§ 3. Аристотель. Учение о подражании

Поэтика вобрала в себя все достижения предшествующей тео­ретической мысли. Хотя мы мало знаем о теории драмы до Аристо­теля, но, сопоставляя его трактат с другими сочинениями, мы с до­статочной степенью вероятности можем утверждать, что в теории искусства, как и в других областях знания, Аристотель опирался на богатейший фонд знаний, созданных и накопленных культурой древней Греции.

Но он не только систематизировал достижения предшествен­ников. Аристотель был глубоко самостоятельным мыслителем, и это его качество проявилось в «Поэтике». Оперируя теми же поня­тиями, какие употреблял до него Платон, Аристотель осмыслял их по-новому. Особенно сказалось это в общем определении искусства.

Идеалистическому пониманию искусства у Платона Аристотель противопоставил концепцию, являющуюся в принципе материа­листической. Для Аристотеля действительность не призрачное от­ражение некоей потусторонней мистической идеи, а то, что состав­ляет реальное основание бытия. Поэтому отражение действитель­ности имеет познавательную ценность.

Определяя эту общефилософскую основу взглядов Аристотеля на искусство, В. Ф. Асмус пишет: «Искусство уже не рассматри­вается как царство обманчивой видимости. Образы воображения провозглашаются неотъемлемым моментом в развитии истинного познания. Образам искусства приписывается способность быть дей­ствительным отображением истинно сущего. Искусство из сферы наваждения теней возвышается до воспроизведения того, что есть сама действительность».

Подражание имеет у Аристотеля не только познавательное зна­чение. Как он пишет, «продукты подражания всем доставляют удо­вольствие» (IV, 1448в, 48) — удовольствие эстетического порядка. В пояснение своей мысли Аристотель приводит пример: «на что неприятно смотреть, изображения того мы рассматриваем с удо­вольствием, как, например, изображения отвратительных животных и трупов» (IV, 1448в, 48—49). При этом возможно удовольствие двоякого рода. Оно состоит в том, что, видя изображение, люди узнают и рассуждают о природе данного предмета. Но даже если предмет изображения и неизвестен наблюдающему, «то изображен­ное доставит удовольствие не подражанием, но отделкой или краской, или какой-нибудь другой причиной того же рода» (IV, 1448в,49).

Мы остановились на этом общем положении эстетики Аристо­теля потому, что оно имеет непосредственное значение для драмы и служит определением эстетического воздействия драматического искусства. Теория драмы Аристотеля строится на том, что данное искусство, как и другие, есть подражание, или, как мы теперь говорим, отражение действительности. Верность изображения дей­ствительности является, таким образом, одним из первых условий эстетического удовольствия, доставляемого драмой.

Понятие подражания у Аристотеля отнюдь не имеет смысла механического копирования действительности. Слово, употребля­емое Аристотелем,— «мимезис» — шире нашего понятия «подра­жать». Оно включает и способность изучать, понимать и является одной из существенных способностей человека. «Подражание прирожденно людям с детства, и они тем отличаются от прочих животных, что наиболее способны к подражанию, благодаря которому при­обретают и первые знания» (IV, 1448в, 48).

Из всего контекста «Поэтики» следует, что Аристотель понимал подражание как творческое воспроизведение действительности. Это является у него и общим законом искусства и законом, опре­деляющим отношение драматического произведения к действитель­ности. Драма, как и другие виды искусства, не копирует действи­тельность, а воспроизводит ее в соответствии с определенным пониманием жизни²¹. Аристотель развивает положение об идейной направленности произведений поэзии, говоря о художественном осмыслении фактов в произведениях искусства.

Наш отечественный комментатор следующим образом поясняет концепцию Аристотеля. «Поэт поступает подобно природе: он не воспроизводит уже созданные природой поэтические факты, но на основании законов, господствующих в природе и человеческом обществе, создает свои собственные поэтические единичные факты».

В этом смысле важнейшее принципиальное значение имеет рассуждение об истории и поэзии в IX главе «Поэтики». Оперируя понятием «история», Аристотель подразумевает точное изложение действительно случившихся событий. Он не имеет в виду историю, понимаемую нами как наука, осмысливающая причины, сущность и закономерность случившихся событий. Для него история лищь механическая летопись свершившегося.

