Примечания

[1] А.М. Овечкин, 1991. [2] А.Т. Качан, 1998.

Н.В. Ковтун (Красноярск, гту) Русская культура хх века в контексте «сатанинского» мифа

Переходные периоды между историческими эпохами всегда сопровождаются политическими, экономическими и нравственными кризисами в сфере общественной жизни. Рушатся прежние морально-этические идеалы, на смену старым религиозным учениям приходят новые, формируются иные системы ценностей. Но одна из составляющих кризисного сознания уже на протяжении двух тысячелетий остается неизменной. Это — феномен «сатанизма» — учения, поставившего в центр своего внимания проблему Мирового Зла во всех его проявлениях. Важнейшей фигурой в композиции символических свидетельств «конца мира» по некой национальной традиции и становится антихрист.

Со времен Древней Руси интерес к образу нечистого запечатлели фольклорные и литературные памятники, он напоминает о себе то движением волхвов, то старообрядческими призывами «бегунов», то проповедью Л. Толстого, то мистическими исканиями русских модернистов начала XX века. Не углубляясь в анализ названных этапов развития мифа об антихристе отметим, что именно старообрядческая эсхатологическая литература предложила «духовную» трактовку антихриста. Сатана стал рассматриваться не как некая личность, но как состояние бытия на последнем этапе истории. Согласно данному убеждению стихия зла способна отыскивать среди людей медиумов сатанинских инспираций. В этом контексте миф об антихристе прочитывается через антитезы добра и зла, правды и лжи, красоты и уродства, веры и отступничества.

XX век вносит свои коррективы в развитие идеомифа. В русской истории и художественной словесности выделяются три эпохи актуализации мифа об антихристе. Первая относится к началу столетия («сатанинская» литература русского декаданса), вторая — к 60-70 годам («инфернальная» проза «сорокалетних»), и, наконец, третью актуализацию мы переживаем сегодня, когда кажется, что наступает «конец света». В современной философии, литературе царят эсхатологические настроения, мир представляется как царство насилия, жестокости, парадокса, где человек забыл свое высокое предназначение, уподобился животному, монстру, насекомому. Логика развития мифа об антихристе в культуре XX столетия определяется двумя крайними позициями: гностико-богомильскими построениями модернистов, трактующих дьявола как символа настоящей мудрости, красоты, гармонии и художественными версиями постмодерна, где профанируется сама идея «сатанизма», лишаясь прежнего романтического, чудесного ореола.

Динамика литературного «низложения» антихриста выглядит следующим образом. Изначально, в произведениях «серебряного века» дьявол наделялся гносеологическими атрибутами и онтологическим основанием. Христианская доктрина относительного дуализма переосмыслена модернистами в абсолютный дуализм, «обожествление зла», где сатана — величина креативная, моральная, творческая. В поэзии В. Брюсова, воспитанного за рамками христианского учения о спасении и благодати, увлекающегося оккультизмом и черной магией, с дьяволом связываются понятия истины и бессмертия. Любимцы поэта — герои-пассионарии, одержимые демоном самореализации, страстью разрушения. Их деяния равны «божественному» проведению по значимости исторических последствий. В стихах Ф. Соллогуба христианский бог — злой Демиург, сотворивший мир обывательской серости, пошлости, глупости, а дьявол выражает бунтарский протест против этого филистерского благополучия и успокоенности, отождествляется с понятием «блага», духовного освобождения человека. Отчаянную попытку полной реабилитации инфернальных сил предпринимают акмеисты. Н. Гумилев создает демона как единственного хозяина Вселенной. Его «дьяволобог» — начало гармоническое, эманирующее в мир подлинную красоту.

Однако уже в творчестве Блока отношение к Мировому Злу меняется. Поэт признает совершенство «дьявольского» космоса, но не принимает его, содрогаясь в предчувствии грядущих катастроф. К 30-м годам XX века гностические настроения постепенно угасают, очевидно диссонируя с жизнеутверждающим пафосом социалистического искусства. Идеи «дьяволиады» не укладываются в новый культурный контекст.

Вплоть до конца ХХ века отечественная традиция переживает своеобразный период «сумерек богов». Теории «бесконфликтности», «червоточинки», утвержденные в художественном творчестве 30-50 гг., ставили перед писателями сугубо «материальные», производственные задачи. В книгах этого времени бытийные, метафизические вопросы решаются зачастую плоско, выпрямленно, под особым углом зрения — от должного, понятого вне реальных противоречий и возможностей. Сталинское общество идеализируется и эстетизируется, в конечном счете выстраивается иллюзия такого бытия, где все невозможное — возможно. В этом утопическом пространстве чудо становится нормой, оно лишается покровов исключительности, а тот, кто разводит понятие мечты и реальности — враг. Данная ситуация уничтожает всякую возможность религиозного контекста: потустороннее и посюстороннее оказывается в одной плоскости. Религиозное сознание разрушается, дилемма «Бог — сатана» теряет смысл. Обе трансцендентальные фигуры уже не несут никакой информации.

