А.В. Коновалов (гмир), ж.Ф. Коновалова (сПбУЭиФ) Вербальная магия как свойство российской пенитенциарной системы

Обилие и качественный отбор оригинальных материалов и их аналитическая оценка определяют значимость работы Е.В. Анисимова. При этом тщательно собранные факты позволяют выявить и некоторые иные, не анализированные автором, а лишь констатируемые им феномены российской пенитенциарной системы. Одной из важных функций данных явлений можно считать мифологичность мышления и поведения общества в целом, хотя естественно не абсолютную, но существенно влияющую не только на характер менталитета, но и на практическую бытовую культуру общества, в том числе ее пенитенциарную политическую систему.

Мифологичность данного комплекса феноменов весьма многообразна: это представления об общем для социума положительном пространстве и негативном, часто инфернальном, предназначенном для преступников — «исключенных из социума», архаические способы казни, т. е. перехода в иные вертикальные сферы, знаковые особенности пыток и многие другие элементы системы, в рамках которой выделяются различные формы вербальной магии, и прежде всего сакральное отношение к именам.

С.А. Токарев отмечает позднее, по его мнению, происхождение магии слова. Он считает, что непосредственно вербальный тип магии можно констатировать лишь в тех случаях, когда ритуал изжил себя, а осталось лишь заклинание [1]. В связи с этим примечательно, что исследуемая российская культура по сравнению с собственно архаической естественно является весьма поздней, а среди других видов магических действий и представлений особенно часто, судя по имеющейся информации, проявляются вербальные. Но при этом следует согласиться с Е.С. Новик в том, что словесная формула — это мифологизированная программа действий, а не просто наговор [2], воспринимаемый как некое необязательное дополнение к магическому ритуалу. В российской пенитенциарной системе эти действия, представляющие, как правило, мифическую, а не реальную угрозу, негативно повлияли на судьбы многих сотен в XVIII в., а впоследствии и многих миллионов людей.

Важнейшим из признаков самозванчества в культуре является, по оценке Б.А. Успенского и Ю.М. Лотмана, наличие текста имени [3]. Как известно, большинство самозванных правителей «брало в пользование» имена реально умерших государей, что объясняется не только политической конъюнктурой, но и мифологизированным стремлением совершить путь в мир мертвых. В мире живых возвращение нового персонажа под казалось бы утраченным именем воспринималось как правило однозначно. Это было обретение надежного защитника социума, гаранта его благополучия.

Магические представления об имени были естественно связаны в первую очередь с лицом, имеющим наиболее высокий сакрально-социальный статус. Как отмечает Е.В. Анисимов, «непристойные слова» связывались в XVII-XVIII вв., как правило с оскорблением государя [4]. Магия слова имеет в данной относительно поздней исторической ситуации весьма архаичную форму, так как оскорбление чести правителя распространялось на всех его родственников — реальных — кровных и даже потенциальных, например, невесту. Соответственно выявляется общинный — родственно-свойственный характер вербального табу. Табуировался рассказ о нежелательных для правителя исторических событиях и персонажах. Например, после 1708 г. исчезло из употребления имя Мазепы, а в царствование Елизаветы Петровны правление Ивана Антоновича полностью выпадало из исторического контекста. К данной сфере явлений относится и табуация отдельных слов, вызывавших негативные ассоциации: «бунт», а также «изменник» и как его синоним в конце XVIII в. «стрелец». Аналогичным было отношение и к топонимам, так, как известно, после пугачевского бунта Екатерина II переименовала Яик в Урал.

Сфера магического воздействия рассматривалась властью и применительно к государственным учреждениям, табу накладывалось на наименования государственных указов. Сакральность правителя определяла и то, что ошибка в написании имени, титула и т.д. якобы приносила вред государству — социуму, а следовательно, представляла собой политическое преступление. Как оскорбление воспринималось использование имени правителя без титула, таким образом, титул объединялся с именем, составлял единое целое, а разделение системы на элементы подсознательно рассматривалось как вредоносный акт — воздействие на имя, не полностью отделенное от его носителя, что определяло и возможность магического вреда по отношению к субъекту имени.

О символическом воздействии и негативных последствиях его использования говорит, например, то, что Екатерина II именовала Ивана Антоновича «безыменный колодник», а так как речь шла о его похоронах, то изъятие имени вызывало нейтрализацию персонажа и «приравнивалось» к физической смерти. К данному кругу явлений относится и широко известный, в частности, в российской традиции, феномен самозванчества, включавший весьма архаичные представления о краже имени, титула и т.д. царствующей особы (ср. традиционную для бытового самозванчества формулу «кабы я был царь/царица», использованную А.С. Пушкиным исторически правомерно, но ситуационно фантастически и вторично фольклорно).

Примечательно в данном аспекте наказание — шельмованием [5], подразумевавшее не только лишение чинов и званий, отрешение от сословия (в более позднее время — гражданская казнь), но и лишение фамилии. Тем самым шельмованный исключался из социума, безымянный/с уничижительным именем возвращался в первоначальное, «не-/недо- человеческое состояние», возможно воспринимаемое современниками как трансформированное изначальное, так как лишение имени в соответствии с архаической традицией означало социальную смерть, иногда соотносимую с физической. При экзекуции моряков их форменный сюртук выступал в роли заместителя наказуемого, в той степени, в которой шельмование как социальная смерть являлось заменой физической, но существенно, что символ наказуемого (тип знака весьма распространен в традиционных культурах) бросали в воду — первоначальную хаотическую стихию и одновременно образ морской профессии.