Исходя из такого понимания истории, Аристотель сопоставляет ,ее с поэзией и говорит: «поэзия философичнее и серьезнее истории: поэзия говорит более об общем, история — о единичном» (IX, 1451в, 68). Историк «говорит о действительно случившемся», тогда как поэт говорит «о том, что могло бы случиться» (IX, 1451в, 67—68). Поэтическое творчество, следовательно, дает обобщенное изображение действительности. Для поэта и драматурга не су­щественно — действительно ли произошло изображаемое событие, важно, что оно могло случиться, что «из действительно случившихся событий некоторые были таковы, каковыми они могли бы случиться по вероятности» (IX, 1451в, 69). Такие события могут быть пред­метом художественного изображения.

Хотя Аристотель не говорит в этом месте своего трактата о том, что он подразумевает под событием, которое «могло бы случиться», но из всего трактата в целом и, в частности, из рассуждения о ха­рактерах допустимо сделать следующий вывод. Событие, проис­шедшее в жизни, может не иметь существенного значения, не опре­делять ничего в судьбах людей, и поэтому для драмы оно также не имеет значения. Говоря о поэзии как об искусстве «философичном», Аристотель явно подразумевает необходимость для художника обобщенного и определенным образом идейно-осмысленного отра­жения действительности. Но речь идет именно об отражении дей­ствительности. Не всякое отклонение от реально случившегося факта допустимо в искусстве, ибо «вероятно только возможное» (IX, 1451в, 68).

Отсюда вытекает положение Аристотеля об относительной сво­боде художника по отношению к своему материалу. Как известно, арсеналом всего древнегреческого искусства была мифология. В те времена, когда религия, мифы, культ и искусство составляли нераз­рывное единство, такое вольное обращение с мифами было невоз­можно. Хотя элементы культа были еще весьма значительны в ан­тичной драме периода ее классического расцвета, однако, как мы знаем, происходило постепенное освобождение искусства от религиозного культа. Искусство обретало все большую идеологическую независимость от прежних верований, что, в частности, можно было заметить в том противопоставлении драм Еврипида Эсхилу, ко­торое мы находим у Аристофана в комедии «Лягушки». Вот почему Аристотель, для которого поэзия «философична», а не религиозна, мог постулировать, что «не надо непременно стремиться к тому, чтобы держаться переданных преданием мифов, в кругу которых заключаются трагедии» (IX, 1451в, 68—69).

Вообще необходимо подчеркнуть, что взгляд Аристотеля на драму свободен от религиозно-культовых традиций. Нельзя не помнить того факта, что он писал уже после того, как класси­ческая драма античности завершила круг своего развития. Аристо­тель—современник более поздней эпохи, социальные и куль­турные условия которой отличались от золотого века античной классики. Эпоха античной демократии осталась позади. Отмерли и присущие ей религиозно-нравственные воззрения на жизнь. Философская мысль Аристотеля, колебавшегося между материализ­мом и идеализмом, была, однако, свободна от наивно-религиозных воззрений, еще очень сильных в классическом V веке до н. э. Он — свободомыслящий философ, который в своих исканиях истины не связан традиционными воззрениями.

В особенности это сказывается в следующем. Распространенным является мнение, что классическая античная трагедия, изображая различные конфликты, исходила из концепций рока, определявшей судьбы людей. Сколько бы мы ни перечитывали «Поэтику» Аристо­теля, мы не найдем в ней ни слова об этом. Воля богов, проявляю­щаяся в роке или судьбе, отсутствует в аристотелевском анализе трагедии. На это указал еще Н. Г. Чернышевский, который писал: «Аристотель, которому понятие «рока» было гораздо ближе, чем нам, ничего не говорит о вмешательстве судьбы в участь героев трагедии».

