И.Л. Днепрова (сПбГу)

Мы вместе с ним уносимся в далекий И фантастически прекрасный мир, Где правил и законов нет жестоких, Где он для всех единственный кумир. Там города покоятся на сыре, В лесах течёт молочная река. И верить хочется, что нет правдивей в мире Вот этого смешного старика.

Вадим Калинин, 6 класс, г. Мытищи

In falso veritas [1]

В 1781 году в восьмом выпуске берлинского журнала «Путеводитель для весёлых людей» была опубликована подборка из 16 шванков — коротеньких, похожих на анекдоты, рассказов, озаглавленных «M-h-s-nsche Geschichten», т. е. «Истории М-г-з-н». Указывая своим читателям на их несомненные достоинства, журнал признаёт, что правдивость не входит в их число: «…они настолько комичны и изобретательны, что, хотя и трудно поверить в их правдоподобие, смеёшься от всего сердца» [2]. Через два года в выпуске девятом того же журнала появились «Ещё две лжи М.». Вопрос правдоподобия, таким образом, был просто снят. Но вот, спустя ещё два года, в Англии выходит анонимная книга «Собственное повествование барона Мюнхгаузена о его удивительных путешествиях и кампании в России» — имя и титул рассказчика названы полностью. Имя автора — Р.Э. Распе станет известным почти через сто лет. Со всей почтительностью уже в первой фразе Предисловия он рекомендует героя: «Барон Мюнхгаузен … принадлежит к одному из первых дворянских родов Германии, подарившему нескольким провинциям этого государства достойнейших и прославленнейших мужей» [2,7]. Итак, всё перевернулось: рассказы представителя «одного из первых дворянских родов», безусловно, могут быть только чистейшей правдой и цель должны иметь высокую: «обличить искусство лжи, или … искусство втирания очков» [2,7]. Предисловие завершается утверждением, что барону по праву мог быть присвоен ещё один титул, вполне подходящий для названия книги: «Каратель лжи». Через год в Германии выйдет немецкий перевод, куда обширнее английского оригинала. «Переводчик», известный поэт-штюрмер Г.А. Бюргер, в своей книге по меньшей мере 7 раз повторит настойчивые и пространные заверения: рассказчик не только что человек безупречной дворянской чести, но вообще — самый правдивый на свете.

Тут-то и заключена загадка: почему беспечный враль и насмешник М-h-s-n, едва возвысившись до ранга титулованного литературного героя, немедленно превращается в самого правдивого человека на свете?

Несколько есть отгадок. Самая убогая — в стремлении отыскать назидательный пафос в книге. Это наследство классицизма, но уже совершенно изношенного, выдохшегося, ставшего достоянием классной:

«Если бы кому-нибудь из вас вздумалось прихвастнуть, сказать неправду — вспомните барона фон Мюнхгаузена и постыдитесь походить на него». [3]

Другой ответ, предлагаемый современным исследователем, тоже сводится к назидательности, с оттенком обличения. Справедливо считая книгу Э.Р. Распе и Г.А. Бюргера произведением сатирическим, он видит в нём стремление «посмеяться над легковерием необразованных слушателей» [4].

Однако уже Распе в английском Предисловии именно этих слушателей приглашает посмеяться, поскольку юмор куда более авторитетный проводник серьёзных истин, чем унылое наукообразие. Ещё запальчивее отстаивает этот тезис Бюргер. Оба автора полагаются на чувство юмора и проницательность читателей. И это понятно: читатели Распе и Бюргера — те же друзья барона, что заглядывали к нему на огонёк, чтоб насладиться его историями и бутылкой мозеля. Это единомышленники. Смеются не над ними, а с ними.

Попробуем предложить ещё одно объяснение того странного факта, что Мюнхгаузен претендует на звание самого правдивого человека на свете.

Ну, прежде всего, подобное заявление — самая последняя, самая размашистая, лихая и артистичная ложь барона. Оно в полной мере осуществляет основной принцип всех его рассказов: доводить любую ложь до её логического предела и тем самым обращать в собственную противоположность, из рядового вранья — в чистую правду, в правду более высокого ранга, чем житейское правдоподобие. Мюнхгаузен творит правду эстетическую, неподдельную правду искусства. Фокус, совершаемый бароном, — чистое колдовство. Оно оказывается возможным, только благодаря тому, что он прибегает к другому чуду: чуду воображения, которое обладает творческой энергией фантастической силы.