Ошельмованный в мифологическом плане может быть уподоблен «покойному в мире живых» (сюжет, как известно, широко распространенный в синхронном и диахронном плане). Но шельмование могло иметь и обратную направленность действия — реального и символического: при помиловании возвращался прежний социальный статус и место в обществе. То есть неосознанным мифологическим обоснованием этого процесса являлись реликты представлений о взаимопересекаемости миров живых /умерших, взаимопосещаемости этих сфер.

«Запрет обращать внимание на пол и возраст государя и государыни» [6] вполне естественен с точки зрения сохранившихся элементов мифологического сознания, так как сакральное лицо не должно иметь ярко выраженных общечеловеческих черт, и в частности, этим должно отличаться от «простых смертных», а следовательно (используя терминологию В. Тэрнера) находиться в состоянии лиминальности.

Существенно важными представляются и некоторые каналы и формы распространения вербальных явлений [7]. Пытка и ссылка следовали за неодобрительные слова о портрете Петра II, таким образом, очевидно проявление гомеопатической (Фрэзер), симильной (Кагаров), имитативной (Токарев), т. е. заместительной, подражательной магии.

Инфернальность восприятия проявлялась в наказании чревовещательницы, очевидно, что мифологичность ситуации усугублялась экстраординарными способностями субъекта, т. е. явно или неявно слова произносились не самой наказуемой, а лишь через ее посредство какими-либо персонажами анимистического характера. Иногда такие персонажи приобретали более конкретные, но не менее мифологичные формы « дьяволов», которые, судя по всему, в данной традиции являются «черными», «нижними» духами, но при этом духами-помощниками и посредниками. Таким образом, магия приобретает уже анимистический характер (отрицаемый, например, С.А. Токаревым).

При наиболее широком восприятии можно характеризовать многие явления такого рода как условные «шаманствующие», понимая под этим наличие медиатора — посредника между миром людей и миром духов. В данном случае примечательно, что как преступники определялись люди, произносившие сакрально-политическую формулу в экстатическом состоянии «в бреду, горячке и временном безумье», а также характерен магический прием «изурочья» — «пускание по ветру «заговорных слов». Известно, что ветер/воздух это — среда/вместилище сакральных персонажей и явный канал их воздействия, в частности, на людей.

Как отмечает Е.В. Анисимов, даже официальные «непотребные» слова осмыслялись как оскорбление реальное или мнимое, нанесенное государю и государственному строю [8]. Соответственно, от них следует отличать собственно инвективу (поносные, матерные и т.п. слова). Очевидна мифологичность этого явления, воспринимаемого в данном случае как вредоносное. Ситуация, возможно, усугубляется тем, что матерная ругань, естественно, была связана с дохристианскими, но сосуществующими с православием ритуалами и представлениями, и конкретно с вредоносными языческими персонажами.

Негативное восприятие воздействия слов не только оскорбительных по своей сути, но и нейтральных, однако произнесенных в профанной обстановке, а следовательно, получившимх вредоносное значение для сакральных лиц, естественно влечет за собой и бытование вербальных оберегов. Как отмечается в монографии Е.В. Анисимова, за словами «мор», «пожар» и т.д. следовала обязательная фраза «от чего, Боже, сохрани». В принципиально иной экстраординарной жизненной ситуации против пытки [9] использовались слова «нейтрализаторы» — заговоры. Таким образом, наряду с вредоносным выявляется и охранительное значение вербальной магии.

Очевидной квинтэссенцией знаковости — действенности слова является ключевая формула российского политического сыска и наказания в XVII-XVIII вв. — «Слово и дело государево», в которой сочетаются и вербальная символика противоположных начал, и пенитенциарная прагматика. При этом веру в силу слова и вербального преступления усугубляет то, что нередко, как например, в случае оскорбления царствующих особ, любая смена монархической власти не влекла за собой помилование [10]. Помимо очевидного властно-политического значения, выявляется и вербальная вера — необратимость «непотребных» слов, при встречающейся обратимости поступков.

Российская магия официальной пенитенциарной системы во многом базировалась на неосознанных представлениях о непосредственной связи имени с судьбой человека, и том, что имя является его своеобразным двойником — заместителем. Следовательно, «хулительные» высказывания, инвективные атрибуты имени могли привести, в соответствии с мифологическими законами, к отрицательным последствиям для носителя данного имени. Закономерности архаического мышления даже в пережиточном варианте определяют, что человек и его имя четко не разделимы, в частности, как в общем феномены и их вербальные обозначения. Примечательно при этом, что магия имени в пенитенциарном значении имела отношение прежде всего к правящей элите — государю, его семье, а соответственно их именам и титулам. Но сакральность этой высшей маргинальной сферы определила и отрицательное отношение власти к любым упоминаниям всуе элитарного мира, даже если эти высказывания имели положительную направленность. Трансформировалась священная сфера власти, чужие, т. е. представители основного социума, проникали во властную элиту и нарушали мифологический порядок. Соответственно за символическое преступление следовало реальное наказание — изоляция из общества (тюрьма, каторга, ссылка), при это мифологического преступника клеймили, т. е. он получал знак инфернального лица, либо изоляция была полной и индивидуум изымался из мира живых, отправляясь в сообщество мертвых — производилась смертная казнь.

Вредоносная магия, связанная с представлениями об основе — знаке вообще и имени как двойнике человека в частности, а следовательно, объекте магического воздействия, широко распространена в различных культурах, в том числе в славянской. Осознанно или неосознанно эти верования присутствуют в менталитете российского общества, его высших и низших маргинальных слоях и основном социуме не только в XVIII веке, а вплоть до настоящего времени и наряду с другими факторами определяют ход российской истории.