С другой стороны, нельзя не обратить внимания на то, что Ари­стотель особенно акцентирует такие моменты в судьбах героев, которые связаны со знанием или незнанием каких-либо обстоятельств. Классическую драму он рассматривает в соответствии со всем складом своего философского, рационалистического мышления. Вопрос о знании и незнании, о понимании жизненных обстоятельств играет большую роль в античной трагедии. Наука об античности в прошлом неправомерно акцентировала значение рока в древне­греческой трагедии. Думается, что мы достигнем более полного и всестороннего понимания великого трагического искусства древ­ности, если расширим идейные рамки, определявшие развитие клас­сической драмы. Не столько проблема рока, сколько тема познания жизни составляла ее важнейшую основу. В этом смысле существен­ным, является указание Маркса: «Невежество — это демоническая сила, и мы опасаемся, что оно послужит причиной еще многих трагедий. Недаром величайшие греческие поэты в потрясающих драмах из жизни царских домов Микен и Фив изображают неве­жество в виде трагического рока».

Если незнание является одним из трагических элементов жизни, то искусство должно стать выше действительности. Оно не может ограничиться констатацией этого незнания. Его задача выразить истину о жизни. Этот вопрос получил правильную трактовку у одного из лучших комментаторов Аристотеля С. Г. Бутчера.

«Весь строй и направление «Поэтики»,— пишет Бутчер,—де­лают совершенно ясным, что поэзия не является простым воспроиз­ведением эмпирических фактов, картиной жизни со всей ее обы­денностью и случайностями. Мир возможного, создаваемый поэ­зией, более понятен, чем повседневный мир. Поэт изображает веч­ное и неизменное, свободное от элементов неразумности, препят­ствующих нашему пониманию реальных событий и поведения лю­дей. Обрабатывая свой материал, он может представить природу в преувеличенном виде, но он не может противоречить природе; он не должен нарушать ее обычаев и основ. Он может перевоссоз­дать действительное, но должен избежать уклонения от законов природы, не прибегать к фантазии и невозможному. Поэтическая истина выходит за границы реальности, но она не нарушает законо­мерностей, которые придают реальному миру разумность».

Однако вопрос о том, что есть истина, в «Поэтике» не рассматри­вается. Здесь речь идет о средствах художественного выражения истины. «В лице Аристотеля,— пишет В. Ф. Асмус,— античная эстетика впервые пытается исследовать условия познания эстети­ческого объекта. Она исследует далее структуру эстетического объекта и устанавливает причины органического его построения и развития. С юношеской смелостью и простотой она ставит вопрос об эстетических условиях реалистического правдоподобия. Она отбрасывает точку зрения наивного натурализма, требующую от художника рабского койирования модели. Она отбрасывает также своеволие ничем не сдерживаемой фантазии и произвола, грубо нарушающего законы правдоподобия».

Вопросы содержания античной драмы занимают сравнительно мало места в «Поэтике». Аристотель предполагает известным содер­жание тех мифов, которые послужили основой фабулы трагедий, и поэтому не останавливается, чтобы рассказать их. Если это и объяснимо, то труднее понять, почему Аристотель не касается индивидуальных трактовок мифов у авторов с точки зрения идей­ного содержания, вложенного ими в фабулу.

Автор «Поэтики» имеет дело по преимуществу с элементами формы античной драмы. Это отнюдь не означает, что анализ у него

носит формалистический характер. Аристотель поставил себе за­дачей исследовать специфические черты поэзии и ее отдельных видов. Поэтому его интересует художественная форма. Эту форму он рас­сматривает в наиболее общем виде. Его цель установить законы искусства драмы, а не определить, в чем состоит индивидуальное мастерство драматургов. Поэтому характеристик и оценок траге­дий античных поэтов он не дает.

Внимание, которое Аристотель уделил поэзии, посвятив ей специальное исследование, объяснялось тем, что он придавал ис­ключительно большое значение воспитательному воздействию ис­кусства, о чем он много писал в своей «Политике». При этом Ари­стотель не ограничивал значение искусства только задачей воспи­тания гражданских доблестей и патриотических добродетелей. Восьмая книга «Политики», излагающая вопрос о месте искусства в системе воспитания, показывает, что, согласно взглядам Аристо­теля, музыка, поэзия и другие искусства служат целям всесто­роннего развития личности. Искусство драмы также не должно было ограничиваться воспитанием одних лишь гражданских доб­лестей, но содействовать всестороннему духовному развитию чело­века, его разума, воли, чувств.