Воскрешение идей, образов мистической Атлантиды русского декаданса приходится на 60-70 гг., когда несостоятельность веры в грядущий коммунистический рай становится все более очевидной. Гибель великой утопии повлекла за собой необходимость новых ценностей, идеалов; ужас перед будущим, провал нашего бытия в эсхатологическое состояние чутко уловила литература. Анализ «демонического элемента» в произведениях В. Личутина, В. Маканина, В. Орлова… позволяет выделить ряд общих положений: «жизнь есть зло, серость, тупик», «смерть — временное освобождение», «сотворение мира — акт, не связанный с понятием блага», отсюда образ «мира — хаоса, безумия, шутовства».

Конфликт Бога и дьявола в книгах «сорокалетних» предельно снижен. Это не борьба двух Истин, двух начал, как в культуре декаданса, а некое «перетягивание одеяла», ссора в старом бараке, который и есть символ бытия. Литература данного времени переживает настоящий ренессанс «мелкой нечисти». Герои романов и повестей эпохи «сорокалетних» играют в жизнь, в «добро» и «зло», в справедливость, в любовь, но и реальность, словно мстя за пренебрежение, превращает людей в марионеток, кукол, фигляров. Бог и сатана лишаются прежней значимости, оказываясь одинаково бессильными перед лицом Быта.

Ситуация всеобщего страха, безверия, лжи воплощается литературой постмодернизма как единственно действительная. В этом пространстве исторического хаоса, незавершенности Бога нет и быть не может. Красота уходит из мира, и он теряет не только ценность, но и достоверность, становится все более зыбким, иллюзорным, не мир — марево. Постмодернизм и учит выживать в подобной реальности, учит обходиться без истины. Он ничего не берет на веру: ни бога, ни чёрта, ни человека, ни нацию, ни ужасное сегодня, ни туманное завтра…

Человек в постмодернистическом обществе встретился с чем-то надчеловеческим, осознал, что не он сейчас главный, и словно «выпал» из культурного времени, потерялся, превратившись в паразита, дикое животное. Эта метаморфоза человека-полубога социалистического реализма в человека-полузверя открыла писателям возможность вести метафизический поиск в прямо обратном прежнему направлении: не вверх к Богу, но вниз — в ад. Человека пытаются объяснить, исходя из самых низов эволюционной лестницы, из бездны его плотских инстинктов. Абсурдность любви к человеку, как и знание о его слабости, ничтожестве, стало аксиомой, а Вселенная обрела пугающие, инфернальные черты. Монструозное, безобразное признается специфической характеристикой личности, утверждается как закон.

В свете данных представлений отрицается один из важнейших постулатов христианства — необходимость борьбы с чудовищами. И если модерн начала века, призвавший антихриста на борьбу с серостью будней, никогда не игнорировал опасность его власти для человека, то у С. Бородыни, В. Сорокина, В. Ерофеева, Д. Савицкого, Ю. Мамлеева борьба с низменным, плотским, страшным не равна борьбе за людей, напротив, в человеческой среде ничего и нет, что было бы противоположно монструозности. Постмодернизм создает художественную традицию, где чудовищное контрастирует не с обыденностью, но с другим чудовищным. Монстр — суть олицетворение нормы, он обычен, знаком, по бытовому мелок, суетен и бесконечно далек от того высокого, могучего Духа Тьмы, каким видела антихриста литература «серебряного века».

Причины развития «сатанинских» настроений в художественном творчестве начала и конца XX столетия имеют ряд общих оснований. Во-первых, каждый период ознаменован глубоким кризисом в сфере общественного сознания, порождающим глобальный пессимизм по отношению к жизни, а важнейшим постулатом «сатанизма» как раз и является отрицание ценностей бытия. Во-вторых, наступает разочарование в догматах традиционной религиозности, диктующее необходимость поиска иных нравственных авторитетов. В-третьих, осознание дисгармоничности мира, созданного Творцом, выражается в представлении христианского Бога как воплощенного «зла» и дьявола как символа «иного», «добра». В-четвертых, происходит трансформация идеи сверхчеловека: от художника-человекобога русского модерна, имеющего право на исключительность избранного идеала до «недосверхчеловека» пост модерна, который в принципе лишен желания и возможности постичь Высокое. Эсхатологическая трактовка настоящего, предложенная современной культурой, и впредь оставляет богатые возможности для развития идеомифа, ведь ситуация «конца времён» актуализирует фигуру антихриста, а Библейский текст, написанный сжато, иносказательно, оставляет богатую возможность для интерпретаций.