Во все времена воображение действует по своим собственным законам, заявившим о себе ещё в те поры, когда не существовало никакой литературы. Именно штюрмеры одними из первых высказали идею необходимости обращения к искусству первобытному как к живому источнику образов нового времени. Существует целая литература, описывающая источники конкретных Мюнхгаузеновских образов, ситуаций, сюжетов — они в мифе, в сказке, в народной книге. Однако в мифе содержится нечто большее: инструментарий сотворения этих образов, ситуаций, сюжетов, а точнее, тайна сотворения необычайного Мира, в котором обитает чудесный барон. Этот сверхъестественный мир Мюнхгаузен ощущает как свою вотчину, родной Боденвердер, поскольку в основе этого мира изначально лежит некий грандиозный «первичный обман». [5] Всё в этом мире перевёрнуто. «Можно сказать, что в мире чудесного «всё иллюзорное действительно» как и обратно: «всё действительное может в нём стать иллюзорным» [5,36]: за каких-то три четверти часа солнце превосходно зажаривает целого барана; конь, летящий стрелой, действительно пролетает через окна кареты; искры, что сыплются из глаз, поджигают порох; лиса на самом деле выскакивает из собственной шкуры, а волк выворачивается наизнанку. В мире мифа все метафоры материализованы, сравнения, гиперболы обретают плоть и являются как вещи действительные и несомненные. В мире чудесного пространственно-временные отношения обретают свои собственные параметры, абсолютно несовместимые с представлениями обычной жизни: один любимый пёс барона держит стойку 14 дней, другой чует дичь на море за 300 миль от берега, в животе одной рыбы можно отплясывать джигу, а в животе другой -помещается целая флотилия. Пространства сжимаются и растягиваются, размеры предметов и живых существ молниеносно приспосабливаются друг к другу: два страшных медведя терзают бедную пчёлку, намереваясь полакомиться её мёдом; деревья, весом в сотни центнеров, поднятые ураганом, кажутся пёрышками, а вино из Вены в Константинополь доставляется за час. Сам барон разом истребляет сотни тысяч белых медведей и, разумеется, ощущает себя мифологическим героем: «При виде всех этих лежащих вокруг меня мёртвых тел, я сам показался себе Самсоном, сокрушившим тысячи врагов» [2,110].

Мюнхгаузен не только играет пространственно-временными и количественными отношениями — размерами, ростом, весом, но, как факир или бог, создаёт предметы и живых существ буквально из ничего: как-то, рассказывает барон, «к концу охоты у меня оказалось шесть зайцев и шесть собак, хоть начал я охоту с одной-единственной собакой» [2,33]. Налицо чудесное рождение и чудесный рост существ, наделённых божественной природой. Впрочем, любые предметы и существа, причастные к миру Мюнхгаузена, обладают этой природой: куртка без промаха бьёт дичь пуговицами, искусанная шуба страдает бешенством, обе половины разрубленного коня оказываются жизнеспособны и все они победоносны.

Могущество странных этих предметов и существ определяется их миксогенностью. Они сотворены в точном соответствии с законом мифа, по которому жизненная сила есть некая единая разлитая в природе субстанция, которая переливается из одного сообщающегося сосуда в другой, а потому ни в какой самой химерической смеси не может возникнуть несовместимости и отторжения. Книгу барона переполняют миксогенные существа. Здесь соединяются животные и растения (знаменитый олень с вишнёвым деревом меж рогов, всё тот же конь-литовец, спина которого навеки украшена подобающим барону лавровым венком, омаровые и раковые деревья на дне океана), животные и полезные вещи (куртка со стреляющими пуговицами ещё делает стойку, выслеживая дичь; любимый легаш охотится с фонариком на хвосте), наконец, человек и предмет (сам Мюнхгаузен превращается в немыслимого кентавра — человека-ядро, затем становится человеком-пластырем, закрывающим течь на корабле).

С неменьшей лёгкостью природа существ и предметов и вовсе меняет своё обличие, являя бесчисленные метаморфозы: борзая, оттопав лапы, ещё долго будет служить барону как такса; волк, на бегу сожравший лошадь, занимает её место; а сам Мюнхгаузен при необходимости оборачивается то католическим священником, то белым медведем, которого другие медведи, обнюхав, принимают за своего.

