переживаниями. В основном они связаны с проблемой добывания еды. Кормят мало и плохо жуткой баландой с мерзлой капу­стой и мелкой рыбой. Своего рода искусство жизни в лагере состоит в том, чтобы достать себе лишнюю пайку хлеба и лишнюю миску балан­ды, а если повезет — немного табаку. Ради этого приходится идти на величайшие хитрости, выслуживаясь перед «авторитетами» вроде Цеза­ря и других. При этом важно сохранить свое человеческое достоинство, не стать «опустившимся» попрошайкой, как, например, Фетюков (впрочем, таких в лагере мало). Это важно не из высоких даже сообра­жений, но по необходимости: «опустившийся» человек теряет волю к жизни и обязательно погибает. Таким образом, вопрос о сохранении в себе образа человеческого становится вопросом выживания. Второй жизненно важный вопрос — отношение к подневольному труду. Заклю­ченные, особенно зимой, работают в охотку, чуть ли не соревнуясь друг с другом и бригада с бригадой, для того чтобы не замерзнуть и свое­образно «сократить» время от ночлега до ночлега, от кормежки до кормежки. На этом стимуле и построена страшная система коллек­тивного труда. Но она тем не менее не до конца истребляет в людях естественную радость физического труда: сцена строительства дома бригадой, где работает Шухов, — одна из самых вдохновенных в по­вести. Умение «правильно» работать (не перенапрягаясь, но и не от­лынивая), как и умение добывать себе лишние пайки, тоже высокое искусство. Как и умение спрятать от глаз охранников подвернувший­ся кусок пилы, из которого лагерные умельцы делают миниатюрные ножички для обмена на еду, табак, теплые вещи... В отношении к ох­ранникам, постоянно проводящим «шмоны», Шухов и остальные за­ключенные находятся в положении диких зверей: они должны быть хитрее и ловчее вооруженных людей, обладающих правом их наказать и даже застрелить за отступление от лагерного режима. Обмануть ох­ранников и лагерное начальство — это тоже высокое искусство.

Тот день, о котором повествует герой, был, по его собственному мнению, удачен — «в карцер не посадили, на Соцгородок (работа зимой в голом поле) бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу (получил лишнюю порцию), бригадир хорошо закрыл процентовку (система оценки лагерного труда), стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал ве­чером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.

Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.

Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.

Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось...».

Лекция 8. ШАЛАМОВ Варлам Тихонович [18 июня (1 июля) 1907, Вологда — 17 января 1982, Москва], прозаик, поэт, автор знаменитых «Колымских рассказов», одного из самых поразительных художественных документов 20 века, ставших обвинительным актом советскому тоталитарному режиму, один из первооткрывателей лагерной темы. Уникальный голос Шаламова прозвучал как свидетельство трагического опыта послереволюционной советской истории и краха гуманистических идей прошлого столетия, завещанных классической русской литературой.