Самые заурядные предметы обретают магическую силу за счёт абсолютизации их качеств. Кусочку сала положено скользить, и он скользит из одной утки в другую, нанизывая их на шнур, как бусы. Кремням положено высекать огонь, и они его высекают, столкнувшись в животе медведя. Спирт, испаряясь, горит, даже если испаряется он через крышечку в голове генерала, предающегося возлияниям. Остановить действие волшебного предмета непросто. Тут необходимо едва ли не волшебное противодействие. Если рука отважного барона привыкла на войне рубить противника без передышки, то чтоб её обуздать, приходится неделю носить на перевязи (или на привязи?). Рука привыкла побеждать. И не только рука. Любая часть уникального существа барона победоносна. Чего стоит хотя бы струя, так чудесно удлинившая на морозе рукоять оброненного ножа! Впрочем, и в этом случае, как всегда, Мюнхгаузен обязан воображению: «Наконец, у меня мелькнула мысль, столь же необыкновенная, сколь удачная» [2,26]. Именно воображение побеждает непобедимых, находит выход из безвыходных положений, совершает невозможное. Воображение, осуществляющее любые самые дерзновенные желания. Желая и воображая, герой как истинный мифологический персонаж всемогущ.

Будучи совершенно оригинальным, Мюнхгаузен в мире мифа проявляет и определённые типологические черты. Он одержим страстью познания и созидания, он охватывает взглядом весь мир, готовый ему повиноваться, и при этом абсолютно бескорыстен. В Мюнхгаузене отчётливо проступают черты сходства с тем типом культурного героя, который ещё не оторвался от своего антипода, трикстера. В его случае проявляется вариант нерасчленённости героического и комического, возвышенно-торжественного и плутовского начал. В мифе подобное явление характерно для наиболее древних времён, когда ещё понятия культуры и природы не разделились, строгий миропорядок не установлен, нравственные нормы не определены, правдивость не вошла в разряд необходимых добродетелей, а в поэзии не возникло жанровой дифференциации.

Книга Распе вышла в декабре 1785, книга Бюргера — декабре1786 года. До революции во Франции и всеобщей неразберихи в Европе оставалось совсем немного. Баррикады ещё не выстроены, но уже ясно, что устойчивый миропорядок нарушен, все ценности смешались, чёткие критерии нравственности исчезли, и справа и слева заявили о себе глупцы и преступники. Это было время надвигающегося хаоса, — не первобытного, но порождённого распадом и потому, быть может, более страшного. Потому-то книга Распе и Бюргера должна была превратиться в сатиру глобальную, бьющую веерным огнём во всех направлениях, а истинным героем мог стать барон Мюнхгаузен, мужественный хранитель ценностей культуры и одновременно безбожный насмешник и враль. Г.А. Бюргер совершенно ясно осознавал разрушительную роль своей книги, производящей революцию духа, сознания, которая и должна опережать реальную революцию, подготавливая её: «Ибо прежде, чем что-нибудь уничтожить на самом деле, надо тысячу раз уничтожить это в уме — развенчать, вывернуть наизнанку, насмеяться, растоптать смехом — чтобы как на ладони была вся абсурдность происходящего. Это как ярлык на вещи: “Достойно гибели!”» [6].

Равно достойными гибели оказывались и государственные деятели, сияющие алкогольным нимбом, и мелкие тираны, торгующие рекрутами, и религиозные символы (типа оленя святого Губерта и даже — страшно сказать! — распятия, ибо конь, висящий на кресте, есть, безусловно, кощунственная пародия), и вульгарно материалистические построения (замёрзшие и оттаявшие звуки рожка), и дерзостные идеи утопистов (организация жизни на Луне). Вынести приговор реальной исторической действительности авторы книги могли, лишь продемонстрировав со всей недвусмысленностью могучую познавательную и творческую силу воображения, той самой лжи, в которой обвиняли Мюнхгаузена суровые правдолюбцы. А он вовсе не бежал в яркий мир фантазии из мира тусклой реальности. Он в ней оставался. Но это был уже мир познанный, цена ему была определена, и как истинный культурный герой он его пересоздавал. И в новом чудесном мире «всё неестественное» представало как «некая сверхъестественная естественность» [5,45], абсолютная свобода становилась высшей необходимостью, а сам Король лжецов — богом фантазии, чей образ, деяние и слово были абсолютной истиной. Ибо истина, поведанная мифом, сакральна.